На сцене Лионской национальной оперы прошла серия спектаклей «Леди Макбет Мценского уезда» под управлением Казуси Оно и в постановке Дмитрия Чернякова. Об этом событии читайте в статье Антона Гопко, как всегда увлекательной, как всегда субъективной.

— Никакой не вижу тут психологии, - вздохнула Варя. - Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а это прекрасные стихи и больше ничего.

— Я знаю, какой вам нужно психологии! - обиделся Никитин. - Вам нужно, чтобы кто-нибудь пилил мне тупой пилою палец и чтобы я орал во всё горло, - это, по-вашему, психология.

А. П. Чехов. «Учитель словесности»

Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова…

А. П. Чехов. «Чайка»

* * *

О «великом и ужасном», а также «скандальном и одиозном» Дмитрии Чернякове мне прежде ничего писать не доводилось. Отчасти это было осознанно. Дело в том, что я не чувствую никакой идейной близости с его творчеством. Но ругать его мне не хотелось по целому ряду причин.

Во-первых, как бы ни были мне чужды черняковские постановки, с риторикой тех, кто на него нападает, я в большинстве случаев согласен и того менее. Присоединять к ней свой голос как-то не тянет. «Надругательство над классикой» - это, по моим представлениям, такая же лишённая смысла словесная фикция, как и какое-нибудь «оскорбление чувств верующих». А «обнажёнкой» и вообще натурализмом любой степени откровенности меня ни напугать, ни шокировать невозможно. Те же аспекты режиссёрской работы, которые, на мой взгляд, у Чернякова действительно стоило бы покритиковать, его запальчивым хулителям, как правило, просто неинтересны. Вот почему в этих дискуссиях я предпочитаю «стоять в сторонке».

Во-вторых, я слишком хорошо знаю, сколько душевных и физических сил, сколько пота, крови и нервов требуется для того, чтобы поставить спектакль. И потому всегда помню следующее блистательное высказывание Дебюсси: «Критики… Критики? Это хорошие, просто прекрасные люди, мне хотелось бы в это верить. По меньшей мере, это люди весьма счастливые. Возможно, я им завидую. С ними борешься не на равных. Они вправе за один час вынести суждение об усилиях, о труде, о размышлениях многих лет». Всего меньше мне хотелось бы уподобиться таким критикам, поэтому в своих рецензиях я стараюсь позволять себе негативные высказывания исключительно в адрес откровенной халтуры.

Однако Чернякова халтурщиком никак не назовёшь. Можно не разделять его идеи, но воплощает он их весьма умело и старательно. Спектакли его отточены с большой тщательностью, и на сцене мы видим именно то, что режиссёр хотел нам показать, а так бывает отнюдь не всегда, и это само по себе уже достойно уважения.

В-третьих, результатом нагнетаемой вокруг имени российского режиссёра шумихи является нездоровая поляризованность мнений, когда каждого участника дискуссии невольно подталкивают к тому, чтобы занять чёткую и принципиальную позицию по какую-то одну сторону «баррикад» и целиком, со всеми потрохами, «вступить» в какую-то одну из враждующих «партий». Я, например, совершенно точно знаю, что некоторые из моих знакомых будут недовольны этой моей статьёй, потому что я говорю в ней об их кумире без подобающего восторженного придыхания. Не менее точно я знаю и то, что некоторые другие знакомые тоже будут разочарованы — только уже, наоборот, из-за того что я не «разнёс» черняковскую постановку в пух и прах.

Ну, что тут поделаешь. В искусстве я человек принципиально «беспартийный». У такой позиции есть ряд неудобств, но и преимущества свои тоже имеются.

Не будучи, как уже было сказано, большим поклонником черняковского творчества, некоторое количество его постановок я, тем не менее, видел. И их мироощущение представляется мне инфантильным, а философия — поверхностной. Целевая аудитория там тоже для меня более-менее ясна: мальчики и девочки из благополучных интеллигентных (как правило, столичных) семей — иногда дожившие до преклонных годов, но так и не удосужившиеся выглянуть за пределы своего уютного мирка. Всё это качественно сделано, но, как говорят англичане, not my cup of tea. И потому на спектаклях Чернякова я не бьюсь в экстатическом восторге, но и не киплю праведным гневом, а попросту скучаю, а порой так даже клюю носом.

В этом смысле «Леди Макбет Мценского уезда» выгодно отличалась от тех работ, что я видел прежде. Спектакль был динамичным и смотрелся достаточно легко.

А ведь я шёл на него с особенным предубеждением. Объясню, почему. Дело в том, что «Леди Макбет» - сочинение до мозга костей «левацкое», в то время как стилистика Чернякова по духу, напротив, совершенно «правая»: нацеленная на публику респектабельную, благополучную, а если вдруг бесящуюся, то разве что с жиру. Предубеждение это ещё более усилилось после того, как я заглянул в программку. Черняков там самолично изложил свой вариант краткого содержания оперы. «Ну, - подумалось мне, - если режиссёр не может рассказать историю чисто сценическими средствами, а вынужден прибегать к словесным пояснениям, значит, дело совсем швах». Однако же никаких радикальных расхождений с оригинальным либретто в этом режиссёрском пересказе не обнаружилось. Я вообще не очень понимаю, зачем он был нужен.

Нет, разумеется, ни о каком старинном купеческом доме речи не идёт: мы оказываемся в небольшом офисе, где-то в современной промзоне. (В качестве сценографа Черняков по обыкновению выступил сам). Возможно, это транспортная или грузовая компания: на авансцене столы с компьютерами, на заднем плане угадывается некое подобие ангара, где рабочие постоянно что-то возят и разгружают. Детали продуманы очень досконально: не забыта даже проводка под потолком. Вот эта проводка меня лично особенно умилила: именно такие, как говорили классики, «малые правды» обезоруживают зрителя, заставляя его наивно верить происходящему на сцене. Впрочем, не всё в спектакле оказалось столь же правдиво.

Прямо посреди офиса располагается комната, вся увешанная коврами, словно какая-то юрта. Это — мир Катерины, русский, так сказать, мир: дикий, степной, азиатский, да, скифы мы... Ну, и прочее в таком же оригинальном духе.

Сама героиня сидит там же, и она единственная, чьё одеяние стилизовано под платье купчихи XIX столетия (художник по костюмам — Елена Зайцева). Всё сделано так, чтобы в сооружённом на сцене офисе Катерина казалась экспонатом этнографического музея. Насколько я понял, противопоставить её всем остальным персонажам, показать её чужеродность окружающей среде было одной из главных задач постановщика. И задача эта представляется мне не слишком благодарной. Ибо в опере Шостаковича Катерина со всеми своими достоинствами и недостатками является плотью от плоти того мира, в котором живёт.. Она — по крайней мере, на первый взгляд — нормальная женщина. Ну, муж не любит, ну, свёкор пилит — с кем не бывает, всё это довольно обычно и даже типично. Именно обыденность, повседневность исходной ситуации делает последующую вереницу преступлений особенно страшной.

Но чтобы показать такое на сцене, нужна действительно очень тонкая режиссура. Черняков же работает «крупными мазками». И тут старое, испытанное романтическое противопоставление «героя» «толпе» оказывается куда надёжнее и проще.

Кстати, о толпе. Традиционно принято считать, что Черняков великолепно умеет работать с хором. И это действительно так — в том смысле, что каждый артист хора до единого у него вовлечён в действие, имеет чётко очерченный образ и простое и ясное физическое задание. Это, безусловно, «хороший тон» для современного режиссёра. По-иному была бы уже халтура. Сомнения вызывает не воплощение этих массовых сцен, а лишь их содержание. Клише агрессивной, недоброжелательной и вообще «низменной» толпы переходит у Чернякова из постановки в постановку.

Конечно же, законы поведения толпы — вещь специфическая и обычно малоприятная, тут спорить трудно. Проблема только в том, что Черняков изображает их штампованно и утрированно — как раз-таки в соответствии с ожиданиями той самой целевой аудитории, которую я охарактеризовал выше: детей, выросших в благополучных гуманитарно-интеллигентных семьях, не знающих другой жизни, а всех, кто не принадлежит к их миру, считающих «гопниками» и «морлоками», относясь к ним со смесью страха и презрения.

Ну не могут работники фирмы Измайловых так откровенно глумиться над Катериной. Она — жена хозяина. И даже если эти работники знают, что между хозяином и хозяйкой не всё благополучно (что само по себе маловероятно: сор из избы в семьях, подобных измайловской, выносить не принято), всё равно они не стали бы оскорблять её явно. В опере у Шостаковича напрямую дерзит Катерине один лишь Сергей, и в этом есть своя логика: своей смелостью он выделяется на общем фоне и обращает на себя внимание главной героини.

Таких «маленьких неправд» в спектакле хватало с избытком. Скажем, гости на свадьбе кричат горько, и никто при этом не пьёт. Что им «горько»? Кому-то, возможно, это всё покажется мелочами и пустыми придирками. Но для меня именно в таких мелочах заключается сущность искусства театра — неважно, оперного или драматического, - когда люди на сцене живут и действуют не понарошку.

Немирович-Данченко — самый первый режиссёр, взявшийся ставить «Леди Макбет», - писал, что ищет «реализм, отточенный до символа». Черняков же реализмом не особенно «заморачивается», а сразу переходит непосредственно к символам. Что в этом плохого? В принципе, ничего. Что плохого в том, чтобы, скажем, писать стихи без рифм? При прочих равных, это проще и быстрее. К тому же, белые стихи тоже бывают замечательные.

Конечно, противопоставлять Немировича-Данченко Чернякову в данном случае не совсем корректно и даже нечестно. Немирович работал над своим спектаклем около полутора лет. В условиях современного оперного «конвейера» такое попросту невозможно, так что режиссёры отчасти просто вынуждены пренебрегать тонкостями.

Объективности ради не могу, тем не менее, не обратить внимание на определённое — скажем так, «тактическое» - внимание и уважение режиссёра к музыке Шостаковича. (Тут, я подозреваю, со мной не согласятся иные из тех «защитников традиций», для которых всё уважение к автору начинается «историческими» костюмами и заканчивается ими же). Многие неожиданные повороты авторской фразировки получили на сцене разумное и интересное оправдание. А визуальное решение симфонических интерлюдий, коими так богата эта опера, оказалось подлинной удачей: характер и настроение их музыки были уловлены очень точно.

Другой сильной стороной постановки является, с моей точки зрения, умение режиссёра выстроить красноречивую статичную мизансцену, что позволяет добиться сценической выразительности, избегая одновременно двух распространённых зол: трафаретных «оперных» жестов с одной стороны и натуралистической игры а-ля драматический театр с другой (последнее в опере с её более размеренным чувством времени выглядит чересчур суетливо, а главное, фальшиво, т. к. в драматическом театре не поют).

Конечно, стремление давать всю оперу (за исключением четвёртого акта) в одних декорациях «офиса» сделало неизбежными многие компромиссы. В частности, нахождение трупа Зиновия Борисовича Задрипанным мужичонкой было фактически сообщено публике словесно — посредством бегущей строки. Задрипанный мужичонка (Джефф Мартин) просто стоял на авансцене и глядел в зрительный зал через свои сложенные биноклем ладони. А ведь, казалось бы, обнаружение трупа — это интереснейшая актёрская задача, просто пиршество для режиссёра, а также вызов его мастерству. Вызов, от которого Черняков в данном случае вольно или невольно уклонился.

Самой же большой неудачей спектакля, на мой взгляд, был последний, четвёртый, акт. Он сам по себе особенный: здесь действие, а вместе с ним и музыка оперы впервые вырываются из-за толстых бревенчатых сцен и высоких тесовых заборов на широкий степной простор. В спектакле же Чернякова всё это действие, наоборот, отказывается запертым в крохотной и тесной тюремной камере, где «мотают срок» Катерина и Сонетка. Песня Старого каторжника и реплики хора доносятся из-за сцены и идут… кто-то скажет, контрапунктом к действию, но по-моему, просто мимо него — как будто в тюрьме зачем-то по радио передают оперу Шостаковича.

Конечно, смысл такого решения понятен: дескать, тюрьма современная, а по сути всё-тоже, что и сто, и двести лет назад. Но надо быть очень большим поклонником режиссёра, чтобы принять такие «правила игры», настолько они «не дружат» с пресловутой «малой правдой».

Ибо постоянные приходы Сергея в упомянутую камеру находятся за пределами уже любых, самых вольных театральных условностей. Не может же Сергей отбывать свой срок в женской колонии! Но к чему «гламурной» публике, давно уже зарёкшейся и от сумы, и от тюрьмы, задумываться о таких неинтересных мелочах? Тем более когда тут показывают откровенный секс между Сергеем и Сонеткой прямо на грязном тюремном матрасе и прямо в присутствии Катерины. (Ох уж мне этот жаркий и бескомпромиссный театральный секс в трусах!)

Разумеется, утопиться главной героине не дали. Точнее, она честно попыталась утопиться в раковине, но потом убила Сонетку, после чего в камеру ворвались полицейские и забили Катерину до смерти. Затем они стали рыться в её вещах, а один из них достал из её рюкзака кусок чего-то съедобного (кажется, чёрного хлеба, но подробно я разглядеть не успел) и съел его. Всё это, несомненно, что-то символизировало, но отточить до реализма свои символы Черняков не потрудился.

Однако общее впечатление от вечера было скорее положительным. Как минимум, большое удовольствие от прекрасной музыки Шостаковича, слушать которую режиссура совершенно не мешала. А это уже совсем не так мало.

Удовольствию этому способствовало и то, что этот радикальный «режиссёрский» спектакль был в то же время и подлинным праздником вокала. Главную партию прекрасно исполнила литовская певица Аусрине Стундите, чьё драматическое сопрано сумрачного, тёмного тембра подходит к характеру Катерины Измайловой как нельзя лучше. Единственный недостаток — не всегда чёткая дикция.

Сценический образ Катерины был также весьма экспрессивен, но… Тут, опять-таки, есть вопросы к режиссёру. Известно, что как бы ни боролся художник с общепринятыми традициями и клише, это его никоим образом не страхует от выработки своих собственных клише. У Чернякова одним из таких клише является кочующий из спектакля в спектакль образ женщины-вамп, более или менее истеричной и более или менее на грани нервного срыва. Катерина Измайлова пополнила собой эту галерею. Она с самого первого своего появления уже охвачена глубочайшим отчаянием. Всё это было бы неплохо, да вот незадача: персонажу некуда дальше развиваться, и героиня на протяжении всего спектакля остаётся застывшей «маской». Катерина четвёртого акта ничем не отличается от Катерины первого!

Тут уместно вспомнить, что либретто оперы открывается примечательной ремаркой: «Екатерина Львовна лежит на диване и зевает». Разумеется, я ни в коем случае никого не призываю к буквальному следованию всем авторским ремаркам, боже меня упаси! Но, так или иначе, Шостакович ясно даёт нам понять: первая сцена начинается внешне невинно-спокойно, а напряжение и отчаяние в ней скрытые, подспудные. Катерине предстоит проделать большой путь от сытой и зевающей женщины до убийцы и каторжницы. Тут же и героиня, и артистка, и публика были лишены этого жуткого и захватывающего путешествия.

То же полное отсутствие развития наблюдалось и у образа Сергея. Конечно, он сразу же преподносится авторами как человек «с гнильцой». Но всё же характер его в опере раскрывается постепенно, и мы знакомимся с ним по мере того, как Катерина с ним знакомится. Здесь же она сразу влюбляется в до невозможности неприятного типа, начисто лишённого каких бы то ни было привлекательных черт, каким он и остаётся до самого конца. А исполнял его британец Джон Дасак — прекрасный героический тенор, к тому же очень старательно и чётко выпевавший русский текст. Сносным произношением и хорошей дикцией отличался также и другой известный британский тенор — Питер Хоар (Зиновий Борисович).

Но самыми главными героями вечера для меня стали два замечательных баса из Мариинки: Владимир Огновенко (Борис Тимофеевич) и Геннадий Беззубенков (Священник, а также, кажется, Старый каторжник, хоть это и не было указано в программке). Отечественные любители оперы, конечно же, хорошо знакомы с ними как по выступлениям, так и по многочисленным записям, так что не буду здесь особенно распространяться. Скажу только, что встреча с искусством таких превосходных артистов — это всегда огромная радость.

Ещё один хороший бас — литовец Алмас Свилпа в партии Квартального. Все полицейские во главе с ним были одеты в одинаковую форму, близкую к тому, что носит современная российская полиция. Кстати, одинаковые суровые «силовики» в униформе — это ещё одно регулярное черняковское (и не только) клише. Оно эксплуатирует хорошо известную фобию интеллигенции — боязнь «ментов», «гэбни» и т. п. Боязнь, заметим, небезосновательную, что, впрочем, не мешает штампам оставаться штампами.

Итак, полицейские в спектакле были грозной и бездушной силой, весьма впечатляющей и страшной. Однако тот факт, что у Шостаковича они очерчены остро сатирическими штрихами и выглядят смешными и жалкими, не «прозвучал» совершенно. Ну, надо сказать, что юмор и ирония творчеству Чернякова вообще мало свойственны.

Сонетка в исполнении Микаэлы Зелингер получилась удачной: ПТУшница ПТУшницей, крашенная пергидролем и не расстающаяся со жвачкой. Прежде мне доводилось видеть эту певицу в образах озорного Гензеля из оперы Хумпердинка и надменной Клерон из «Каприччио» Р. Штрауса. А тут — такое перевоплощение! Жаль только, что русский язык даётся австрийской певице с превеликим трудом.

Этого, кстати, не скажешь про хор Лионской оперы, звучавший на редкость внятно (хормейстер — Филип Уайт). Дирижёрская трактовка музыкального руководителя театра Казуси Оно была вдумчивой и эмоциональной. Некоторые, как я слышал, жаловались на чересчур медленные темпы, но я этого мнения не разделяю. Казуси Оно, в самом деле, склонен «замедлять». Но в данном случае, по-моему, это было вполне оправданно и убедительно. Скучной и затянутой музыка нигде не показалась.

Как бы то ни было, успех спектакля был большой и единодушный. Ни криков «Бу!», ни массового исхода зрителей не наблюдалось.

* * *

Лично меня же такого рода крайне субъективистские режиссёрские трактовки, даже будучи удачными, всё же оставляют слегка разочарованным. И дело тут, конечно же, не в пресловутом «надругательстве над классикой», а в том, что в них понимание произведения подменяется для зрителя отгадыванием загадок и ребусов на тему «что же этим хотел сказать режиссёр». Найдя отгадку, зритель, естественно, получает удовольствие. Так что же в этом плохого? Ничего, кроме того что эта «отгадка» представляет собой то, как понимает произведение режиссёр, а не сам зритель. Ни в коей мере не отказывая такому искусству в праве на существование, лично я являюсь приверженцем более «объективной» режиссуры — такой, которая подталкивает каждого зрителя к своему собственному пониманию того, что написал автор. Но покуда среди театральной и, в частности, оперной публики будет хватать тех, кто любит, когда думают за них, спрос на субъективные и волюнтаристские трактовки никуда не денется. Это, кстати, ещё один пункт, в котором я не чувствую близости позиций с «хулителями» Чернякова. За что его ругать? Он ведь удовлетворяет реально существующий спрос. И, кстати, делает это хорошо и качественно. Так что ничего не поделаешь. Ведь, критикуя популярного артиста, поневоле предъявляешь претензии и к публике, на потребу которой он работает. А разве публика не всегда права?..

То же самое касается и свойственной постановкам Чернякова экспрессивности, крайнего надрыва, когда «мне пилят тупой пилою палец, а я ору во всё горло» (см. эпиграф). Кому-то такая «психология» а-ля Достоевский по вкусу, в том числе и многим умным, тонким, художественно развитым людям. Но я вот Достоевского очень не люблю, мне милее чеховские полутона. Так что не берусь судить.

Вполне могу себе представить, как современный подросток, который в силу неопытности мыслит штампами, видит мир в максималистских «чёрно-белых» тонах, презирает «толпу» (самого себя к ней, естественно, не относя) и по-подростковому сексуально озабочен, посмотрев такой спектакль, заинтересуется оперой и даже увлечётся ею на всю жизнь. Но потом, надеюсь, он всё-таки повзрослеет.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru