«Возрожденный голос». «Тоска»

Поскольку из всех моих ролей со мной ближе всего ассоциируется Тоска, и поскольку ее исполнение, кажется, было катализатором для самых разных неожиданных неприятностей или смешных случаев, она заслуживает собственной главы.

Первый случай был во время моего дебюта в Итальянской оперной труппе в чудесном старом Столл-Театре в Холборне, построенном специально для оперы сэром Освальдом Столлом и, к сожалению, разрушенном в начале 60-х. Кроме меня, в труппе были одни итальянцы, причем среди них такие звезды, как Гобби, Тальявини, Джанни Раймонди, Бергонци, Тальябуэ, Карозио, Магда Оливеро и Вирджиния Дзеани. "Тоска" считалась репертуарной оперой, так что репетиций как таковых не было.

У нас с Гобби был "холодный" прогон под фортепиано (с Тальявини не было даже такой, самой элементарной музыкальной репетиции), во время которой я впервые столкнулась с явлением под названием "суфлер", без которого ни один итальянский певец и не подумает выступать.

Суфлер, или soggeritore, не просто напоминает певцам слова, когда они их забывают; он подсказывает каждую строчку с некоторым опережением. В результате слышна отчетливая синкопация, которая может быть очень неприятной, если к ней не привыкнуть. Ситуация в Англии в тот период была совсем другой: возможно, за исключением Ковент Гардена, в английских театрах суфлеров не было, так что я работала с суфлером в первый раз в жизни. Я очень быстро поняла, что мне надо привыкнуть к этому новому методу исполнения, но я изумилась, что Гобби, который, должно быть, исполнял партию Скарпиа не меньше сотни раз, так привык к исполнению с помощью soggeritore, что без суфлера вообще выступать не мог.
Во время моего выхода во втором акте и большой сцены со Скарпиа на мне было красивое белое с золотом платье эпохи Регентства (модель Майкла Уайттекера, тогда очень модного дизайнера кино и театра) с декольте, отделанном страусовыми перьями. В роли Скарпиа Гобби был на вершине своего театрального искусства - настоящий злодей, не ведающий милосердия к Тоске - и, хотя, когда он пел, он с дикой силой отдавал аудитории все, что мог, во время пауз он поворачивался ко мне, знаками отдавал мне приказы, пока я пела, и принуждал меня своим знаменитым гипнотическим взглядом к покорности. Хотя я изучала роль Тоски с Марией Кузнецовой в Париже и с Деннисом Арунделем и Пауэллом Ллойдом в Лондоне, и знала все драматические ходы, Гобби сделал из меня марионетку. И в сцене соблазнения он действительно перешел все границы.
Поскольку у меня не было репетиций с Гобби на сцене, я была совершенно не готова к его жестокости и не смогла оценить, насколько опасен был в этих обстоятельствах мой воротник из страусовых перьев: Гобби очень сильно тряс меня, пока я буквально не начала задыхаться, и во время одного из этих судорожных вздохов я вдохнула одно из перьев. Это было прямо перед моей арией Vissi d'arte, которую мне пришлось петь распростертой на полу у ног Гобби. У Vissi d'arte совершенно нет оркестрового вступления, только тоническая нота перед началом арии, и несколько первых моих нот прозвучали как придушенное бульканье. Потом перо, к счастью, выскочило у меня из глотки, и я успешно продолжила арию.
Тем вечером в зале было много важных и влиятельных людей, таких, как Принцесса Марина и Дэвид Уэбстер (тогдашний директор Ковент-Гардена), вдобавок к репортерам и музыкальным критикам. В конце акта я бросилась к нашему менеджеру по рекламе и попросила ее сообщить журналистам, что со мной произошло. Она отказалась, заявив "Это не наша политика. Чем меньше говорить, тем лучше". И опять я не стала настаивать на своих правах, но в результате журналисты и вся аудитория предположили, что мой недочет произошел от того, что я нервничала из-за премьеры, чего на самом деле со мной никогда не было.
Рецензии на следующий день были довольно прохладные, и я обнаружила, что это очень трудно пережить. Забавно, что в то самое утро в газетах появились большие заголовки: "Ковент-Гарденский тенор глотает свой ус" - это случилось с Уолтером Миджли во время исполнения Песенки Герцога из "Риголетто" в тот самый вечер, когда я проглотила страусовое перо. Ему повезло, что ковент-гарденская политика отличалась от нашей...

Мой опыт с Тальявини был еще хуже. Он обошел все итальянские ресторанчики в Сохо, раздавая билеты на верхние ярусы своим будущим "поддерживальщикам" вместо традиционной итальянской клаки -организации профессиональных "хлопальщиков"или аплодировальщиков. Когда во время представления обладатели этих бесплатных даров демонстрировали свое одобрение не только Тальявини, но и мне, его ярости не было предела. Во время моей арии во втором акте он встал у края сцены и крикнул:
- Если ее вызовут на бис, третьего акта не будет!
Мы все знали, что он так и сделает, и все шансы выхода на бис немедленно исчезли, особенно если учесть, что нашему дирижеру уже дали на лапу.
В конце оперы появился посыльный с цветами для меня, и Тальявини заорал:
- Мы, Тальявини, не позволяем никаких цветов!
Посыльный попытался оттолкнуть его, но тенор прыгнул на него и вцепился в посыльного изо всех сил. Занавес качался взад и вперед, к ужасу аудитории, и, когда мы наконец просочились сквозь него, чтобы раскланяться, под ногами у нас хрустели цветы, разбросанные по сцене во время потасовки.
Я имела удовольствие петь Тоску с Тальявини в Италии несколько раз, но он всегда вел себя одинаково: никаких бисов, никаких цветов. В Театро Реале в Риме он заполнил балкон своими обычными оплаченными клакерами и был взбешен, узнав, что партер не смотрел ему в рот, как обычно, а принял на "ура" меня и дико мне аплодирует, крича "Бис! Бис!" Опять же, дирижера, очевидно, подкупили перед спектаклем, и он несколько раз пытался продолжить сцену, но ему пришлось ждать, пока шум не уляжется. Потом он продолжил, несмотря ни на что, никаких бисов мне не позволив.
Родным городом Тальявини была Пьяченца, и когда я пела там с ним Тоску, он был совершенно уверен в лестном отношении зала к нему. После страстной выходки Каварадосси в третьем акте Тоска отвечает несколькими чувственными, лирическими строфами, и я решила спеть их как можно мягче и нежнее, почти шепотом. После этого разразилась буря аплодисментов - в самом неожиданном месте оперы - и Тальявини опять был взбешен моей популярностью у "его" аудитории. Он швырнул меня к себе на колено, поцеловал меня в губы, размазав мне губную помаду по всему лицу, а потом, крепко держа меня правой рукой, левой ловко расстегнул все пуговицы на спине моего платья. Поскольку до этого я швырнула свой плащ злодею Сполетте, мне пришлось заканчивать спектакль, зажимая спинку платья рукой, пока я бросалась в реку Арно.
Перед премьерой в Пьяченце были и другие проблемы, которые возникли по вине маэстро Боттино, помощника режиссера. У нас с Боттино были очень хорошие отношения, и я старалась не обращать внимания на его частную жизнь, хотя и совершенно неприемлемую для меня. У него была восхитительная жена с Сардинии со светлыми волосами и синими глазами (гибридный цвет, результат Австрийского вторжения), которая пела у нас в хоре, а также хорошенькая подружка (тоже хористка), связь с которой он повсюду демонстрировал. На деле, он был самым наглым маленьким бабником, какого я только когда-либо видела.
В тот день у меня был прогон под фортепиано с дирижером. Если бы я оказалась не на уровне, он мог бы "опротестовать" меня, ликвидировав мой контракт. Репетицию назначили на три часа дня. Боттино предложил вместе пообедать в моей любимой траттории, и я согласилась. Придя туда, я была потрясена, обнаружив там весь хор, включая его подружку, но без жены. Я сразу же поняла, что была использована как "прикрытие" для Боттино и его подружки. Не желая устраивать никаких сцен я осталась в ресторане и заказала обед.
На середине обеда распахнулась дверь и ворвалась жена Боттино с мужчиной, указала на подружку и ушла. Я с облегчением продолжила обед. Но дверь опять распахнулась, жена подлетела к подружке, и в мгновение ока когти ее правой руки распороли девушке лицо, оставив четыре жутких, кровоточащих следа и изуродовав ее до неузнаваемости. Если есть на свете зрелище, которое я не могу вынести, так это вид крови - я легко могу упасть в обморок или меня может стошнить. Это была итальянская месть в ее изначальной форме! Во время последовавшего хаоса я поняла, что уже опоздала на репетицию, так что я, пошатываясь, вышла из ресторана и села на такси. Прибыв в студию, я ухитрилась объяснить задержку, собралась с мыслями и каким-то образом великолепно прошла испытание.
Тем вечером был дебют Франко Корелли в "Кармен". Он был великолепен, и голосом и обликом, и было очевидно, что его ждет большая карьера. Посреди представления начал падать сильный снег, и к полуночи город завалило по пояс. Все движение остановилось, и для пешеходов в снегу прокапывались туннели. Ничего подобного еще никогда не случалось в этом районе. Я была одета в черный бархатный вечерний плащ и очень открытые туфли на высоких каблуках. Выбора не было: как-то я вернулась в гостиницу, замерзшая, промокшая, скользкая и обледеневшая на своих трехдюймовых каблуках. Я дошла, и, к своему изумлению, на следующий день не свалилась с температурой, а ведь это был день моего дебюта.

В Театро Реале в Риме я впервые прямо столкнулась с клакой. За десять минут до поднятия занавеса в дверь моей гримерной постучали. Открыв, я увидела элегантного джентльмена, который низко поклонился и спросил, сколько я собираюсь ему заплатить. На мой вопрос "Заплатить вам за что?" он представился как глава местной клаки и представитель прочих клакеров, уже находящихся на своих постах. Он объяснил, что они будут выражать свой восторг моим пением пропорционально сумме, которую я ему вручу. Проведя немало вечеров в верхних ярусах разных итальянских оперных театров, непосредственно среди клакеров, я знала, как работает эта система, и часто просто исходила пеной, аплодируя артисту, который, как я чувствовала, заслуживал большего, чем тот, кто заплатил больше всех.
Я ясно дала пришельцу понять, что ни лиры ему не дам, поскольку мне было важно знать себе цену без их помощи. Тогда он довольно угрожающе ответил, что я умру неминуемой смертью на сцене без поддержки клакеров. Я сказала ему, что пойду на риск, и он ушел, красный от бешенства.
Моим Скарпиа в Театро Реале был Джанджакомо Гуэльфи, очень популярный баритон, и я беспокоилась, как он ко мне отнесется, потому что опять у нас даже прогона под рояль с ним не было. По счастливой случайности его жена пела у нас в хоре, так что я проглотила гордость и умоляла ее попросить мужа не подвергать риску мое выступление. Она была очень приятным человеком, и, думаю, понимала, как важен был для меня тот вечер. Вскоре после этого Гельфи пришел ко мне и заверил меня, что сделает все, что в его силах, чтобы согласовать свою интерпретацию с моей. Это скрасило все прочие проблемы, моя уверенность в себе восстановилась, и я имела у зрителей большой успех.

Во время представления "Тоски" в Столл-Театре Антонио Манка-Серра заменил Гобби в роли Скарпиа. Он был молодым человеком, невысокий, довольно узкогрудый, но с чувственным средиземноморским лицом, раздувающимися ноздрями и прекрасной актерской техникой. Он великолепно выглядел в своем вышитом золотом черном бархатном костюме и белом парике, и работать с ним было сплошным удовольствием.
После того, как я "убила" его во втором акте, он упал в центре сцены, лицом к рампе, и я поставила по зажженной свече с каждой стороны его тела. Потом я отошла от него, чтобы снять со стены распятие и отдать ему, так сказать, "последние почести". Но распятие оказалось раза в два длиннее, чем обычное. Я растерялась и немного замедлила темп. Поскольку каждое действие было по времени жестко привязано к музыке, мне пришлось поторопиться, и вместо того, чтобы осторожно положить распятие на тело Скарпиа, я просто бросила его на Антонио в момент барабанного удара из оркестровой ямы. По несчастливой случайности, распятие ударило Антонио в самое болезненное место, и я с ужасом увидела, что он дернул ногами в воздухе, прежде чем с судорогой и деланной усмешкой опять превратиться в труп!
К сожалению, Антонио умер от сердечного приступа, когда пел "Тоску" в Дублине вскоре после нашего сезона в Лондоне. Ему было всего лишь немного больше тридцати пяти, и он был прекрасным артистом.

Во время моего сезона в Уэльской Национальной Опере в роли Тоски моим баритоном был один хорошо известный сэдлерс-уэлсский певец и опытнейший профессионал. В прошлый раз, когда я пела "Силу судьбы" в Дублинской опере, этот человек серьезно ухаживал за мной, но я вежливо отказала. Он, очевидно, был разгневан, но я и подумать не могла, что он все еще будет злиться на меня до сих пор. Тем не менее...
Платье, которое было на мне во втором акте, было из черного бархата с великолепным палантином, тоже из черного бархата, подбитым и удлиненным до полу искусственным горностаем. Когда я входила, "Скарпиа" должен был поприветствовать меня, широким жестом снять палантин с моих плеч и положить его на кресло. А он решил мне отомстить, поприветствовал меня и предоставил мне самой освобождаться от палантина. Нельзя было терять ни секунды, и, сильно дернув плечами, я заставила палантин соскользнуть со спины на пол. "Скарпиа" пришлось наклоняться и подбирать роскошное одеяние. Уж конечно, лучше относиться он ко мне не стал.
Поскольку его месть не удалась, он атаковал меня позже в том же акте, сразу же после 'Vissi d'arte'. Молниеносным движением, стоя спиной к зрителям, он расстегнул на мне застежку-"молнию", которая была длиной почти во все платье. Так что мне пришлось "убивать" его и выполнять массу сценических движений до самого конца акта, левой рукой крепко сжимая платье на спине рукой, передвигая все остальное - нож, подсвечники - распятие - правой, и стараясь даже боком к зрителям не поворачиваться. Потому что, если не считать трусиков, у меня под платьем ничего не было. Я даже ушла со сцены спиной вперед, наступая на собственный шлейф, который закручивался в узлы у меня на ногах. Бог знает, что могло бы случиться, если бы мне ловкости не хватило... Поскольку ту же самую шуточку сыграл со мной Тальявини в Пьяченце, это, должно быть, излюбленное развлечение нашего полнокровного вокального братства!
Во время еще одного спектакля в Кардиффе, пока Скарпиа (которого пел Родрик Джонс) пел во втором акте после ужина, я с ужасом заметила, что свечи, такие важные в конце акта, не горят. Я как-то ухитрилась жестами передать эту информацию Родрику, который спокойно подошел к кулисам, сделал кому-то знак и вернулся обратно с коробком спичек, спрятанным в его больших манжетах. Потом он очень непринужденно зажег свечи, повернувшись спиной к зрителям, так что, после того, как он "умер", я смогла, как полагается, расставить подсвечники.
А однажды, когда, схватив со стола нож, чтобы ударить Скарпиа, я обнаружила, что вместо обычного кухонного ножа у меня в руках крохотный фруктовый ножик. Поскольку таким ножиком вообще никого убить нельзя, я вынуждена была маскировать свои жесты, и зрителям, должно быть, казалось, что я нанесла Скарпиа смертельный удар пальцем. В антракте я сердито сообщила реквизитору об этой неприятности, и он заверил меня, что следующим вечером этого не повторится. И он был прав: когда я подошла к столу, чтобы взять нож, я обнаружила, что мне на выбор предлагается целый набор различных орудий, от моего старого друга - фруктового ножика - до ножа мясника и кинжала четырнадцатого века!

продолжение ->

0
добавить коментарий
МАТЕРИАЛЫ ВЫПУСКА
РЕКОМЕНДУЕМОЕ