Василий Бернардович Бертенсон (1853–1933) прожил долгую и богатую событиями жизнь. Профессиональный врач, он не был ни известным ученым — таким, например, как его старший брат Лев, автор многих работ по бальнеологии, медицине и профессиональной гигиене, ни ярким общественным деятелем и публицистом, как брат жены Льва Бернардовича К. А. Скальковский. Тем не менее, именно Василию Бернардовичу Бертенсону суждено было стать фигурой, куда более значимой для последующих поколений, нежели его именитые родственники. Именно этот человек был не только непосредственным участником, но и едва ли не главным свидетелем трагических событий, которые и сегодня продолжают вызывать волнения и споры. Речь идет о болезни и смерти Петра Ильича Чайковского, потрясших современников и сразу же породивших разнообразные предположения…

Но Василий Бертенсон был не просто доктором смертельно больного композитора. Он стал одним из первых, кто поведал о его последних днях, оставив воспоминания, и поныне выступающие в многочисленных спорах как один из главных источников в попытке разобраться, какова же была подлинная причина смерти гениального русского музыканта. Впрочем, сегодня речь пойдет не о Чайковском.

Мемуары «За 30 лет. Листки из воспоминаний» Бертенсон начинает с рассказа о Медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге, где он учился в середине 1870-х годов, а заканчивает событиями 9 января 1905 года, невольным участником которых ему довелось стать. Избавив читателя от описания детства, Бертенсон в легкой и остроумной манере, подчас фривольной, повествует о том, что ему казалось наиболее значимым в жизни, набрасывает колоритные портреты людей, с которыми его сводила судьба и лечащим врачом которых он был. Среди них — Н. Пирогов, С. Боткин, К. Скальковский, А. Апухтин, М. Мусоргский, Ц. Кюи, К. Р., Петр и Модест Чайковские, отец Иоанн Кронштадтский и многие другие.

Одним из главных увлечений Бертенсона была опера, и фрагменты, ей посвященные, составляют немалую часть книги. Он приятельствовал не только с русскими, но и с ведущими зарубежными певцами: Анджело Мазини, Энрико Тамберликом, Антонио Котоньи, Франческо Маркони. С момента выхода единственного издания мемуаров Бертенсона, т. е. с 1914 года, из них публиковались в последующем лишь отрывки, связанные с братьями Чайковскими. Однако любителям вокала, без сомнения, будет интересно почитать и воспоминания Бертенсона об оперном мире, в который он был вовлечен.

На месте недавно выстроенной в Петербурге новой роскошной гостиницы «Астория», что на углу Вознесенского проспекта и Морской (бывшей Большой Морской), много лет стоял, как бы уже несколько покоробившийся, большой четырехэтажный дом с невозможно тяжелыми и крутыми лестницами, старинного петербургского фасона, принадлежавший князю Львову.

В этом доме снимала с начала семидесятых годов сначала одну, а потом две квартиры четвертого этажа с Вознесенского проспекта под меблированные комнаты в свое время известная всем приезжим итальянским певцам и певицам Ольга Степановна В-ая.

Дочь генерал-адъютанта Стрекалова, бывшего командира лейб-гвардии Измайловского полка, по первому мужу графиня Толстая, О. С. держала свои chambres garnies не столько из нужды, сколько из любви к итальянским певцам…

Светски образованная, недурно говорившая по-французски и очень бойко по-итальянски, небольшего роста, толстая, приземистая, с большой головой, и приподнятым носом, Ольга Степановна была особой чрезвычайно жизнерадостной. Она чувствовала себя в особенности зимой, во время сезона итальянской оперы, когда из году в год пели ее многочисленные друзья более чем прекрасно.

Так как главный контингент жильцов г-жи В-ой были в зимнее время певцы тогдашней казенной итальянской оперы (сначала Большего, а потом Мариинского театров), то, естественно, у нее хлопот был полон рот. В это время ей приходилось особенно рьяно хозяйничать, стараясь угодить своим по временам грубым и невоспитанным жильцам. Будучи в буквальном смысле кормилицей разных итальянских теноров, баритонов и басов (они все у нее столовались), ей приходилось также вести их корреспонденцию, служить им переводчицей, оберегать их от усиленного натиска поклонниц и даже вести за них длинные разговоры с режиссерами.

В довершение всего она некоторое время держала при себе помощницей некоторую малороссийскую девицу, quasi-родственницу, которая, как впоследствии выяснилось, не прочь была угождать, впрочем, по собственному почину, приезжим итальянским певцам… во всех решительно отношениях.

К сожалению (вот уж именно si jenesse savait!), я только через несколько лет узнал о такой деликатной миссии, которую взяла на себя эта добродетельная малороссийская девица, за которой, не скрою, я в то время усиленно ухаживал, и именно благодаря ей я усердно посещал (чуть ли не ежедневно) итальянский этот пансион, содержимый «контессой», как всенепременно все-таки величали г-жу В. живущие у нее знаменитые и незнаменитые итальянские певцы…

И вот на такой шаткой итальянско-русской почве у меня, тогда юного студента, завязалось знакомство, а с течением времени и дружба с почти всеми знаменитыми тогдашними певцами итальянской оперы, услаждавшими всех нас чуть ли не до пресыщения.

Кстати: не мешало бы кому-нибудь из людей, интересующихся Италией, в связи с существовавшей у нас италоманией, заняться выяснением действительного значения у нас Италии. В виду налаживающихся дружеских отношений с Квириналом это было бы вполне своевременно.

По словам все знавшего К. А. Скальковского, мы обязаны ведь итальянцам весьма многим. Они помогли нам, как это ни маловероятно, создать в архитектуре русский стиль; кроме того, они же дали толчок к нарождению у нас не только национальной (русской) оперы, но и нашему всей Европой и Америкой восхваляемому балету, не говоря уже о главной заслуге итальянцев — обучению нас и умению выделывать водку. Впрочем, заслуга ли это — вопрос иной!

В начале моих посещений меблированных комнат г-жи В-ой я в особенности был близок только к знаменитому баритону Антонио Котоньи, который в течение длинного ряда лет не покидал итальянского приюта «контессы».

Просиживая в своей комнате, он при случае болтал со мной часами, в особенности, когда ему по репертуару не приходилось в тот же день петь. В остальное время он занимался чтением, но читал исключительно итальянские газеты. Котоньи, как говорят, был сын римского мясника. Имевший не только в молодости, но и в более зрелом возрасте массу галантных приключений, он вел, особенно в последние годы пребывания в Петербурге, очень регулярную, даже замкнутую жизнь. Вставал он обыкновенно рано и тотчас же, особенно при хорошей погоде, отправлялся гулять. Приподняв бобровый воротник и подчас дойдя до рынков Сенной площади, Котоньи, как он мне неоднократно сам говорил, любил созерцать и обонять мясные туши…

По-видимому, это был голос крови!

Как певец, он восторгался нашим церковным пением. При первой возможности, он в большие праздники забирался в Исаакиевский собор и там, стоя в укромном уголку, никем не узнаваемый, наслаждался стройным песнопением исаакиевских певчих и чудными нашими церковными мотивами.

В 11 часов утра Котоньи, закутавшись еще более, отправлялся, но уже в карете, на репетицию в театр. В два с половиной — три часа он, как это делали в дни представлений почти все итальянские певцы, обедал. В семь часов вечера уезжал в оперу. По возвращении из театра Котоньи ужинал вместе с остальными артистами. Среди ужинавших итальянских певцов (ужины эти подчас затягивались на долгие часы) выделялась по временам типичная, бритая физиономия с львиной гривой седых волос одного нашего мелкого чиновника, служившего в капитуле орденов, малоросса по происхождению. Фамилию его я, к сожалению, забыл.

Это был фанатичный любитель итальянского оперного пения и в частности итальянских певцов. За свой пламенную любовь к Италии он давно носил прозвище amico dela patria (друга отечества), данное ему артистами нашей итальянской оперы. За все время существования итальянской оперы этот оригинал около сорока лет был абонирован «в парадизе» Большого театра сначала в трех, а впоследствии даже в четырех абонементах!

Что такое представлял собой пресловутый «парадиз», — помнят теперь, вероятно, только немногие. Это был буквально ящик, устроенный посредине пятого яруса Большого театра. Хотя ящик этот, разделенный на три ряда скамеек, помещался против сцены, но висевшая посредине зрительного зала громадная люстра позволяла видеть не сцену, а только ее одну. За такое как на ладони созерцание люстры дирекция императорских театров ухитрялась, однако, ежегодно назначать абонемент, который, как ни странно, брался, как и все остальные места, также с боя.

Свежо предание, а верится с трудом!

Я сам, не только гимназистом, но и студентом первых курсов посещал парадиз, причем, надо сознаться, из своего места имел возможность не только слышать певцов, но и видеть их, впрочем, тогда, когда они случайно подходили к директорской ложе.

Amico dela patria, будучи, как я сказал, абонированным в четырех абонементах и посещая поэтому итальянскую оперу четыре раза в неделю, никогда, однако, не глядел на сцену (да это ни к чему бы и не послужило), а сидел на своем месте… спиной к сцене, восторгаясь исключительно пением!

В позднейшее время, когда на сцену итальянской оперы при антрепренерстве Визентини стали попадать переведенные на итальянский язык оперы французского и немецкого происхождения, бедный amico dela patria стал все реже и реже ходить в оперу. Другой оперной музыки, кроме чистой итальянской, он не признавал. Очень мало знакомый с итальянским языком вообще и не говоривший ни на каком ином языке, кроме русского, обыкновенно все время молчавший, amico dela patria весь преображался, когда речь заходила о золотом времени итальянской оперы, о времени Тамберлика, Марио, Бозио, Патти, Лукки, Нильсон, Лаблаша, Фрецолини и т. д. Как он тогда закидывал свою львиную голову, в какие становился позы, стараясь изобразить фигуру певца или подражая его манере пения! Amico dela patria знали решительно все итальянские певцы.

Некоторые из них считали этого оригинала приносящим им счастье (итальянцы, как известно, все суеверны). Знаменитый баритон Баттистини, и теперь чарующий нас своим пением в частной итальянской опере Гвиди, в начале своего пребывания в Петербурге, лет около 20 тому назад, брал даже с собой в Испанию, где этот певец обыкновенно проводил часть лета, amico dela patria, эту живую «иературу».

Возвращаюсь к Котоньи. Учил Котоньи свои новые партии молча, глядя только на клавираусцуг, заучивая исключительно одни слова. Прочтя таким образом подряд несколько раз требуемое, он являлся на репетицию и благодаря своей музыкальности, не глядя в ноты, прекрасно справлялся с новой партией, точно он ее знал уже давным-давно. По словам товарищей-певцов, Котоньи по окончании римской консерватории оказался обладателем такого ничтожного голоска, что в первое время ему никак не удавалось получить ангажемент даже в третьестепенный театр. О предстоящей ему блестящей карьере ни он, ни его профессора не могли и мечтать. При случайных дебютах Котоньи в первое время не имел никакого успеха. Но постоянная работа над своим голосом и природные способности сделали то, что лет через десять после окончания консерватории слава Котоньи гремела уже во всей Европе.

Окончивший вместе с ним римскую консерваторию бас-буфф Чиампи, долго у нас певший и одно время бывший контрагентом дирекции императорских театров по содержанию нашей итальянской оперы, никак не предполагал, что получивший вскоре мировую известность баритон Котоньи был именно тот Котоньи, которого он знал и с которым вместе учился. Несмотря на славу и прочную любовь к нему петербургской публики, Котоньи был ужасно ревнив к малейшему невниманию, оказанному какой-нибудь высокой ноте или руладе, им проделанной.

Так однажды, взяв меня с собой в Большой театр, где шла «Африканка» с его участием, и усадив меня в одну из крошечных лож на сцене, существовавших тогда в Большом театре, он страшно рассердился, когда публика не пришла в восторг от высокого ля бемоля, взятого им во время блестяще исполненной арии Нелюско — на корабле. Проходя мимо ложи, где я сидел, он, сверкая глазами, громко крикнул по адресу публики: «figli de cani…» (с-ны дети).

В будничной жизни Котоньи был человек совершенно простой; одетый почти постоянно в поношенный коричневый пиджак и толстые, слегка сальные брюки, он, видимо, не гонялся за модой. Обладая в последнее время удивительно редкой шевелюрой, в дни обязательных итальянских концертов он ухитрялся красить свой череп в промежутках между волосами в черный цвет, предполагая, что такая манипуляция вечером, хотя и на эстраде, залитой огнями, может дать понятие о густоте его волос!

В последние десять лет Котоньи бросил всякие расстраивавшие здоровье интриги с нашими никогда не унывавшими дамами, перестал закрашивать особым составом громадное родимое пятно, бывшее у него на шее, и начал беречь свой голос, начинавший ему по временам изменять. Но сила привычки взяла свое.

У знаменитой «контессы», где жил Котоньи, с давних пор служила горничная. Не имее возможности справляться со всею итальянской оравой, горничная эта вьшисала себе из деревни в помощницы одну из своих сестер, шуструю девчонку лет десяти. Девочка эта всем итальянцам пришлась ко двору, а «Котушка» (так называли Котоньи болышшство старых его почитательниц) постоянно даже носил ее на плечах. Так по хорошему шло лет пять. Как вдруг в один прекрасный день девочка эта, превратившаяся уже в совершенно взрослую девицу, прирученная к себе ласковым обхождением знаменитого баритона, к невероятному удивлению не только своей сестры и контессы, но даже и своему собственному, оказалась уже не девицею… Но эта победа Котоньи была, по-видимому, последней.

Русских Котоньи искренно любил. Несмотря на то, что он уже давным-давно покинул Россию, он и до сих пор всегда с большим чувством отзывается о нашем отечестве. Так, в конце 1912 года знаменитый этот баритон, профессорствующий и по сей день в Римской консерватории, написал своему старинному сослуживцу по итальянской опере в Петербурге Р. Дриго (теперешнему дирижеру нашего балета), вспоминая с завистью про счастливые времена их совместного служения в Петербурге:

«Очень и очень боюсь я, — так закончил свое письмо маститый певец,— что преклонный мой возраст (Котоньи теперь восемьдесят второй год) и боязнь за свои силы не позволят мне перед смертью еще раз посетить Петербург, где я имел случай познать истинных ценителей музыки и пения и где видел столько искренних знаков любви!»

У О. С. В-ой проживал одно время и известный тенор Маркони. Не имея для получения музыкального образования и устройства первоначальной карьеры никаких средств (а в Италии для этого, впрочем, как и везде, нужны изрядные деньги), Маркони на несколько лет закабалил себя и весь свой будущий гонорар, отдав для вышеозначенной цели себя в руки какому-то проходимцу, кажется, тоже бывшему певцу, с которым он и попал впервые в Петербург.

Условия такого закабаления вообще были тяжелые. Из очень большего гонорара, который получал по контракту в Петербурге Маркони, на его долю приходились одни крохи. Остальное шло на оплату полученного музыкального образования, то есть в руки его частному антрепренеру.

Своего первого дебюта Маркони очень трусил. Дебютировать он должен был в «Пуританах». Громадная его фигура, почти не умевшая ступить, с длинными руками и ногами, большим носом, с круглыми вьшученными глазами, при несколько носовом звуке голоса (я присутствовал на генеральной репетиции) не предвещала для дебютанта ничего хорошего.

Однако, сверх ожидания, Маркони имел в «Пуританах» очень большой успех. Вид громадного и неуклюжого цьшленка, который представлял собой этот молодой тенор, с обращенным в зрительный зал умоляющим взором, вместе с свежим, хотя и горловым голосом, все-таки в конце концов расположил к нему публику.

Когда же Маркони в выходной арии взял грудное до, а в дуэте последнего действия, вместе с превосходной певицею Вольпини, ухитрился взять и верхнее ре, то публика стала ему сильно хлопать; успех Маркони таким образом был обеспечен. Через неделю с согласия нашей дирекции Маркони участвовал в Дворянском собрании в концерте моей сестры, где он с не меньшим успехом спел под аккомпанемент симфонического оркестра под дирижерством К. Ю. Давидова, знаменитого виолончелиста, в то время директора нашей консерватории, арию из «Силы судьбы» Верди.

Два такие успеха так окрылили Маркони, что он через месяц неожиданно разорвал свой связывавший его по ногам и рукам частный контракт, закатив при этом своему антрепренеру и бывшему maestro две здоровеннейшие плюхи и предложив ему кстати убраться подобру-поздорову из Петербурга.

Как кончилась вся эта история, пришлось ли Маркони уплатить согласно разорванному контракту что-нибудь, я не знаю. Но только маркониевский антрепренер навсегда из Петербурга исчез. Задаваемые вопросы об нем вызывали со стороны Маркони, вообще страшно веселого человека, раскаты неистового смеха. Несмотря на молодость и получаемое значительное содержание, Маркони никаких лишних трат не признавал. Это и дало ему возможность в цвете лет приобрести себе в Риме громадный дом на лучшей улице. Избалованный даровыми ласками наших милых дам, Маркони вскоре после Петербурга попал в Ниццу, где с места в карьер начал ухаживать за одной страшно дорогой демимонденкой. Когда, зная его скаредность, один из его приятелей предупредил его о предстоящих очень больших тратах, Маркони расхохотался во все горло, сказав, что «oune tenor ne paie zamais» (тенор никогда не платит)!

На короле теноров, сладкозвучном Анджело Мазини, в свою очередь, долго проживавшем в меблированных комнатах В-ой, а впоследствии в конце карьеры в «Grand Hôtel», мне хотелось бы остановиться несколько дольше.

