Наша беседа началась неожиданно. Джеймс Конлон попросил выслать ему копию интервью со словами: “Я читаю по-русски. Медленно, но читаю. Правда, почти не говорю. Хватит слов только, чтобы не потеряться в метро...”

Блестящий музыкант, полиглот, интеллектуал – в добавление ко всем своим замечательным достоинствам Джеймс Конлон еще и великолепный рассказчик. Его характеристики точны и остроумны, его размышления глубоки и мудры, его взгляды на музыку и искусство нестандартны и независимы. Признаюсь, я давно мечтал встретиться с дирижером, но не верил, что когда-нибудь моя мечта осуществится. Какова же была моя радость, когда маэстро согласился уделить мне частицу своего драгоценного времени и рассказать о жизни и творчестве!

— Мои прадеды были музыкантами. Прадедушка по материнской линии - эмигрант из Италии. Он приехал в Америку в семидесятых годах XIX века. Моя мать – наполовину итальянка. Дедушка – немец. Я родился в Нью-Йорке в многодетной семье. С детства родители прививали мне интерес к литературе. В одиннадцать лет мой лучший друг, сын немецких эмигрантов, пригласил меня в Оперу, и с этого момента я влюбился в театр. В течение четырех месяцев моя жизнь полностью изменилась.

— Какая опера была первой?

— Случилось так, что это была “Травиата”, но это могла быть любая другая опера. Я слушал их одну за другой: “Севильский цирюльник”, “Дон Жуан”, “Волшебная флейта”, “Летучая мышь”... После того, как я услышал первую оперу, стал брать уроки игры на фортепиано. На следующий год, в двенадцать, начал учиться играть на скрипке. К тринадцати годам для меня стало понятно: я хочу дирижировать! Но в тринадцать лет дирижировать слишком рано, поэтому я продолжал свои занятия. Попутно брал уроки вокала. Голоса у меня никогда не было, но я хотел побывать “в шкуре” солиста оперы. В восемнадцать лет я поступил в Джульярдскую школу и стал самым младшим учеником в классе. В 1972 году, в двадцать один год, я дирижировал оперой в Джульярдской школе.

— Правда ли, что сама Мария Каллас посоветовала президенту Джульярдской школы дать вам эту возможность?

— Да, правда. Она в то время как раз проводила мастер-классы в Школе. Намечался концерт, но за десять дней до выступления выяснилось, что дирижировать некому. Стали искать замену. Президент Джульярдской школы попросил Каллас прослушать меня. После прослушивания она сказала: “Возьмите этого студента. У него будет великое будущее”. Я очень благодарен Марии Каллас за эти слова. Меня заметили, и с этого момента началась моя дирижерская карьера. В двадцать четыре года я дебютировал с оркестром Нью-Йоркской филармонии, в двадцать шесть – в Метрополитен-опере.

— Вы помните ваш первый концерт с Чикагским симфоническим оркестром?

— Даже программу сказать могу! Это было в 1977 году. С Линн Харрелл и Ицхаком Перлманом мы играли Двойной концерт Брамса, с Ицхаком - Скрипичный концерт Мендельсона. Во второй вечер был Моцарт и Четвертая симфония Малера. Так что в мой первый уик-энд с оркестром я уже исполнял Малера.

— Какие концерты с Чикагским оркестром запомнились вам за эти годы?

— На этот вопрос невозможно ответить. Это все равно, что спросить, какую музыку мне больше нравится исполнять. У меня в памяти остались даже не столько концерты целиком, сколько маленькие личные воспоминания, связанные с ними. Среди самых ярких - малеровский цикл. Но если вы спросите меня, какие оперы мне запомнились более всего в Метрополитен-опере в качестве приглашенного дирижера, я, не задумываясь, отвечу: “Замечательные русские оперы. 1988 год – “Хованщина”, 1994 – “Леди Макбет Мценского уезда”, дважды - в 1992 и 1997 годах - “Борис Годунов””.

— Вы проводите много времени в Европе, дирижируете разными оркестрами. С чем связана эта “охота к перемене мест”?

— Работа с оркестрами разных стран составляет важную часть моей жизни. Я никогда не хотел замыкаться только на Америке. Я всегда мечтал открывать мир, путешествовать; я был тем, кого на немецком языке называют “Wanderlust”. Будучи маленьким мальчиком, мечтал о путешествиях в Европу, Азию, Россию. Когда я стал интересоваться классической музыкой, мне стало понятно, что корни классики следует искать в России и Европе. Я жил в Европе более двадцати лет: девять лет работал в Париже (был музыкальным руководителем Парижской оперы), тринадцать лет работал в Кельне, восемь лет был главным дирижером Роттердамского филармонического оркестра, работал в Лондоне, в Италии, каждый год езжу в Москву. Культурные контакты для меня всегда были важной частью моего музыкального развития. Мне кажется, лучшим образованием является возможность пожить в другой стране, в другой культуре. Во время моих путешествий я работаю с музыкантами и просто общаюсь с людьми. В этом - лучший способ учиться и постигать новое.

С 2005 года Джеймс Конлон является музыкальным руководителем фестиваля в Равинии, но связи с фестивалем у него давние. Дирижер рассказывает:

— В качестве приглашенного дирижера я впервые выступил на фестивале в 1977 году. Так что я знаком с Равинией больше тридцати лет! А в период, когда Джеймс Ливайн был здесь музыкальным руководителем, я дирижировал в Равинии каждое лето. Семнадцать лет подряд! Ни разу не пропустил! В Равинии замечательный фестиваль, но, самое главное, Равиния – летняя резиденция Чикагского симфонического оркестра. Чикагский оркестр - жемчужина Равинии. Способность замечательно исполнять музыку многих стилей и направлений – отличительная особенность этого оркестра! В дополнение к блестящему качеству звука музыканты оркестра великолепно читают с листа и невероятно быстро разучивают новые произведения. Работать с таким оркестром четыре недели каждое лето – огромный источник вдохновения!

— Для каждого русскоязычного слушателя незаживающей раной является война. Поэтому от лица наших читателей я бы хотел поблагодарить вас за программу “Воскрешение из небытия”, в которой вы заново открываете миру музыку композиторов, погибших или пострадавших от фашизма. Расскажите, пожалуйста, об идее создания этой программы.

— Около пятнадцати лет назад я заинтересовался музыкой Александра Цемлинского, стал изучать его биографию и через нее открыл для себя много новых имен. Я понял, что нами потерян огромный пласт музыки. Не один, не два композитора, а двадцать, двадцать пять, может быть, больше... Целый пласт музыки был объявлен дегенеративным искусством и подлежал уничтожению. Мы восхищаемся творчеством Шенберга, но не знаем, что его учителем был Цемлинский. Именно Цемлинский и композиторы его круга были связующим звеном между Малером и послевоенной музыкой. То, что эта музыка остается неизвестной, - величайшая несправедливость и огромная потеря для нашей цивилизации. Я начал предпринимать попытку вернуть сочинения забытых композиторов в историю культуры XX века. Пока этот процесс идет медленно. В Парижской опере я впервые поставил первую оперу Землинского, в “Ла Скала” – его “Флорентийскую трагедию”. Опера Лос-Анджелеса стала первым крупным американским театром, проявившим интерес к этому репертуару. Я делаю все, что могу, и понимаю, что должны пройти годы, прежде чем эта музыка займет свое достойное место в истории мировой культуры. Эта музыка разная. Кому-то она нравится, кому-то - нет. Это совершенно нормально. Не обязательно ее любить. Единственное, чего я хочу, - чтобы она была доступна широкому слушателю.

Джеймс Конлон рассказал, что создал специальный фонд “OREL”, посвященный памяти композиторов, пострадавших от фашизма. Среди них – Виктор Ульман, Эрих Вольфганг Корнгольд, Павел Хаас, Франц Шрекер, Эрвин Шульхоф и многие другие. Информацию о задачах и направлениях деятельности фонда можно найти на сайте http://orelfoundation.org/.

— Я был в Германии, получил доступ к немецким архивам и занимаюсь, в основном, немецкой музыкой “детей” Брамса, Вагнера, Малера. Мне кажется, от сталинских лет тоже осталась запрещенная музыка. Я верю, что в России найдутся люди, которые откроют для нас эту музыку.

— Недавно вы дирижировали в Нью-Йорке оперой Вениамина Флейшмана “Скрипка Ротшильда”... Флейшман – еще одно имя в этом ряду.

— Да. Выдающаяся музыка ученика Шостаковича. Флейшман погиб во время войны: ушел в ополчение и не вернулся. Опера “Скрипка Ротшильда” осталась незавершенной, ее закончил сам Шостакович. Мы сделали вечер из трех одноактных опер, две из которых - русские. В том числе прозвучала “Женитьба” Мусоргского по Гоголю: даже не опера – скетч.

— Когда вы познакомились с русской музыкой?

— Я люблю Россию с детства. Я был очарован ею по смешной причине задолго до того, как стал музыкантом. Я очень рано научился печатать на машинке. Когда моя сестра прочитала “Преступление и наказание” и ей надо было написать сочинение по этому роману, я перепечатал его. Один из моих старших братьев учил русский язык. Ему было пятнадцать, мне – девять. У него были русские друзья, один студент приходил в наш дом. Я впервые услышал русский язык, был очарован звучанием русской речи, влюбился в русскую музыку. Первым услышал Мусоргского. Помню, закрылся у себя в комнате и со слезами на глазах стал слушать предсмертный монолог Бориса Годунова. Потом пришел черед Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, Шостаковича. Мое увлечение Россией не ограничивалось только музыкой. В школе я прочел “Братьев Карамазовых” и “Идиота”, влюбился в героев русских романов и мечтал поехать в Россию. Я был в Санкт-Петербурге, дирижировал оркестром Мариинского театра. Я благодарен Владимиру Спивакову за то, что он предложил дирижировать его оркестром. Сейчас я не пропускаю ни одного года, чтобы не поработать с Национальным филармоническим оркестром России. Я делаю это с большим удовольствием. Я бы хотел приезжать в Россию намного чаще.

— Как вы познакомились с Хворостовским?

— Мы познакомились с ним в Нью-Йорке после его победы в Кардиффе. (В 1989 году на телевизионном конкурсе Би-Би-Си “Певец мира” в Кардиффе Дмитрий Хворостовский завоевал первую премию. – Прим. автора.) Потом я встречал его то в Нью-Йорке, то в Лондоне, то в Париже. Мы не так часто выступаем вместе. Так, от случая к случаю. Два или три года назад мы вместе сделали “Симона Бокканегру” в Парижской опере. С ним всегда замечательно работается! У него очаровательная жена, двое прелестных детей... Мы всегда с удовольствием общаемся. Недавно он подарил мне свой новый альбом с военными песнями. Мне они очень нравятся. Я пригласил его в Равинию и поинтересовался, что бы он хотел спеть. Он спросил: “Как насчет “Риголетто”?”. Я сразу согласился, переговорил с Уэлсом Кауфманом (президент Равинии. – Прим. автора), и все было решено. 15 августа он будет в Равинии петь Риголетто.

— Как бы вы охарактеризовали ваш стиль работы с оркестрами?

— Мое артистическое кредо состоит в том, что дирижер должен отказаться от показа себя, не использовать музыку для выпячивания своей собственной артистической сущности, а лишь выражать мысли и идеи композитора. Между зрителем и композитором не должно быть препятствий. Объектом внимания должна быть музыка, а не ее интерпретация дирижером. Главное – музыка!

— Я понимаю, что на мой следующий вопрос ответить невозможно, но я все же спрошу. Если бы вам предложили составить список из пяти лучших оркестров мира, какие оркестры вы бы в него включили?

— Я отвечу так. В искусстве нет одной вершины, в искусстве много вершин, и эти вершины различны. Кто лучше: Микеланджело или Да Винчи? Пикассо или Мане? Я не приемлю даже предпосылку, что кто-то из них лучше. То же самое и с оркестрами. Если в музицировании есть душа, значит, там есть музыка. Можно создать струнный квартет дома, и если это будет талантливо, люди будут приходить к вам домой слушать музыку; можно играть с детским оркестром, и если этот оркестр будет на хорошем уровне, его будут слушать. Дух музыки может быть на разных уровнях. Поэтому для меня несколько неуместно говорить о лучших оркестрах. Они все разные, и в этой разнице заключена красота музыки.

— Но ведь создаются списки, рейтинги...

— Меня это не интересует. Это – следствие коммерциализации общества. Это все равно, что сказать: “Лучший дизайнер брюк”. Кто это сказал? Брюки должны быть удобными и хорошо выглядеть. Какая разница, кто их сделал? Мы пытаемся развести все по категориям, даже то, что сравнивать невозможно. Любая категория снижает полноту картины. Так можно сказать о философии, литературе, обо всех видах искусства, но это правда и в отношении людей. Что получится, если мы начнем определять людей по категориям? Этот человек – американец, тот человек – русский. Русские делают так, американцы - так... В итоге получаются стереотипы. При этом люди полнее и богаче стереотипов о них. Стереотипы ведут к навешиванию ярлыков. Для меня стереотипы всегда несправедливы, ибо они сужают полноту жизни.

— Кто ваши кумиры в мировой музыке?

— Композиторы. Кто может быть большим кумиром, чем Моцарт, Верди, Бах, Брамс..? В истории есть, конечно, примеры, когда кумиры в музыке могут оказаться ужасными людьми в жизни. Вагнер – ужасный человек и великолепный композитор. Мой любимый Клод Дебюсси был в жизни неприятным человеком. То же самое можно сказать о Стравинском. Но мы ведь говорим о кумирах в музыке!

— Как вы относитесь к модерновым постановкам классических опер?

— Ничего плохого в модерне нет. Я за модерн. Но – это очень важно! – сущность оперы в том, что главный драматург – композитор. Композитор через музыку уже определил характер действующих лиц, взаимоотношения героев, структуру сюжета. Если это принимается режиссером с уважением, тогда я открыт к любым экспериментам. При этом я не могу принять положение, когда театральные нововведения деформируют основу оперы. У оперы есть душа, и я не хочу видеть эту душу деформированной кем угодно: певцом, дирижером, режиссером. Мы бы никогда не увидели многие оперные шедевры, если бы не музыка. Скажите мне, сколько оперных либретто можно поставить в театре без музыки? “Кавалер роз”? “Электру”? Не уверен. Возьмите одного из величайших либреттистов всех времен Бойто. Можно ли поставить его “Фальстаф” или “Отелло” без музыки? Не думаю. Исключения составляют те произведения, которые изначально создавались не для оперы. Например, пьеса Мориса Метерлинка “Пеллеас и Мелизанда”...

— Сочинения Пушкина...

— Да. “Евгений Онегин”, “Пиковая дама”, “Борис Годунов”. Но “Евгений Онегин” – поэма, “Пиковая дама” – повесть. Это - исключения. Сотни опер нельзя поставить, исключив из них музыку. Только музыка заставляет оперу жить!

— Бывали ли ситуации, когда вы готовы были конфликтовать с режиссерами и певцами?

— Все время. (Смеется.) Это часть нашей жизни. Но я помню также прекрасные моменты сотрудничества с выдающимися режиссерами, такими, как Джордж Стрелер, Лев Додин...

— А как вам работалось с Вуди Алленом? (В 2008 году Джеймсу Конлону и Пласидо Доминго удалось уговорить Вуди Аллена поставить в Лос-Анджелесе оперу Пуччини “Джанни Скикки”. – Прим. автора.)

— Очень приятный человек. Я ожидал увидеть капризную звезду, а увидел тихого, спокойного, погруженного в замысел художника.

— Как вы относитесь к музыке как к фону, к музыке, которая звучит в магазинах, офисах, медицинских кабинетах, ресторанах?

— Я не люблю музыку в ресторане – предпочитаю салат. (Смеется.) Я люблю тишину. Тишина прекрасна. Музыка как фон отвлекает. Вообще, правило, при котором музыка должна быть легкой, мне кажется ущербным. Оно вредит интеллектуальному уровню страны. Я – американец, я люблю эту страну, но я имею право ее критиковать. Каждая страна имеет хорошие и плохие стороны. Слабая сторона Америки – недостаток интеллекта. Политические волны восьмидесятых привели к тому, что музыку перестали изучать в школе. В итоге мы получили целое поколение, которое не знает классическую музыку. То же самое можно сказать о классической литературе, танцах, об искусстве вообще. В Америке люди не знают ничего о Достоевском, Пушкине, Данте. Стыдно, но они не знают даже Шекспира!.. Моя основная миссия состоит в том, чтобы бороться за возвращение классического наследия (искусства, литературы, музыки) в детские сады и школы. Дети должны постигать азы классического образования с ранних лет. В этом – залог нашего будущего.

Жена Джеймса Конлона – певица Дженнифер Ринго. В семье двое детей. Старшей Луизе – двадцать лет, младшей Эмме – двенадцать. Эмма родилась и первые семь лет провела в Париже. Луиза родилась в Нью-Йорке, но большую часть детских лет провела в Европе: в Германии и Франции. Маэстро говорит:

— Когда мы вернулись в Соединенные Штаты, мы дружно решили, что дети должны продолжить французское образование. Коль уж так получилось, что дети свободно говорят на двух языках, то зачем это терять?! Дети пошли во Французский лицей. Сейчас Луиза учится в Нью-Йоркском университете. Мы всю жизнь живем между Европой и Америкой и, конечно, намереваемся продолжить наши странствия.

— Что для вас музыка?

— Музыка – мое хобби и моя страсть. В одиннадцать лет я страстно, в один момент влюбился в музыку. С тех пор моя любовь движет мною. Я всегда говорю детям: надо найти увлечение в жизни и страстно следовать ему. Увлеченность кормит и направляет нас. Увлеченность – вот что делает нашу жизнь насыщенной! А еще я увлечен языками.

— Сколько языков вы знаете?

— Кроме английского я свободно говорю на французском, немецком, итальянском, могу объясниться по-испански, по-голландски, читаю по-русски. Кроме испанского (в детстве я два года учил испанский язык), я не учил языки специально. Для языков мне нужны время и контакты с людьми. Если бы у меня было время выучить еще один язык, этим языком стал бы русский. Но для этого мне надо пожить в России! Увлеченность языком – как увлеченность музыкой. Я слушаю языки, запоминаю новые слова, читаю то на одном, то на другом языке... Это моя страсть!.. Недавно я встретил одного человека. Ему восемьдесят три года. Он сказал мне мудрые слова: “Главное в жизни – окружить себя людьми, которых ты любишь, и которые любят тебя”. Надеюсь, у меня это получилось.

Интервью с Джеймсом Конлоном состоялось в Равинии 14 июля, в День взятия Бастилии. Я напомнил маэстро об этом, когда он, подписывая мне автограф, на секунду задумался: “Какой сегодня день?” После моей подсказки засмеялся: “Как я мог забыть? Ведь это последний день оперного сезона в Парижской опере”.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru