Татьяна Плотникова — певица из Висбадена

Татьяна Плотникова — певица из Висбадена
Оперный обозреватель

Мы предлагаем читателям интервью с Татьяной Плотниковой, певицей из России, с начала 2000-х годов живущей в Германии. Лауреат первой премии международного конкурса Монсеррат Кабалье в Андорре, Плотникова является ведущей солисткой оперной труппы Гессенского государственного театра в Висбадене, постоянно гастролирует на сценах оперных театров Киля, Вены, Франкфурта-на-Майне, Базеля и других городов Европы.

— Первый, традиционный вопрос: с чего начались твои занятия музыкой?

— Девушка пела в церковном хоре… Это мое начало. Я начала петь в церкви в Дубне.

1/6

Очень рада тому, что Господь меня привел на клирос. Там же в церкви меня услышала мой первый педагог, певица Маргарита Владимировна Арабей (она до сих пор живет в Дубне), очень светлый, приятный человек. А потом я занималась в Прокофьевской школе в Москве у чудесного педагога Ольги Кольцовой, она была худенькая, высокая и какая-то легкая, воздушная. Она также и преподавала. Я начала учиться рано, в 15 лет в ее классе пела «Сомнамбулу»… И тогда она уже направляла меня профессионально, очень хотела, чтобы я поступала в училище.

— Общение с какими людьми было главным для тебя в Мерзляковском училище и в консерватории?

— Самый важный человек в Мерзляке для меня — Лидия Алексеевна Черных.

— Между вами с самого начала было понимание?

— Ты знаешь, да. Когда я поступала, я вообще никого не знала в училище. Знала только, что заведующий вокальным отделением — Петр Ильич Скусниченко. И заявление я написала не к Черных… Но случилось какое-то чудо. По-видимому, она сама захотела взять меня в свой класс. У нас с ней сразу установился контакт, я радостно бежала к ней на каждый урок… Все было в наших занятиях гармонично, я чувствовала свое развитие и верила ей как педагогу. Мне кажется, это очень важно… Хотелось сразу петь «Травиату», «Джоконду», «Тоску», всё подряд… Мудрая Лидия Алексеевна пыталась меня тормозить. Она очень не хотела отдавать меня со второго курса училища в консерваторию и сказала, что разрешит уйти туда только в том случае, если я попаду к Кларе Григорьевне Кадинской. Всё-таки «не навреди» — это в нашем деле важно. Итак, с Божьей помощью, случилось. Я попала к Кларе Григорьевне, которая очень бережно меня растила. У них, Лидии Алексеевны и Клары Григорьевны, даже распевки были одинаковые.

— Это совпадение?

— Наверное, нет. Скорее всего, это идет от Марии Моисеевны Мирзоевой — педагога Клары Григорьевны Кадинской. Лидия Алексеевна тоже по Мирзоевой распевалась.

— А когда Клара Григорьевна слушает тебя сейчас, она что-нибудь корректирует?

— Нет, что очень радостно. Когда она была на моей «Луизе Миллер» здесь в Висбадене, она сказала, что все чудесно, голос стал крепче и, самое главное, что он здоровый. Слава Богу, деградации нет. Это очень радостно, потому что я уже столько больших опер спела…

— Ты и тогда предпочитала русскому итальянский репертуар?

— Да. Хотя традиционно в Московской консерватории поют «Царскую невесту», «Онегина». И я не могу сказать, что «Иван Сергеевич, хочешь в сад пойдем» мне было трудно петь. Но итальянская музыка на мой голос ложилась всегда лучше.

— Какие впечатления были у тебя от Мангейма, куда ты уехала учиться позже?

— Мангеймская высшая школа музыки не идет для меня ни в какое сравнение с тем, что я получила в Москве. Мангейм в моей памяти остался «серым пятном». А если копаться в памяти, скорее это будет негатив, чем позитив. Постановка голосов, процентов на 80, — это безобразие. Меня заставляли петь песни Малера, которые совершенно не ложились на мой голос, — только потому, что в программе остальных ребят была почти исключительно камерная музыка. Ребята «не тянули» оперную. И поэтому тематика концертов класса была рассчитана на камерный репертуар. А экзамен, на котором можно петь арии, был раз в год. Но, после того как я приехала с первой премией от Кабалье, мой педагог стал давать мне арии, которые стало возможно выносить на прослушивание. Так что позитивные впечатления от Мангейма отсутствуют. Ничего оттуда я не почерпнула, скорее наоборот: поняла, как не надо петь.

— А ты могла как-то выражать свое несогласие с педагогом?

— Нет, на словах нет. Просто я всё делала по-своему. Первые полгода я приходила, уже распевшись, и просила меня не распевать. Потом меня попытались распевать… Я очень много уроков пропускала.

— Но ведь Малера редко поют в России, — освоение нового должно было быть интересно?

— Для меня тогда это была «ломка». Может быть, сейчас, по прошествии нескольких лет, я бы с большим интересом отнеслась к этой музыке. Но тогда было много других событий, и Малер тогда мне был чужд. Кроме того, тогда я только приехала в Германию, и мой немецкий еще не был хорошим.

— Кто из твоих соучеников оказал на тебя влияние?

— Николай Борчев. Он всегда поддерживал меня как друг. Это тот человек, которого я до сих пор умоляю меня послушать, когда он здесь, потому что, на мой взгляд, он уникальный профессионал и педагог. При том, что он еще такой юный. Коля удивительно хорошо слышит и мудро может всё объяснить…

— Ты можешь конкретизировать?

— Вот, например, «Богема». Когда я здесь в Висбадене готовила партию Мими, Коля помогал мне, — скорее не в вокальном плане, а в понимании ее характера, в красках, интонациях, итальянском языке. Поначалу Мими казалась мне слабой, неуравновешенной, несчастной женщиной, что мне не было близко. А на самом деле она сильная.

— Поскольку я теоретик, музыковед, хочу спросить, какие педагоги, не вокалисты, запомнились тебе, оказали на тебя влияние?

— На себя намекаешь? (смеется). Ирина Васильевна Охалова в Мерзляковском училище, Екатерина Михайловна Царёва в консерватории, чудесная Галина Александровна Плюскус, куратор вокально-хорового отделения Мерзляка, ну и ты, конечно же. Царёва была хорошая, но суровая… Вокалистов надо любить, мы все такие ранимые. «Ранить» нас нельзя (смеется). Я очень любила приходить к Галине Александровне, такой доброй, уютной, — она сначала могла за что-нибудь пожурить, а потом всегда меня хвалила. У нее всегда были такие шуточки с подковырочкой… Но мы еще такие дети были, я, Максим Кузьмин-Караваев, Коля Борчев, Тамта Пулареани. Мы вместе учились и очень дружили. Тепленько, хорошо нам было вместе. Позже в консерватории уже каждый был за себя.

— Я знаю, что ты бывала у Павла Герасимовича Лисициана, он занимался с тобой. Как ты попала к нему?

— Через Колю Борчева. Я не была его ученицей, до того, как петь ему, я просто посещала Колины уроки у Лисициана, слушала. Огромное впечатление, — он сам как человек. Вот ты входишь к нему — такой он яркий, светлый, добрый, теплый, мальчишеские красивые глаза, — и комнатку это заполняет каким-то золотом. Никогда не скажешь, что он пожилой человек. Он распрямлялся, когда люди начинали петь. Столько энергии: он ходил, вставал, показывал, он превращался в юношу… У него была своя школа, свои распевки (лично свои, он их сам придумал). О технике может рассказать скорее Коля, который у него учился. Мы работали с ним над образом: очень важно, чтобы человек понимал, о чем он поет, чтобы пение не превращалось в звукоизвлечение…

— Я помню, когда мы были у него вдвоем, и ты пела Джульетту Беллини, он говорил о том, что Джульетта должна быть юной, просил больше легкости в пении. Твой образ казался ему слишком «драматичным», слишком «взрослым»…

— Да. И еще он очень большое значение придавал каждому слову. Если послушать его записи, это слышно.

Ещё яркое воспоминание: мастер-класс Архиповой в Суздале. Тайком (современным языком выражаясь — нелегально) пробралась я в Суздаль на эту программу. Год это был, наверное, 2000-й. Я спала на полу у ребят, моих хороших друзей. И кто-то донес, что живет нелегально девочка, меня хотели прогнать… А я их слёзно умоляла, пела всем серенады, лишь бы меня оставили. Архипова каким-то образом прознала про это. Она сказала строго: «Девочка, певица лежит на полу!? Чтобы не было такого». Благодаря ей, мне выделили чудесную комнату с замечательной кроватью, и у меня была возможность присутствовать на ее чудесных уроках. Это тоже говорит о человеке.

Ирина Константиновна показалась хорошим человеком и сильным, но отстраненным, закрытым, суровым. Она действительно была суровым человеком, но при этом мудрым, снисходительным к нам, — к этой мелочи, которая пришла и пытается спеть какие-то сумасшедшие арии и показать всё, на что она способна… Она терпела, а потом всё-таки высказывала своё мнение по этому поводу. Конечно, очень мягко, стараясь не обидеть, говорила, что не стоит вам, девочки шестнадцати лет, это петь, а стоит попеть вокализы. Я-то сама такая была и понимаю этих девочек… Когда я пришла к Кларе Григорьевне на первый урок, я ей принесла ей Джоконду, Норму, Лючию и еще пару нескромных произведений. На что Клара Григорьевна разулыбалась, сказала, что потихонечку, потихонечку… А я возмущалась страшно, потому что я не понимала, как можно петь всякие там вокализы и вообще эти песенки, когда есть такие красивейшие произведения. Сейчас я понимаю, как это было смешно, но тогда мне казалось: как это может быть смешным, если я всё это пою!? Сейчас я понимаю, насколько мне повезло с педагогом и как это важно — петь то, что нужно, чтобы развиваться.

— И как важно не обидеться, не оскорбиться, когда тебя так осаживают…

— Важно то, как педагог это скажет тебе, как объяснит. Клара Григорьевна сумела сделать это тактично, не обидеть.

— С чего началась твоя карьера за границей, не как ученицы, но уже как певицы?

— Началась она с того, что в 2003 году я выиграла первую премию международного конкурса Монсеррат Кабалье в Андорре. После этого меня взяла к себе мюнхенская агентура Лоре Блюмель. Одно из первых же прослушиваний — на постоянную работу в оперный театр Киля — было удачным. Как раз в это время мне позвонил Карлос Кабалье из Барселоны (менеджер, брат Монсеррат) и вызвал меня на прослушивание для участия в антрепризных спектаклях «Нормы». Я спела это прослушивание и тоже прошла. Карлос предложил турне по всей Испании по хорошим театрам, 18 спектаклей почти без перерыва. Я боялась, что не смогу этого сделать, просто не выдержу физически. Отказаться от этого было невероятно трудно. Я думаю, что из-за этого прервался мой контакт с их семьей. Но я надеюсь, что он всё-таки меня понял. Мне кажется, что я сделала правильный выбор. Я выбрала Киль, чему очень рада. Театр Киля стал для меня родным, если так можно выразиться — творческой родиной. Я и до сих пор регулярно там пою. Всегда, когда я приезжаю в Киль, у меня появляется ни с чем несравнимое чувство счастья. Люди там замечательные. Может быть, потому что живут у моря? Да и сам город тоже замечательный. Первой моей премьерой была, ни много ни мало, «Джоконда»…

— Своеобразный выбор, если учесть что твой голос по природе ближе лирическому сопрано…

— Да, но я была молодая, хотелось испытать свои силы, — и, наверное, это помогло. Знаешь, как ловят диких лошадей и пытаются на них одеть узду и седло… Тогда мне казалось, что я могу петь и «Джоконду», и «Набукко», и «Тоску», и «Силу судьбы», и «Риголетто»… И все это я спела, кроме «Набукко». Джоконда, конечно, тяжелая, высоко драматическая партия, провоцирующая на крик, с диапазоном в две с половиной октавы, с контрастными типами вокальной техники, партия, которую лучше петь к концу карьеры, а не в начале. Мне трудно было. Но я вспоминала Клару Григорьевну, которая всегда мне говорила: «Пой своим голосом». Я распевалась, как она меня учила, шла и пела. Мне повезло, что это было концертное исполнение. И я считаю, что достойно справилась. Собственно, после этого началась моя карьера. В Киле были яркие спектакли, на них приезжали из других городов и слушатели, и критика, было интересно. После Джоконды, как я уже говорила, в Киле у меня были Тоска, Леонора в «Силе судьбы», Виттелия в «Милосердии Тита»…

— Ты бы вернулась сейчас к каким-то из этих партий?

— Я думаю, что Леонору я точно буду петь. А от Тоски совсем недавно отказалась. Отказалась как раз потому, что сейчас в Висбаденском театре я пою в «Травиате», «Симоне Бокканегре», «Луизе Миллер», «Фальстафе», «Сказках Гофмана», «Кармен», «Богеме», «Риголетто», Лиу в «Турандот», — то есть пою партии более лирического плана. Мне всегда приятно и легко петь Пуччини, и «Тоску» я очень люблю… Сколько сил нужно, чтобы сдерживаться и не петь ее… Мне предлагали сейчас петь «Набукко», и я тоже отказалась. А так хотелось… Нужно беречь себя. Хочется еще лет двадцать попеть.

— Мне кажется, что в твоем характере и типе голоса даже есть некоторое противоречие: по темпераменту ты скорее тяготеешь к драматическим партиям, они тебе интереснее, а голос по природе лирического типа… И в этом есть какая-то двойственность.

— Да. В общем, я согласна. Хотя, знаешь, именно те так называемые «лирические» партии, которые я пою, например, Виолетта Валери, не такие уж лирические.

— Когда ты поешь здесь в Висбадене, Франкфурте-на-Майне, Киле, Вене, Базеле, ты осознаешь себя русской певицей, певицей русской школы?

— Я чувствую себя певицей, музыкантом. У музыканта нет национальности. У меня хорошая школа, которую мне дала Клара Григорьевна. Я чувствую это на каждом спектакле и благодарю Бога за то, что он мне дал такого педагога. А школа, мне кажется, все-таки скорее итальянская. С ней можно петь всё.

— Живя и работая за границей, видишь ли ты для себя возможности петь в России?

— Я хотела бы петь там, но не вижу возможностей.

— Почему?

— Это провокационный вопрос.

— Архипову тоже иногда провоцировали в интервью, например, Алексей Парин…

— Архиповой было уже много лет, когда она отвечала на провокационные вопросы. Она была уже пожилая дама, и она была Архипова.

— Ты считаешь, что в России нормальной конкуренции при кастинге в театры нет?

— То, что король голый, знают все. Но говорят об этом не все… Живя и работая здесь, в Германии, я чувствую эту среду совершенно органичной для себя. Я живу здесь со своей семьей, с мужем и сыном, а в театре я живу музыкой. Конечно, здесь всё по-другому, менталитет другой. Эмоции выражают обычно не так непосредственно. Грубо говоря, люди не совсем искренние, они улыбаются и тогда, когда не хотят этого делать, говорят тебе приятные слова, но ты знаешь, что они так не думают… Улыбаются и говорят так просто потому, что так принято. Но мне легче здесь, — тяжелее возвращаться в Россию, когда я там бываю.

— А в работе?

— Мне так хорошо здесь работается, что боюсь сглазить. В большинстве своем мне на пути встречались чудесные музыканты, в том числе, и музыканты из России, из Восточной Европы. Так уж принято, что в немецких оперных театрах очень много иностранцев, певцов особенно, но не только. У меня в Висбадене замечательный концертмейстер Юлия Пальмова (она из Петербурга), я много пела с замечательным французским дирижером Марком Пьолле, который многие годы был главным дирижером Висбаденской оперы. С режиссерами работа не всегда легка и гармонична, но все люди разные и, может быть, то, что не нравится мне, нравится кому-то другому.

— Были ли какие-то спектакли экстремально неприятные для тебя?

— «Трубадур» здесь в Висбадене с режиссером Чезаре Льеви, который, кстати, режиссировал и в «Скала».

— Что в его режиссуре неприятно тебе?

— Очень сложно создавать образ, когда ты не понимаешь, почему ты сейчас делаешь это, и почему это происходит вокруг тебя. Почему ты это делаешь именно во время этой музыки, во время этих слов? В чем глубина его философии, в чем логика постановки — я не понимаю. Эта разрозненность, отсутствие логики меня всегда убивают. Ты же — актер, певец должен ломать себя, чтобы осмысленно донести музыку людям. Когда пытаются нарушить естественность чувств, сломать красоту, — я этого не понимаю… Но у нас в Висбадене есть и совершенно чудесные постановки, например, «Симон Бокканегра», которого поставил Дитрих Хильфсдорф. Он бывает очень жестким в работе, но это стоит того. Чудесной, очень яркой была постановка «Тоски» в Киле Норберта Цирмана. Я считаю, что эта постановка была просто шедевром.

— На мой взгляд, это был не провинциальный спектакль…

— Да. И что значит «не провинциальный»? Между прочим, мы находились в столице (смеется), столице земли Шлезвиг-Гольштейн.

— Какие твои ближайшие планы?

— Начавшийся год будет интересным. Здесь в Висбадене у меня две премьеры: «Проданная невеста» Бедржиха Сметаны и «Ариадна на Наксосе» Рихарда Штрауса. Это будет мой первый Штраус, потому событие очень волнительное. Петь Штрауса здесь, в Германии — большая ответственность. Оба спектакли будут идти на немецком языке. В следующем сезоне обещали новую постановку «Силы судьбы», надеюсь, что всё состоится, потому что «Сила судьбы» — одна из моих любимых опер Верди.

— На каком этапе своей вокальной карьеры ты сейчас себя ощущаешь?

— Я — отроковица (смеется). Уже не лялька. Можно еще развиваться, у меня в планах спеть еще много спектаклей. Очень хочется спеть «Норму», «Анну Болейн», «Марию Стюарт», «Жанну д’Арк» Верди, «Мадам Баттерфляй», чуть позже «Роберто Деверо», — то есть скорее белькантовые оперы очень хочу попеть.

— Может быть, я не спросила тебя о чем-нибудь, что важно было бы тебе сказать?

— Ты спрашивала, каких людей я благодарю в профессиональном плане. Но, прежде всего, я благодарю Бога за то, что он дал мне этих людей, друзей, семью, работу, за то, что он мне дал голос. И мои педагоги в Дубне, в Москве, и всё, что было позже, — всё не просто так. Всё идет от Бога. И это так важно, как мы проводим эту жизнь здесь, на земле. У музыкантов, знаешь, есть такое счастье связи с небесами. Мне всегда кажется, что музыка Моцарта, Беллини, Верди дана нам свыше. Такие произведения просто так не пишутся. И такое счастье, что мы, музыканты, можем постоянно жить, работать с чем-то небесным, постоянно быть в его излучении. Я это кожей чувствую каждый раз, когда выхожу на сцену, как в миг, когда оркестр играет, звук уходит наверх… Это счастье!

Беседовала Олеся Бобрик, Висбаден — Москва

0
добавить коментарий
МАТЕРИАЛЫ ВЫПУСКА
РЕКОМЕНДУЕМОЕ