О феноменальной красоте его голоса, об изумительном его дыхании, дававшем ему возможность, не прерывая звука, проделывать перед изумленными и очарованными слушателями, особенно слушательницами, ряд вокальных фокусов, вероятно, уже не раз говорилось. Мне бы хотелось упомянуть о Мазини, как о человеке.

Познакомился я с «божественным Анжело», тоже еще будучи студентом. Впоследствии, уже врачом, мне не раз приходилось его лечить от разного рода недугов. Должно признаться, что Мазини был вообще человек серьезного характера, вдумчивый, относительно много читавший. Во время многолетнего нашего с ним знакомства мне не раз приходилось касаться в наших разговорах разнообразнейших вопросов, отнюдь не касавшихся пения или оперы. Видно было, что и в них Мазини отдавал себе отчет, причем вопросы, касавшиеся религии и политики, находили в нем отклик, делая из него в этих случаях, вообще неразговорчивого, человека, обладавшего известным красноречием. Быть может, подраставшие его два сына (один из них вскоре сделался выдающимся адвокатом) и их товарищи (летом Мазини всегда отдыхал в своем имении близ Милана) несколько повлияли на его самообразование.

Мазини писал не только по-итальянски, но и по-французски вполне грамотно. Почерк у него был прекрасный. Вот почему, мне кажется, ходячая басня об его сапожническом происхождении имеет мало вероятия. Влияние его сыновей сказалось главным образом в определении значении России как стоящей, особенно в литературном отношении, не только во главе всего славянского мира, но и впереди многих народов. По словам его сына-адвоката, Италия (последующие слова Мазини произносил с сожалением) страна мертвая. Только нас, русских, Мазини считал народом молодым и удивительно способным.

С семьей своей Мазини вообще не ладил. С женой он не жил, детей избегал. Возвращаясь в Италию из-за границы, например, из России, он ездил исключительно в то имение, где в данную минуту никого из семьи не было.

Когда Мазини, по закрытии у нас казенной итальянской оперы, пришлось один или два сезона петь в частной итальянской оперной труппе в Малом театре (ныне театр Литературно-художественного общества), он все это время чувствовал себя нехорошо. Обыкновенно на редкость красивый его голос доходил по временам до нашего уха как бы не совсем чистым, слегка сиплым. Это ужасно раздражало Мазини и заставляло поэтому довольно часто обращаться к моей помощи.

Однажды, когда в Малом театре с его участием шел «Фауст», Мазини просил меня быть вечером в театре и зайти в первом антракте к нему. В назначенное время я спокойно двинулся на сцену. Вдруг довольно значительный окрик остановил меня. Передо мной стоял какой-то полицейский поручик. 

— Вы куда идете? — грозно спросил он меня. — Вы разве не видите объявления, что посторонним вход на сцену строго воспрещается? — Я врач и иду к больному Мазини; он меня ждет, — ответил я, насколько можно мягко.  — Мазини здоров, раз он поет! — проговорил с олимпийским величием поручик.  — Здоров ли, или болен Мазини, разумеется, дело не вашей компетенции, — рассердился я, — и не вам меня удержать от исполнения моего долга.

Только что грозному поручику хотелось было по отношении меня предпринять какую-нибудь решительную меру, вдруг в оставшуюся раскрытой дверь вошли две дамы и, спросив, где уборная певицы такой-то, беспрепятственно двинулись к ней за кулисы. 

— Хорош блюститель порядка, — улыбнулся я; потом, не глядя на поручика, беспрепятственно прошел к Мазини, на прощание сказав этому полицейскому офицеру, что на его самоуправство я завтра же поеду жаловаться к градоначальнику. На другой день я действительно очутился в приемной градоначальника, генерала Клейгельса, попросив тотчас же доложить о себе. 

— Вы по какому делу? — очень мягко и как бы с участием спросил меня тут же что-то писавший какой-то полицейский офицер.

Я рассказал, в чем дело. Тогда этот офицер, и теперь служащий в полиции и играющий всегда некоторую роль при усмирении особенно василеостровских студенческих беспорядков, сказал мне, что, увы, он об этом печальном инциденте, в котором, безусловно, виноват вчерашний полицейский офицер, уже слышал сегодня рано утром от виновника инцидента. 

— Генерал Клейгельс очень строго взыщет с него, — добавил этот офицер.

В это время меня позвали к градоначальнику в кабинет. Выслушав внимательно мой рассказ, генерал, чтобы оформить это дело, просил меня тут же у него в приемной письменно подтвердить мой жалобу.

Когда я вышел в приемную и только что хотел взяться за перо, ко мне подошел тот же полицейский офицер, с которым я только что имел разговор, и сказал мне: 

— Вероятно, генерал Клейгельс сказал вам, чтобы вы изложили жалобу свой письменно? Смею я вам дать один совет, — продолжал он, — вы ведь человек, наверно, не злой; что вам с того, чтобы поручик был наказан очень строго? Вам важно только, чтобы с него было взыскано. Поэтому вы, доктор, написав жалобу, в конце ее прибавьте, что вы просите, чтобы генерал Клейгельс не слишком строго взыскал с виновника, которого, как моего сослуживца, я искренне сожалею. Так я и сделал.

Позже, по дошедшим до меня слухам, на жалобу мой градоначальник не только не обратил никакого внимания, но виновного поручика чуть ли не перевел в лучший участок.

Впоследствии все объяснилось: генерал Клейгельс ненавидел, когда в прошении с жалобой тут же указывалось, что и как делать с виновным… Этого и не мог не знать полицейский офицер, давший мне такой лукавый совет. Много лет спустя, я встретился с этим полицейским Маккиавелли и сказал ему, что при случае я этого совета ему не забуду. Исполняю теперь свое обещание.

Из моих путешествий в Италию мне особенно памятно то, когда я вследствие неоднократно повторенного любезного приглашения Мазини решился побывать у него в гостях. 

— Мне очень будет приятно, — говорил мне знаменитый тенор, — видеть вас, моего старого друга и доктора, у себя в Италии, чтобы там доказать вам об существовании не только русского, но и итальянского гостеприимства, в особенности по отношению к вам, medico onorario (почетного врача) петербургского итальянского благотворительного общества (каковым я состоял в течение многих лет). 

— За два дня до вашего приезда в Италию, — добавил Мазини:— пришлите мне об этом депешу. Достаточно адресовать: Милан, Мазини, указав гостиницу, где вы собираетесь остановиться. Где бы я ни был, я своевременно явлюсь к вам.

И вот года через два после этого разговора отправляясь за границу, я решил заехать и в Италию. Не списавшись раньше с Мазини, я только с итальянской границы послал ему в Милан телеграмму, для большей наглядности приписав на депеше: al celebre tenore Masini (знаменитому тенору Мазини).

Строго говоря, на прибытие в Милан Мазини, человека очень капризного и страшно избалованного, в особенности дамами, я не особенно рассчитывал. Послал я депешу просто для очистки совести.

Поезд, прибывавший тогда в Милан рано утром, опоздал часа на четыре. Разумеется, на вокзале Мазини не оказалось. Физиономия у меня вытянулась от досады, как мог я все-таки поверить обыкновенной, хотя и много раз повторенной любезности. Приезжаю в гостиницу «Hôtel de Milan», которую я указал в телеграмме, но и там хорошо мне знакомой физиономии Мазини я не нашел. По спрошенному не особенно дорогому номеру мне в этой большой гостинице оказали соответственный холодно-вежливый прием. Решив выкинуть из головы и Мазини и его приглашение, я, тем не менее, попробовал на всякий случай справиться у отельного швейцара, не осведомлялся ли кто-нибудь обо мне. 

— Часа два тому назад знаменитый наш тенор Мазини спрашивал, правда, у нас о каком-то русском, но господин этот, который должен был приехать еще около четырех часов назад, по-видимому, не приехал, — ответили мне.

Когда же швейцар и метродотель узнали, что именно обо мне справлялся Мазини и что я опоздал вследствие задержки поезда в пути, то фонды мои в гостинице моментально выросли.

А когда явившийся затем Мазини кинулся мне на шею, то удивлению гостиничного персонала не было конца.

Оказывается, что Мазини, живший в своем имении Эрба, в нескольких часах железнодорожного пути от Милана, получив слишком поздно мой депешу, никоим образом не мог поспеть в гостиницу к приходу раннего поезда, с которым я должен был приехать.

И здесь, в «Albergo di Milano», и потом, когда мы, позавтракав, явились в театр dal Verme на пробу голосов, я мог убедиться, каким почетом пользуется наш прославленный тенор. Импресарио, у которого происходила проба голосов, не знал, куда посадить Мазини, а бедные артисты еще более волновались, когда до их сведения дошло, что в числе немногих слушателей находится и сам знаменитый Анжело. 

— Обедать, — сказал мне потом Мазини, — мы будем в городе Бергамо. Туда мы поедем по железной дороге. Сегодня там громадный съезд по случаю каких-то выборов. Сейчас я послал туда специального человека для взятия ложи на оперное представление и для оставления нам двух комнат в гостинице. Хотя город Бергамо не особенно маленький, — прибавил Анжело, — но сегодня из-за массы народа, туда наехавшего, мы рискуем не достать вовсе помещения.Через некоторое время мы с Мазини отправились на железнодорожный вокзал, желая приехать в Бергамо, еще заранее погулять в нем, пообедать и после представления идущей там оперы «Лоэнгрин» улечься пораньше спать, тем более, что для отправления по железной дороге в имение Мазини Эрба мы должны были бы встать на другой день очень рано.

По правде сказать, я никогда не видел Мазини в таком хорошем расположении духа (это, впрочем, продолжалось и на второй и на третий день моего у него пребывания). Обыкновенно же в Петербурге и на сцене и в жизни Мазини был вечно мрачен, как будто бы не в духе.

Об уплате мной каких-нибудь расходов Мазини и слышать не хотел. Он рысью слетал в кассу и взял в Бергамо два билета, попросив меня поскорее сесть в вагон, так как поезд должен был с минуты на минуту тронуться. Уселись мы в вагон, переполненный публикой. Мазини по-прежнему все время болтал со мной. Вдруг какой-то господин, читавший газету, отложил ее в сторону и обратился к Мазини с вопросом, куда он едет.

Получив ответ, что в Бергамо, господин этот сказал: — Странно, а мы все направляемся в противоположную сторону — в Монца! Оказывается, Мазини второпях сел со мной не в тот поезд, какой следовало, и мы вместо того, чтобы приехать заблаговременно в Бергамо, покатили в противоположную сторону. Тогда Мазини вместе со мной начал хохотать над своей оплошностью.

На первой же остановке мы выскочили из вагона.По счастью, из этой станции (название я забыл) шла в Бергамо конно-железная дорога. С помощью этого, по нынешним временам примитивного передвижения мы только к шести часам вечера, страшно усталые, прикатили наконец в Бергамо, где в саду гостиничного ресторана, ожидая нас, давно проглядел глаза посланный Мазини.

Очень большой театр в Бергамо выглядел чрезвычайно нарядно. Оказывается, что оперные представления шли там в исключительных случаях. Ложи все абонированы и принадлежат большею частью местным помещикам, которые по итальянскому обычаю приезжают в театр с собственными ключами от запертых лож. Дамы все были разодеты, большая часть из них декольте, мужчины во фраках и смокингах. Одни мы с Мазини, восседавшие в ложе бельэтажа, напротив сцены, были в пиджаках.

«Лоэнгрин» прошел ужасно. Особенно тенор оказался певцом невероятным. Он обладал такиим фальшивым и гнусавым голосом, что надобно было удивляться, как могла итальянская публика, вообще страшно экспанисвная, высидеть представление до конца без протеста?!.

Быть может, причина лежала в том, что тенор, певший главную партию, был не итальянец, а делавший итальянскую карьеру испанец?!.

Про этого испанского певца можно было сказать то, что сказал про себя один, обладавший неважным голосом остроумный француз, любитель пения: qu’il a une belle voix… mais qui se gate en sortant! (что у него хороший голос, который, выходя наружу, портится).

Мазини, тем не менее, все время хлопал исполнителям, не исключая и тенора. При этом нельзя было не вспомнить чудного голоса и блестящего bel canto чародея Анджело и именно в «Лоэнгрине».

Часто выступавший в Петербурге в этой вагнеровской опере, Мазини одно время только и бредил «Лоэнгрином». Правда, что партия тенора в этой опере и для человека, не обладавшего таким голосом, каким обладал Мазини, была страшно выигрышная. Тут-то вполне могла забыться подчас более чем странная игра Мазини, — когда он, стоя на авансцене с вытянутой правой рукой и растопыренными на ней пальцами, поворачивал ее то горизонтально, то вертикально. Исполненная таким мастером пения, каким был Мазини, чудная музыка Вагнера искупала, однако, этот недостаток.

По окончании злосчастного представления «Лоэнгрина» мы, предварителыю поужинав в гостииичном садике и выпив недурного местного винца, отправились наконец спать.

Только всесильным именем Мазини с утра командированный им в Бергамо посол мог раздобыть в гостинице две комнатки, и то одну светлую, а другую совершенно темную, на манер чуланчика, в которых мы около двух часов и улеглись: избалованный и капризный Мазини, как гостеприимный хозяин, в чулане, а я на правах гостя в светлой и довольно чистенькой комнате…

В пять часов утра я проснулся от рулады из «Севильского цирульника», рулады с несколько измененными словами, проделанной Мазини над моим ухом, где, впрочем, слова «don Basilio» играли большую роль. Через полчаса мы сидели уже в вагоне.

Как теперь помню чудное утро, бывшее в тот день! Усталости после бессонной ночи и суетливого дня как не бывало. Дышалось вовсю. На одной из станций мы с Мазини вышли. Там нас ожидал собственный экипаж Мазини, запряженный молодой сильной лошадью.

Имение Мазини находилось в местечке Erba (провинции Брианца). Ехали мы туда километров около десяти по чудной дороге, все время поднимаясь в гору. Автомобилей тогда еще совсем не было, но зато велосипедисты, число которых по случаю воскресенья было еще более обыкновенного, начали нас под конец раздражать.

Кучер Мазини, очень веселый малый, по-видимому, ненавидевший велосипедистов, обгонявших наш экипаж то справа, то слева, все время переругивался с ними. Мазини брань эта, видимо, пришлась по душе, и он стал с азартом помогать в этом своему кучеру. Но ругался он, однако, для большей безопасности по-русски.

Не зная настолько итальянский язык, чтобы вполне оценить всю прелесть итальянской брани, смею все-таки думать, что, хотя Мазини и очень скверно выговаривал русские слова, его ругань выходила много внушительнее… Кучер, тщетно пытаясь разобрать что-нибудь из того, что непрерывно срывалось с уст Мазини, решился наконец спросить у него, на каком это он языке ругается (что это была брань, он, по-видимому, судил по обращенной к велосипедистам мимике Мазини).

Когда мы, наконец, приехали в Erba, Анджело извинился, что должен принять меня в старом доме. Хотя, по его словам, новый дом и готов, но переселиться туда он пока не намерен, на что у него есть свои причины.

Оказывается, что какая-то Сивилла предсказала ему, что как только он переедет в новый свой прекрасный дом, который я потом подробно осмотрел, то Мазини в тот же год непременно умрет…

Двое суток, которые мне пришлось провести у Мазини, в виду необыкновенной любезности хозяина показались мне несколькими часами. Кроме того, местоположение поместья Мазини было очаровательное. Расположенное на высоком плато с прекрасной растительностью, оно давало возможность восхищаться необыкновенно красивыми видами всех окрестностей. У ног его лежала вся Ломбардия.

За роскошными завтраками и обедами с шампанским, на которых подавалось русское серебро грачевской или хлебниковской работы (дары мазинисток), присутствовали еще две итальянки: какая-то молодая певица и ее мама.

Мазини вскользь объяснил мне причину: необходимость совместного пения. Фигура, рост, белые зубы и красивое mezzo-soprano, которыми природа наделила молодую певицу, должны были бы делать обладательницу их особой приятной, если бы не нос. Господи, какой длины у нее был нос. Надобно положительно удивляться, как можно было из-за удивительной длины носа рассмотреть остальные преимущества этого, видимо, временного друга Мазини. Мама певицы была дама, у которой хотя и не было такого роскошного носа, как у дочери, но зато, как сказал еще Гейне, она давным-давно уже начала быть немолодой…

Итальянки проживали в новом доме Мазини, где он сам иногда в одной из зал упражнялся в пении. В этой очень большой комнате, кроме пианино и одного стула, не было решительно никакой другой мебели.

В день нашего приезда Мазини спел по моей просьбе несколько дуэтов с длинноносой певицей, но быстрый ее уход после завтрака и обеда, после не совсем ровного обхождения с ней знаменитого тенора, несомненно убедили меня, что Анджело соединял полезное с приятным; последнее разве только на основании поговорки: любовь зла и т. д.

Мазини вообще не любил выступать в концертах. Он, по-видимому, считал, что для них он будто бы не имел готового репертуара. Но, живя у него в имении, я тогда же убедился в противном. Не говоря уже про оперный репертуар, и концертный у него был тоже очень большой. А пропетые им мне между прочим две испанские песни с блестящими фиоритурами, которым могла бы смело позавидовать сама Аделина Патти, и которые он ни разу не спел в Петербурге, привели бы в восторг даже самую чопорную концертную публику.

На самом же деле, как это ни невероятно, знаменитый этот тенор просто трусил концертной публики и был рад-радехонек лишний раз посидеть спокойно дома.

Мазини, особенно во время зимнего сезона итальянской оперы в Петербурге, получал огромное содержание, но, конечно, не такое, какое дерут с антрепренеров некоторые теперешние певцы и певицы. При аккуратной и скромной жизни это дало ему возможность составить себе тем не менее очень большое состояние, еще в пору самого цветущего времени его дивного голоса. По общему говору, капитал этот уже тогда достигал нескольких миллионов франков. Часть этого состояния, вложенная, по словам Мазини, в какой-то частный банк, вследствие краха банка пропала и ему снова пришлось ездить по Европе и вновь накапливать деньги. Это, быть может, и было одной из причин, что потом Мазини слишком долго продолжал петь, основывывая такое право единственно на былой славе, хотя голос уже далеко был не тот.

Недавно только я узнал, что знаменитый Анджело, которому теперь (в 1912 г.) уже шестьдесят восемь лет, женился во второй раз. В виду почтенного возраста Мазини, конечно, на двадцатилетней особе.

Продав свое миланское имение, он переехал в свое новое поместье, приобретенное им в окрестностях Неаполя.

Расставшись с Мазини, я из Милана уехал в Венецию, где некоторое время бродил по городу в обществе любителя Венеции и большего знатока искусства вообще П. Л. Вакселя, в то время директора канцелярии нашего министерства иностранных дел. Платон Львович, обладавший прекрасным тенором, зачастую в Петербурге услаждавший всех своих знакомых и любителей музыки художественной передачею своего обширнейшего репертуара, в Венеции выступил моим руководителем по ознакомлению с архитектурными красотами некоторых итальянских церквей.

В ближайшее, однако, воскресенье мы с Вакселем отправились на площадь св. Марка, где приняли участие в розыгрыше tombola. Томбола, иначе громадное лотто, есть род азартной игры, узаконенной итальянским правительством. В tombola играет решительно все население, и стар и млад. Например, рядом со мной сидело и пресерьзно наблюдало за выходящими номерами несколько крошечных кадетиков, фигурировавших здесь, видно, с разрешения своего начальства. Все эти будущие участники сражения при Падуе и потом более удачные вояки с турками в Триполи, отличались редкой красотой. Таких сплошь красивых детей мне редко приходилось видеть.

Приобретя с П. А. Вакселем несколько карточек, мы, в свой очередь, стали внимательно следить за громадным экраном, на котором посредством волшебного фонаря появлялись выкрикиваемые членами муниципалитета доставаемые ими из ящика номера. Надо было видеть, с какой завистью смотрели на меня мои итальянские соседи и соседки, когда подряд первые три номера оказались у меня. 

— Какой счастливец! Какое счастье! — так и сыпалось около меня со всех старон. Но этими тремя удачными номерами и ограничилось мое счастье… Томболу я не выиграл…

В это самое время передо мной неожиданно вырос мой старый приятель, милейший Рикардо Дриго, столько лет, после умершего и в конец забытого балетного дирижера Папкова, стоящий теперь во главе нашего на весь мир знаменитого балета.

Прибыл Дриго в Россию тридцать пять лет тому назад, почти в одно время с плеядой знаменитых итальянских певцов, как Котоньи, Ноден, Уэтам, Багаджиоло (известный бас, сошедший с ума у нас во время представления «Африканки»), Марини, Мазини, Вольпини, Патти, Дюран и т. д., в качестве дирижера итальянской оперы и постоянно вместе со мной посещал меблированные комнаты г-жи В.

Выступал он не только, как дирижер, но и как композитор. Так, лет тридцать тому назад в Большом театре давали на итальянском языке его оперу «La moglie rapita» (украденная жена). Топько впоследствии он получил место дирижера нашего балета, место, которое он с такой честью занимает более двадцати пяти лет.

Ричард Евгеньевич Дриго уже давно русский подданный. Без этого он не мог быть зачислен к нам на действительную службу. В описываемое мной время, да и теперь, Дриго каждое лето проводит в Падуе, находящейся в сорока минутах езды от Венеции.

Потащил меня Дриго к себе моментально, чему я, конечно, отнюдь не сопротивлялся. Уже на узкой Падуанской улице, где находится старинный дом семейства Дриго, в котором он жил вместе со своей старушкой-матерью и в котором родился, на меня пахнуло чем-то далеким, как будто давно забытым…

Войдя в дом (в массивные ворота мы постучались железным кольцом), мне показалось, что я вижу старинную фламандскую картину, сошедшую с полотна… Ворота раскрывались в небольшой дворик, весь мощеный плиточками. Направо от него виднелась довольно большая комната, уставленная тяжелой старинной мебелью, с массивным обеденным столом и стоящею на полках тяжелой разрисованной посудой; налево на нас приветливо глядела кухня, где две здоровые девушки перед пылающим огнем аппетитно поворачивали сидевшую на вертеле и поливаемую стекавшим с нее жиром не то индюшку, не то какую-то другую птицу.

Встретила меня почтенная матушка Дриго очень радушно. — С меня достаточно, что вы — русский, — ласково сказала она. — Мой сын теперь только и говорит про Россию, свое второе отечество. Я даже стала его к России ревновать. Ведь он у меня один, — и старушка с любовью взглянула на своего Рикардо.

Если один вид столового русского серебра за обедом у Мазини оставил во мне приятное впечатление, напомнив мне про мое далекое отечество, то можно себе представить, каково было мое удивление, когда в отведенной мне комнате я увидел во втором этаже дома Дриго уголок России, комнату, обставленную русскими изделиями (подарками), русскими полотенцами с большими портретами на стенах наших царя и царицы.

Погостив два дня у милой семьи Дриго и вернувшись из Падуи снова в Венецию, я через несколько дней отправился во Флоренцию, а оттуда в Рим.

В Риме я разыскал Маркони. Жил он на даче в Тиволи, по-видимому, записавшись в рантьеры. Несморя на относительную молодость и на сохранившийся у него голос, он тогда уже вне своего отечества пел мало. Приобретенный им на лучшей улице Рима громадный дом указал мне, что оснований быть рантьером у него было довольно.

Познакомил меня Маркони со своей хорошенькой женой, по типу очень мало напоминавшею итальянку. Зная, что о дешевых победах Маркони над некоторыми увлекающимися женщинами Петербурга знал тогда почти весь город, он стал все-таки просить меня не заводить об этом разговора с его женой… Хотя, разумеется, такая блестящая идее не могла прийти мне в голову, но я на всякий случай поспешил его успокоить.

К сожалению, при всем желании разговаривать с женой Маркони мне было довольно трудно, так как она вовсе не говорила ни на каком другом языке, кроме итальянского. Я же не был особенно силен в этом языке.

Пребывание мое в течение одного вечера в Тиволи, где Маркони познакомил меня с несколькими адвокатами, врачами, офицерами, и раньше во время моих прежних путешествий по Италии дали мне возможность еще раз убедиться, насколько итальянская интеллигенция основателыю знакома с нашею литературой.

Удивление, и удивление неподдельное к авторам «Рудина», Лизы, «Анны Карениной», Пьера Безухова, Сони, Мармеладова так и сквозило на лицах людей, с которыми мне приходилось беседовать. «В литературе Россия нация передовая: это ведь признано всею мыслящей Европой», — говорили они мне.

Далеко, однако, не все знаменитые итальянские певцы, делавшие итальянскую карьеру, кончили так, как кончили Котоньи, Мазини, Маркони и некоторые другие артисты, — нажив себе пением большие состояния. Стоит только вспомнить Тамберлика.

Тамберлика я ни в цветущее его время, ни, к сожалению, в позднейшее, когда он пел в нашей итальянской опере, никогда не слыхал. Знаменитый этот тенор, заработавший в длинный ряд лет в Петербурге очень большие деньги, в дни, когда он уже совсем окончил свой артистическую карьеру, стал усиленно нуждаться. Какие причины могли привести к этому, я не знаю. Но только факт остается фактом.

А между тем, кто в свое время не восторгался этим артистом, его феноменальным тенором, кто, по словам К. А. Скальковского, одного из почитателей Тамберлика, не знал, что Тамберлика, всеобщего кумира, публика буквально на руках носила; кому не было известно, что в значительной части тогдашнего петербургского общества ни о чем и ни о ком другом, как о Тамберлике, не говорили!

И вдруг такой артист стал на старости лет нуждаться чуть ли не в насущном хлебе! Этого не могли снести петербургские друзья великого певца. И вот, кажется, в 1884 году образовался комитет, во главе которого стояла В. А. Рубинштейн, жена нашего знаменитого пианиста Антона Григорьевича. На этом комитете решено было пригласить Тамберлика в Петербург и просить его дать в свой пользу один или два концерта, рассчитывая на несомненно полный сбор, главным образом в виду его знаменитого имени.

И вот в 1884 году семидесятипятилетний старик Тамберлик, сдавшийся на увещения друзей, приехал. На генеральной репетиции, куда были допущены только несколько старинных друзей Тамберлика и в виде особого исключения, благодаря К. Ю. Давыдову, и я, взоры всех устремились на знаменитого певца. Аккомпанировал тогда талантливый Кор де Лас. Крупная, несколько тучная фигура с не особенно большой крашеной черной стриженой бородой, с редко шевелюрой, черными глазами и большим, несколько широким носом, очень походила на всем известные маленькие его фотографии, сохранившияся еще с того времени, когда он в последний раз пел в Петербурге.

Несмотря на то, что из семи присутствовавших на генеральной репетиции только, кажется, я один не слыхал его раньше, меня, как и всех прочих, охватило заметное волнение. Началась репетиция с «Stabat Mater» Россини. В первую минуту пения Тамберлика я глубоко начал сожалеть старого певца. Отсутствие низов и расшатанная середина голоса, с каким-то особенным звуком, заставили меня предвидеть неудачу концерта, но, о чудо, чем дальше пел этот волшебник, тем больше крепнул его голос, приобретая непонятную силу и звучность; когда же Тамберлик взял высокое «си» в знаменитом дуэте «Crusifixus», Фора, спетом им с Корсовым (как известно, тоже очень хорошим певцом), восторгу нашему не было конца.

Устроенные затем Тамберликом несколько концертов, всегда переполненных публикой, дали возможность этому певцу-ветерану спокойно прожить оставшияся на его долю несколько лет жизни.

Концерты Тамберлика сопровождались не только материальным, но и артистическим успехом.

Какой-то стон и рев восторженной толпы все время прерывал необыкновенно прочувствованное, захватывавшее всего человека пение этого необыкновенного артиста. Особенно поражала публику удивительно красивая грудная нота «си», которую Тамберлик с такой легкостью брал в вышеупомянутом дуэте «Crusifixus». И после повторения этого дуэта публика долго не могла успокоиться.

Далеко не так удачно кончил знаменитый тенор Ноден. Этого великолепного певца я слышал неоднократно в восьмидесятых годах в нашем Большом театре. Обладая в это время голосом уже с порядочными недочетами, он, удивительно владее им, пел тем не менее так художественно, так проникался изображаемой им ролью, что слушать его без волнения, без искреннего восхищения не было никакой возможности.

Обращаюсь к тем читателям, которым удалось в описываемое время слышать этого вдохновенного артиста. Разве я не прав? Пусть они вспомнят, например, оперу «Жидовка», где после знаменитой арии четвертого действия: «Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем», — театр положительно стонал от рукоплесканий, причем не только публика, но решительно все музыканты Большего театра, сложив свои инструменты, начинали неистово хлопать этому дивному артисту.

И вот такой великий художник, куска хлеба ради, потеряв окончательно голос, должен был спустя немного лет петь в Харькове, в почти пустом зале, в то время, когда в убогой артистической комнате молодая жена Нодена, не имее возможности держать для своих детей няню, уложила их тут же спать, одного на диване, а другого на кресле!..

Публикацию подготовил Алексей Булыгин

На фото:
В.Б.Бертенсон
Антонио Котоньи
Анджело Мазини

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru