Ирина Макарова: «Слово „верить“ — главный секрет успеха...»

Александр Курмачёв
Оперный обозреватель
— Митина «Аида» — незабываемый опыт. Черняков был чудовищно убедительным на репетициях. Чудовищно! И – лаконичным. Его тошнотворная дотошность в деталях, наверное, мешает поверить в ту свободу, какой в его спектаклях обладают артисты. Если они на своём месте, конечно. Финальную сцену мы начали проходить за три дня до премьеры. Я всё нервничала: «Ну, когда же, когда?» Митя говорил: «Да угомонись. Для тебя это вообще самое лёгкое: сама всё сделаешь…»

Есть люди, встреча с которыми с первых минут разговора становится одной из самых главных в жизни. Ирина Макарова – не просто человек непостижимой бескрайности интересов, впечатлений, таланта и энергии: это человек-Вселенная. Не просто обворожительная Женщина, редчайшего дара актриса, выдающаяся певица, обладающая волшебным, гипнотическим голосом и виртуозной техникой, но – Человек, воплощающей в себе Огонь жизни, который не только Светит, но и Греет. Человек, мимо которого невозможно пройти, а, приблизившись, невозможно не расплавиться от очарования – женственностью, красотой, обаянием и сшибающей с ног Силой Духа.

— Святослав Игоревич Бэлза как-то сказал: «Чем величественнее в своей профессии человек, тем проще и душевнее он в повседневном общении».

— Царство небесное Святославу Игоревичу: необыкновенный был человек.

— В Вашей жизни было много великих музыкантов, людей, о которых написаны книги, искусство которых давно уже вписано в мировую историю Музыки. Сегодня многие самодостаточные люди испытывают дефицит персонифицированных идеалов – людей, на которых хотелось бы равняться. Равняться как в жизни, так и в профессии.

— Есть два человека, перед которыми я преклоняюсь, которые для меня – образец того, что такое Личность и Артист: это Ирина Константиновна Архипова и Мстислав Леопольдович Ростропович. Сказать, что в моей жизни эти люди сыграли важную роль, - не сказать ничего. Я до сих пор живу той силой, тем пониманием жизни, которым они со мной поделились. Я знаю, что когда-нибудь напишу книгу мемуаров, и львиная доля моих воспоминаний будет посвящена этим двум людям. Для меня они всегда живы. Они всегда со мной.

— Самое яркое впечатление от первой встречи с Ириной Константиновной?

— Дело было в 1997-м на конкурсе имени М.И.Глинки в Самаре, куда я, простая девушка из Воронежа, уверенная, как Фрося Бурлакова, в том, что талант нельзя не заметить, и если он есть, то – прорвётся, без протекции и сторонней поддержки приехала за признанием. Перед объявлением результатов конкурса я сидела одна и, как и все, ждала появления членов жюри. Когда в зал вошла Архипова, я почему-то сразу всё поняла, а Ирина Константиновна подошла ко мне и села рядом. Кто-то попытался её одёрнуть: «Ирина Константиновна! До объявления результатов разговаривать с конкурсантами нельзя!» Не отрывая от меня взгляда, Архипова ответила: «Мне – можно,» - и сказала: «Дура! С таким голосом нужно приезжать только за первыми премиями!» Я не растерялась: «А чего ж не дали-то?» С этого момента начались наши непростые, но невероятно тёплые отношения. Ирина Константиновна часто бывала на моих спектаклях, в 1998-м я была у неё на мастер-классе… Много интересного было.

— А как Вас впервые услышал Ростропович?

— В Воронеже был концерт по случаю присвоения имени династии Ростроповичей местному музыкальному колледжу. В наш город приехал Мстислав Леопольдович. Я вся в ремонте своей воронежской квартиры - в пыли, в краске… И вот за четыре часа до концерта звонок: «Ира, не хочешь перед Ростроповичем выступить?» Да ещё бы! Да с радостью! Только душ из ацетона приму, чтобы ремонт с себя смыть! Вы представляете себе, что такое концерт в музыкальной школе «от всей души»? От балалаек до канареек. Я выступала последней, когда бедный Ростропович уже клевал носом, и вдруг во время своего исполнения боковым зрением замечаю, что Мстислав Леопольдович «проснулся»: заулыбался, в конце начал аплодировать, оглядываясь, как ребёнок, по сторонам, словно хотел разделить со всеми свою радость от того, что услышал. Мои чувства нужно описывать?

— Думаю, это было неописуемо.

— О чём и речь! Потом началась работа над «Саламбо» Мусоргского. Когда я увидела ноты, я… Вы не певец, но любой, кто видел «кардиограмму» партии Саламбо, поймёт, что вердиевская «трубодурочка» Леонора – лишь материал для разогрева. Мстиславу Леопольдовичу я так и сказала: «Я это не спою, хоть режьте».

— А он?

— Он обожал, когда я его изображала: его удивительную речь, манеру, даже тембр… «Девотька моя!» - ответил Ростропович. – «Я гениальный виолончелист, так? Так вот. Как гениальный виолончелист я тебе говорю: ты - как гениальная певица - не спеть этого не можешь. Ты это – споёшь!»

— И Вы?

— У меня был выбор? На самом деле, Учитель – это тот, кто верит в тебя. Слово «верить» - главный секрет успеха. Помните «Необыкновенный концерт» в кукольном театре Образцова? Слова Конферансье в исполнении великого Зиновия Гердта? «Не каждый из нас может заниматься вокалом. Для этого требуется известный навык и – огромная уверенность в себе. Если при этом есть ещё и голос, - это идёт только на плюс мастеру вокала.» Уверенность и вера не совсем одно и то же, но Вы понимаете, о чём речь: когда в тебя верит тот, в кого верят миллионы…

— Выбора действительно не остаётся.

— Главное в жизни – это вера: в силы, в талант, в успех, в себя. Неважно, чем ты занимаешься, если веришь, то всё получается. Всегда.

— А талант?

— Что такое талант? Ирина Константиновна Архипова была талантливым архитектором, но…

— Не могла не петь.

— Конечно. Определить наше призвание не так сложно, как кажется. Первый признак призвания – невозможность не делать что-то, что у тебя получается лучше других. Мама вспоминала, как я с трёх лет говорила, что стану артисткой. Разумеется, у меня и представления не было о том, какой артисткой я стану, буду ли я петь… Но желание быть на сцене – не спутать ни с чем и никогда.

— Достаточно ли одного желания?

— Разумеется, можно и зайца научить курить. Во все времена во всех школах можно было поставить технику. Но помните, как в «Приходите завтра»: выиграть в лотерею рояль – ещё не значит стать пианистом. В случае с вокалом всё ещё веселее, поскольку наш инструмент находится внутри нас. И бережное отношение к нему не всегда позволяет даже выглядеть так, как ты хочешь! Например, мне самой не составит ни малейшего труда сбросить пять или даже десять килограмм за месяц. Я прекрасно знаю, что и как нужно сделать, чтобы с моей генетической наследственностью и нормальным обменом веществ оставаться одновременно и барыней, и барышней до семидесяти лет. Но не повредить то, что мне дано Богом, то, для чего он меня создал, — намного важнее.

— По-Вашему, Бог выбирает?

— Играет. Он играет. Я вижу это как живописную мозаику, состоящую из множества шариков, сталкивающихся друг с другом.

— Как в бильярде?

— Допустим. Но в бильярде все шарики белые. Скучно же? И вот Господь их раскрашивает. Мазками. Либо яркими, либо не очень. Мазнёт – отойдёт. Полюбуется. Понравится ему или нет – не нашего ума дело. Но – если ты «помазан», - попробуй только не оправдать! Попробуй только не понравиться. И здесь уже…

— Важна работоспособность.

— Лошадиная. Воловья. То, что, занимаясь своим делом, ты не чувствуешь усталости, никуда эту усталость не девает. Мы тратим колоссальные силы на то, чтобы оправдать, окупить полученное.

— Зачем?

— Не скажу, что долго мучилась этим вопросом. Когда ты на правильном пути, обычно не задумываешься, куда идёшь.

— А карьера?

— Вторично. Всё, что связано с измеряемым успехом, - вторично.

— И всё же – зачем? Я часто пишу о глухоте нашей публики, о её неспособности…

— Я Вам расскажу одну историю, которая многое мне объяснила про публику и театр. В 2003-м я стала солисткой Большого театра. Однажды перед спектаклем я зашла в буфет за чаем (у всех артистов свои гастрономические заморочки, я люблю перед выступлением попить чаю с лимоном). И вот меня встречает буфетчица: «Я была за кулисами на Вашей «Царской невесте»! Это… я… такого…под таким…» - дальше последовал тот набор из оценочных эпитетов, который я предпочитаю не слышать, ибо не верю в ценность таких слов, как «звезда», «феноменально», «гениально», «божественно». Я попыталась спросить у буфетчицы, а что именно понравилось в моей Любаше, и этим вопросом… страшно её обидела!

— Тем, что не ответили на её восторг?

— Тем, что не поняла её настроения: «А ведь Вы неправы, Ирина… В театр приходят не за пониманием, а - за мурашками…» Для меня это был ценный урок. Если на твоём выступлении у людей по коже не бегут мурашки, ты – не оправдал.

— Но артист живой человек.

— Да. У нас бывает разное настроение, разное самочувствие. Но если есть талант, если есть школа, - всё это обязательно выстреливает на все сто. Я могу простить (пропустить мимо уха) неверную ноту или техническую шероховатость у кого-то из коллег, если есть голос, который меня волнует. Ведь «на нервы» действует что?

— Виртуозность?

— Это на Вас, критиков, действует виртуозность. На меня как на нормального человека действует тембр! Что может быть волнительнее тембра человеческого голоса!

— А как же?..

— А так же! Если голос не богат обертонами, если он не переливается, как мольберт в руке художника невообразимыми, неописуемым сочетаниями… Да будь он трижды виртуозен, Вы не почувствуете ни-че-го. Во всяком случае, мурашек не почувствуете точно.

— Ваш любимый тембр?

— К примеру, В. Т. Спивакова.

— ?!

— Не спрашивайте больше ничего. Воздействие этого голоса понять в состоянии только женщина.

— А спектакль? Ваш любимый спектакль, на котором Вы испытали те самые мурашки?

— Один из любимых — «Онегин» Чернякова, конечно.

— По старой памяти от совместной работы в Новосибирске?

— Безотносительно. «Онегин» у Мити убедителен с первой до последней ноты. Он открывает в этой музыке то, чего в традиционных прочтениях не слышно. Хотя, конечно, современная режиссура в большом долгу перед здравым смыслом. Этот «Онегин» в Большом мне особенно дорог, но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз…

— А про Вашу работу над «Аидой»?

— Митина «Аида» — незабываемый опыт. Черняков был чудовищно убедительным на репетициях. Чудовищно! И – лаконичным. Его тошнотворная дотошность в деталях, наверное, мешает поверить в ту свободу, какой в его спектаклях обладают артисты. Если они на своём месте, конечно. Финальную сцену мы начали проходить за три дня до премьеры. Я всё нервничала: «Ну, когда же, когда?» Митя говорил: «Да угомонись. Для тебя это вообще самое лёгкое: сама всё сделаешь…»

— И сделали?

— Общение с Митей – это не глава: это отдельный том в истории оперного театра. Наверное, нет человека, с которым было бы так непросто работать. И вместе с тем, нет человека, с которым работать было бы так интересно.

— Как в фильме Синди Поллака «The way we where»: «Ты слишком многого требуешь…»

— «А сколько я даю!»

— Да!

— Конечно. Только так. Нельзя требовать от других то, чего не может требовать от себя.

— Но к Искусству это требование применимо очень условно: редкий критик может похвастать теми профессиональными навыками вокалиста, работу которого он разбирает.

— О роли критики и критиков я скажу чуть позже.

— А о роли режиссуры в опере?

— Сколько у нас с Черняковым было скандалов. Сколько ругани.

— Как заметил Виктор Пелевин, «окончательную правду русскому человеку всегда сообщают матом».

— А куда ж русскому человеку без него?!

— Как быть в этой связи с нашим национальным «идолопоклонством» столпам отечественной культуры?

— Да, собственно, никак. Мы все живые люди, и когда Мстислав Леопольдович, будучи настоящим кавалером, мужчиной и мужиком одновременно, позволял себе двусмысленные шутки, я понимала, что это – подарок, а не домогательство, что это знак величайшего благоволения и безграничного доверия. Хотя одних только матерных анекдотов «от Ростроповича» я могла бы припомнить на целую книгу! Но любим-то и ценим мы их всех наших бесценных не за то, что они были как все, а как раз за то, что их отличало от других!

**— Как с нестандартной сексуальностью Чайковского?v

— Ну, вот ответьте: для Вас Чайковский ценен тем, что он оставил в своих частных письмах, или тем, что он оставил в своих партитурах?

— Вопрос, полагаю, риторический.

— Ну, конечно же! Вот на Ваше личное понимание музыки Чайковского как-то влияет его частная жизнь?

— Безусловно. Раньше я слушал и «Лебединое озеро», и Шестую симфонию более поверхностно что ли. А когда я узнал, что и как переживал Чайковский в момент создания этих шедевров…

— Хорошо. Вы современный человек. Вам – проще. А представьте людей, для которых Ф.М.Достоевский в своих романах настолько велик, что даже в туалет, наверняка, не ходил! Представляете, какой удар, какая рана мировосприятию этих людей и их системе ценностей наносится этими, вообще-то, сугубо научными изысканиями?

— Вы правы.

— Дело в том, что уважение к чужому мнению предполагает, прежде всего, ненасилие над ним. Ну, нельзя человека лишать невозвратного. А ведь незнание – та же ценность, потеря которой, как потеря девственности, необратима. Бережнее нужно к людям относиться.

— Не лицемерие ли это?

— Лицемерие – это говорить артисту, что его не приглашают петь, потому что так решает режиссёр (маэстро, администратор, гардеробщица или клининговая компания). А бережное отношение к людям – это другое. Можно не любить, но уважать. Не принимать, но – оберегать. Это же так просто. Я допускаю, что кому-то не нравится мой голос, моя сценическая манера, мой стиль. Но я не допускаю, что могу оставить кого-то равнодушным.

— Но Вы же допускаете, что кто-то может из вежливости не показывать Вам своего, скажем, нерасположения.

— Нет. Категорически! Лицемерие, фальшь, ложь – это вещи одного порядка. Нельзя делать вид, что человека не существует. Когда с тобой не здороваются, - это значит, что тебя не существует. Это не просто акт внутреннего бескультурья или хамства. Это акт социально-криминальный. Это убийственно во всех смыслах этого слова. Мы живём, пока в нас верят. Даже проще – пока нас хотя бы замечают. Артисту это особенно важно. Многие трагические творческие судьбы связаны только с этим.

— С отсутствием признания?

— С отсутствием веры в то, что ты есть. В этих словах не так много пафоса, как в христианских молитвах или санскритских сутрах. Но суть одна: мы все взаимосвязаны. Взаимозависимы. Можно делать вид, что не существует проблемы, какой-то сложной ситуации. Но нельзя делать вид, что не существует человека, певца, артиста, который способен что-то отдать, кого-то обогатить. Ведь талант нельзя не тратить.

— Иначе он исчезает.

— Губит. Иначе – он губит своего носителя. Разрушает его изнутри! Не замечать талант – преступление. И не столько перед человеком. В конце концов, подрабатывал же Андрей Платонов дворником в Литинституте. Не давать работу – даже простительнее, чем не удостаивать признанием. Зависть? Допустим. Корысть? С кем не бывает. Но глухоту, безразличие – понять не могу. Ни понять, ни принять. Это всё равно что отрицать основы мироздания.

— В основе которого?

— Вера. Только вера.

— Но людям свойственно ошибаться. И менеджерам от искусства, и коллегам по цеху.

— Внутренняя культура – главный камертон. Что тут объяснять. Когда один дирижёр после двухчасовой репетиции, во время которой он постоянно общался со своим помощником, даже не глядя на сцену, заявляет, что я недостаточно убедительно играла (два с половиной часа подряд!), я не уверена, что такому человеку есть что сказать слушателю…

— В данном случае Вы имеете в виду…

— Не будем об именах. Этичность высказываний в таких делах важнее истины, которая и так очевидна тем, кому адресована. На той репетиции мне было достаточно посмотреть на дирижера так, чтобы он понял – перед ним живой человек. Настроить против себя артиста несложно. Достаточно не проявить внимание к его работе. Впрочем, это ко всем сферам жизни относится. Работу, труд других людей, тем более коллег нельзя не уважать.

— Вы часто сталкивались с этим?

— Приходилось.

— Это как-то влияет на самооценку?

— На мою? Ни в коем случае. С какой стати? С одной стороны, я никому не позволю, а с другой: кто может тягаться в авторитетности с Архиповой и Ростроповичем, вдохновившими и благословившими меня? Это просто смешно.

— А Вам не мешает Ваша внутренняя сила?

— Мне? Нет. Тех, кто не в состоянии выносить рядом сильного человека, мне жалко. Хотя, знаю, жалость – плохая эмоция. Недопустимая, в каком-то смысле. Жалость унижает. Уже поэтому жалеть людей нельзя. Но жалость всё-таки лучше обиды. Испытывать жалость к тому, кто тебе солгал, кто потерял твоё расположение и доверие, наверное, правильнее, чем испытывать озлобленность или чувство мести.

— Ирина, артист – это интерпретатор. Зритель – интерпретатор интерпретации. Критик, в этом смысле, - вообще тупиковая ветвь развития. Одна моя знакомая коллекционер живописи как-то заметила: «Ты лишь тогда понимаешь, твоя это картина или нет, когда ты видишь то, что происходит за рамками багета». Как Вам видится роль посредника в сфере искусства?

— Абсолютно согласна. И роль режиссёра, и роль исполнителя состоит в расширении горизонтов очевидного. Какой смысл ставить спектакль строго по ремаркам либреттистов, которые те ещё были затейники по части стройности повествования?! Ведь когда Ростропович впервые услышал меня в Воронеже, я не пела ни единой из тех нот, на исполнение которых он меня вдохновил. Как он узнал, что я смогу это спеть? Как?! Как режиссёр заглядывает за рамки либреттного «предначертания»? В этом есть что-то, заслуживающее особого отношения. За эту наглость, отчасти, многие и не любят современные авторские прочтения классики. Но лично я не страдаю. Мне интересно не повторение пройденного, а движение вперед. Вперед к расширению палитры смыслов, которые мы, по привычке, упускаем, не можем расслышать в силу предопределенности наших ожиданий, в которых тепло и комфортно, но – бесполезно.

— Вы сейчас являетесь певицей, так скажем, в свободном полёте. Каковы плюсы и минусы этого «подвешенного» статуса?

— Наверное, я скажу страшную вещь, но – театр губит. Многие из моих хороших знакомых и коллег сильно и резко теряли в своем мастерстве и, чего уж там, в личных качествах, попадая в штат того или иного театра.

— Заедает стервозность закулисной атмосферы?

— Отчасти. В театре талантливым людям приходится выполнять несвойственные им функции. Не отдавать, а пытаться урвать: роль, ставку, грант… Это губительно для художника, для артиста. Артист не должен этим заниматься. И плачевные результаты тут, скорее, закономерны, а не неожиданны.

— А кто играет «первую скрипку» в карьере певца: дирижер, администрация, агент?

— Тот, кто верит в тебя. Даже гениальный дирижер, не имеющий веры в свой коллектив, в солистов, в хор, даже в суфлёра, не вытянет спектакль. И уж точно никак не повлияет на творческую судьбу артиста.

— Сегодня в Ваших планах Фестиваль классической музыки в Воронеже, где Вы – главный эксперт, главный повод и главная величина. Что вдохновляет Вас сегодня?

— Понимание того, что я могу дать людям. Ведь сегодня есть прекрасные певцы, чудесные певицы. Очаровательные. Красивые. С роскошным голосом, с фантастической техникой! Но вот смотрю, слушаю и – ничего не чувствую.

— У них – «всё в себя»?

— Да. У них «всё в себя». На сцену можно выходить только с двумя целями: либо что-то получить, понравиться, либо что-то отдать.

— Ваше?

— Моё второе. У меня нет проблем в личной жизни. Мне не нужно нравиться незнакомым. Мне хватает тех, кто рядом тогда, когда они мы нужны друг другу. У меня нет цели очаровывать тех, кого я не знаю. Но отдать им что-то… Отдать то, что у меня у самой напрокат… То, что мне доверили для передачи, а не для захоронения… Это совсем другое…

— Позволю себе самый главный и самый глупый вопрос: смысл жизни?

— Быть собой, конечно. Наша жизнь на земле – лишь шанс. Используем мы его или нет – наше счастье или наш главный провал. Во время репетиций «Аиды» в Ла Скала наш великий русский артист, художник, балетмейстер Владимир Васильев (он ставил танцы и некоторые мизансцены в спектакле Дзеффирелли) попросил меня после выноса, так сказать, тела Амненис сделать один жест, повелевающий рабам удалиться. Я сделала. Удивленный Васильев подошел ко мне: «Кто Вас учил?» - «Эээ… Ммм… В смысле? Вы попросили – я сделала…» - «Балетные этому учатся не один год. Откуда это у Вас?» Позже я поняла, о чём говорил Владимир Викторович. Я поняла, почему мне дано быть на сцене. Почему мой голос – это и счастье, и – наказание.

— Это что-то сокровенное?

— У каждого из нас свои отношения с Ним.

— А церковь?

— Церковь, медитативные практики и прочее – это только инструмент. Либо мы оправдываем Его ожидания, либо нет. Всё остальное, включая десять заповедей, – это, конечно, хорошо. Но что именно в рамках этих заповедей лично ты сумеешь сделать, чем именно ты сумеешь обогатить этот мир, - это и только это имеет значение. Только это определяет смысл. Для кого-то этот смысл - дети, для кого-то – научные открытия, для кого-то – чей-то смех, для кого-то - чьи-то мурашки по коже.

— А для музыкального критика?

— Ваша задача – это задача сомелье. Объяснить и убедить, почему что-то вкусно, а что-то нет. Это не простая задача, поскольку я, например, люблю конкретное вино. Хоть убей меня. И попробуй меня убедить, что новозеландское шардоне со смородиновым привкусом – это круче привычного шабли. Ну, или хотя бы заслуживает моего отвлечения от привычного ассортимента. Сможете ли Вы быть достаточно убедительным, если не верите в то, что пишете? Если недостаточно честны перед самим собой?

— Ни в жисть.

— О! Опять ВЕРА. В себя. В свои силы. В своё понимание Искусства. Наверное, смысл всего, что мы делаем, кроется в этом. Хотя мне не нравится слово «религия»…

— Коннотациями?

— Да. Много на него налипло лишнего. Но смысл жизни без сугубо религиозного отношения к себе и к миру (верю – не верю) не постичь. Успех, карьера, роли… Не это важно.

— То есть неважно, что и где петь?

— Чтобы быть счастливым? Конечно, неважно. Как заметила однажды Ирина Константиновна, чтобы быть успешным певцом, петь нужно очень мало партий. Очень небольшой, но только свой репертуар. Мне всё равно, где петь Амнерис. Конечно, приятно, когда в твоём резюме стоит название миланского «Ла Скала», а с тобой на одной сцене - Роберто Аланья – артист, обладающий прекрасным голосом и невероятными человеческими качествами. Но покрасоваться рядом с Аланьей, рядом с Доминго – не может быть целью жизни оперной певицы. Отдавать, а не получать – вот что в приоритете. Осознать это не так просто. Наверное, поэтому для меня личные душевные качества человека всегда важнее его профессиональных навыков и умений. Когда понимаешь, что, отдавая искренне и бескорыстно, ты получаешь в разы больше, - всё становится на свои места. В твоей жизни сами собой появляются правильные и великие люди. Карьера идёт в гору, а мастерство развивается и крепнет. Отдавать ведь тоже нужно уметь. Это еще более тонкая работа, чем брать.

— Если у тебя слишком много всего…

— Если у тебя есть больше, чем человек может принять ментально или эмоционально, он просто закроется. Он не даст тебе донести до него твои мысли, твоё искусство, твою веру… Каким бы красивым ни был голос, он не должен звучать слишком громко, чтобы не оглушить. Чтобы заставить прислушаться. Чтобы оставить недосказанность. Недосказанность и — желание вернуться…

Беседовал Александр Курмачёв

0
добавить коментарий
МАТЕРИАЛЫ ВЫПУСКА
РЕКОМЕНДУЕМОЕ