Обытовление гуманизма...

«Ромео и Джульетта» Оливье Пи

Александр Курмачёв
Оперный обозреватель

Оливье Пи – режиссёр думающий, но нагромождению аллюзий и ассоциаций, которыми изобилует его спектакль, гармоничности определенно не хватает. Идея взаимозависимости экзистенциальных универсалий «Свобода-Смерть» и «Свобода-Любовь» в новой постановке «Ромео и Джульетты», представленной впервые прошлой осенью в Амстердаме, выражена с таким беспощадным остервенением, что становится не по себе. На фоне черно-золотого занавеса живые собаки обгладывают труп… Идёт война. Несут гробы. На заднике руины полуразрушенного города. Но жизнь продолжается, и в полуподвальном помещении куролесит население, ошалевшее от постоянной опасности смерти, наркотиков и алкоголя. Пир во время чумы. Обкуренная и пьяная толпа празднует каждый вечер, до которого ей удалось дожить. Всё это напоминает безумный средневековый карнавал, танцы на могилах, тотальное размывание границ допустимого. Война как фон идеально подходит для выражения авторской мысли, но реализация метафоры, к которой прибегает режиссёр, кажется самодеятельно плоской: сцену постоянно опутывают белые нити…

1/2

Они связывают Ромео и Джульетту, героев враждующих кланов, зрительный зал и сцену… На прямой вопрос, что именно обозначает эта символическая паутина, режиссёр не менее метафорично отвечает: «Что угодно».

Теоретически помедитировать во время спектакля есть о чём: поспешность и экспрессия чувств двух молодых людей приобретает удивительную правдоподобность именно в заданных рамках непредсказуемости военного времени, ведь завтра многих из тех, кто сегодня веселится, уже не будет в живых. Это веселье есть бездумное бездушие или, наоборот, преодоление страха и просветленное приятие судьбы? Объединение в этом жутком веселье Жизни и Смерти – космическая гармонизация или тотальное обесценивание и того и другого? Работа Пи вызывает предостаточно вопросов, но не даёт ни одного ответа. Ромео и Джульетта появляются в спектакле, вылезая из гробов, но умирают – словно растворяясь в свете электрической лампочки. Рождение – есть преодоление смерти, а смерть – становится прояснением смысла жизни, но вот в чем смысл этой жизни, режиссёр не уточняет… За него это делает выбранный ситуативный антураж: в чем может быть смысл жизни во время войны? В том, чтобы выжить, в том, чтобы жить… Идея Жизни как оправдания самой себя в качестве самодостаточной оппозиции Смерти занимает в спектакле Пи особое место, чем могла бы возвысить это высказывание режиссёра над уровнем доморощенной философской притчи, перепетый на разные лады тысячи раз, если бы не сама эта доморощенность, которой в спектакле – с избытком на всех постановочных уровнях.

Кроме упомянутой примитивности «белых нитей», мы видим какие-то «драмкружковые» ширмы с изображением развалин, экран с битыми стеклянными блоками, на фоне которого происходит первая брачная ночь абсолютно голых Ромео и Джульетты; мы послушно вздрагиваем в момент, когда любовное ложе проваливается в щель, образующуюся между разъезжающимися чёрными блоками, уносящими влюбленных друг от друга в разные стороны… Казалось бы, уж без образа ходячего скелета на фоне того изобилия гробов и разрухи можно было и обойтись, но карнавальная маска Смерти присутствует везде: она обнимает Джульетту во время знаменитого вальса, она наблюдает из-за развалин города за бракосочетанием, она участвует в празднике, во время которого Меркуцио вкалывает Ромео изрядную, судя по шприцу, дозу наркоты… Благодаря этой «бытовушной» детализации и примитивизации языка, которым пытается донести до зрителя свои мысли режиссёр, общая гуманистическая идея материализуется в какой-то «подзаборный» сюрр, а примитивные пиротехнические эффекты напоминают детские притязания на взрослое шоу, в котором музыка первоисточника – лишь формальный повод для прополаскивания собственного подсознания.

Гаагский филармонический оркестр под управлением Марка Минковского на эту провокацию режиссёра не очень поддаётся, и музыка Гуно, хоть и звучит несколько суховато, но не столь мрачно и жёстко, как того, вероятно, хотелось бы постановщику. Музыканты предлагают абсолютно гармоничное звучание, местами даже чрезмерно матовое и надэмоциональное. Блестяще со своей непростой задачей справляется и хор Нидерландской Оперы, грамотно интонируя сложнейшие пассажи кульминационных сцен третьего акта.

Подбор солистов, на мой вкус, не был совсем уж безупречным, но в целом все ансамбли и сольные номера более или менее удались. Не очень удачным было выступление в партии Меркуцио Хэнка Невевена: слабый, рыхлый голос с постоянно пропадающим звуком даже с учётом красивого тембра совсем не годится для той сюжетообразующей роли, которую играет в этом действе друг Ромео, но на фоне остальных исполнителей второстепенных партий эту работу можно оценить вполне удовлетворительно.

Любовь Петрова в партии Джульетты меня несколько озадачила «субреточным» звучанием на выходе и студенческой техникой во время исполнения вальса, в котором она «зажевывала» переходы и чуть дребезжала на верхах. В целом легкомысленно праздничное исполнение было полностью реабилитировано вдумчивой игрой и блестящим звучанием певицы в дуэтах и в знаменитой «ядовитой» арии.

Главным же героем спектакля стал Исмаель Хорди, исполнивший партию Ромео: мало того, что певец сам по себе красив и идеально вписывается в роль и сюжет, так ведь еще и тембр у него – чистый сахар со сливками: суперлёгкий, льющийся, по-королевски солнечный голос! Такому голосу ещё бы технический каркас пожёстче, и – цены бы ему не было. Однако волшебная ария «Ah! Leve toi soleille» исполняется певцом чуть медленнее ожидаемого, с заваливающимися верхами и горловой зажатостью, но в целом – культурно. Грандиозный финал третьего акта Хорди благополучно обеззвучивает: карамельному тенору не хватает мощи для того, чтобы безупречно вытянуть напряженные верха.

По окончании спектакля я долго общался с коллегами-наблюдателями в надежде понять, почему же у Оливье Пи не получилось «мозгового штурма» оперы Гуно: несмотря на блестящую сценарную диспозицию, материал остался сам по себе, а интеллектуальные инсталляции режиссёра – сами по себе. И вдруг меня осенило: Пи почувствовал трагизм этого шедевра, но слишком грубо сместил акценты в сторону обытовления и утилитарного упрощения заложенной в шекспировском первоисточнике и в опере Гуно философской глубины… Ведь опера «Ромео и Джульетта» совсем не о войне и не о смысле жизни на грани риска, какой её увидел постановщик. Эта опера - о бесценности каждого мига любви в окружении беспричинной злобы, о неоценимости каждой минуты счастья в мире, который устроен так, чтобы человеку в нём было плохо.

Амстердам — Москва

На фото (Clarchen & Matthias Baus):
сцены из спектакля

0
добавить коментарий
ССЫЛКИ ПО ТЕМЕ

Марк Минковский

Персоналии

Ромео и Джульетта

Произведения

МАТЕРИАЛЫ ВЫПУСКА
РЕКОМЕНДУЕМОЕ