Наш парижский корреспондент Любовь Гордеева побывала на состоявшейся недавно мировой премьере сценической версии оперы Фенелона «Вишнёвый сад». Предлагаем читателям ее взгляд на эту постановку. Редакция позволила себе маленькие вольности — добавить пару раз в скобках свои небольшие комментарии к тексту, специально оговорив их.
Разумеется, нет никакого вишнёвого сада в спектакле, поставленном на сцене Дворца Гарнье — современный оперный театр изменил бы себе, если бы на мировой премьере оперы французского композитора Филиппа Фенелона по пьесе Антона Павловича Чехова взору публики предстали бы белоснежные кущи фруктовых насаждений. Путь современной режиссуры и современной сценографии — всё что угодно, только подальше от того, что написано в тексте. Не дай Бог какой-нибудь конкретики, прямого узнавания — всё должно быть иносказательно, чрезвычайно метафорично, всё должно оставлять публику в недоумении и заставлять ее самостоятельно — каждого зрителя в силу его интеллектуальных способностей, образования и фантазии — разгадывать многочисленные ребусы постановщиков.
Это уже стало общим местом и своего рода «хорошим тоном» современного театра вообще и оперного театра в частности.
В новой постановке Парижской Оперы (сценография и костюмы Жана-Пьера Вергье) вместо вишнёвого сада на сцене — серый мрачный и тоскливый грот, образованный сплетением скрюченных стволов вековых дубов, разветвляющихся к верху множеством спутанных абсолютно голых веток: сад (или парк) мёртв уже при открытии занавеса. А то, что в пьесе Чехова цветущий и благоухающий сад явлен совершенно не случайно, что он всем своим видом — лучший контраст и лучшая антитеза психологическим состояниям главных героев, прежде всего Любови Андреевны Раневской — до этого современным постановщиком дела никакого нет. Дубовый грот на сцене Дворца Гарнье сильно смахивает на мультяшный лес или из компьютерной игры — с лабиринтами, таинственными и опасными местами, выскакивающими из-за ближайшего поворота неведомыми чудищами… И такие непонятные существа есть в спектакле: например, Раневской предназначен макияж вампирши и причёска Медузы-горгоны. Право, странный визуальный ряд для чеховской пьесы: куда больше, чем владелица вишнёвого сада, Раневская в этой постановке напоминает содержательницу публичного дома.
Великая пьеса Чехова, его предсмертное гениальное высказывание, полна ностальгической мечтательности и неявного, глубоко сокрытого, элегического драматизма. Именно в этом её сила: автор рассказывает посредством бытовой истории о продаже имущества не много, не мало — об уходе целой эпохи, о конце старой, дворянской России. Написанная для Ольги Книппер и театра Станиславского, для психологического театра рубежа веков, она и сегодня остается сложным ребусом, найти адекватное решение которому на сцене совсем не просто. Тем более это не просто сделать, трансформируя историю в совершенно иной жанр, прочитывая ее по законам другого театра — оперного.
О чём думали композитор, либреттист, менеджеры Большого театра России и парижской «Гранд-Опера», когда выбирали литературный источник для новой оперы? Наверно, о по-прежнему высоком рейтинге Чехова на Западе — это наиболее востребованный в Европе русский автор, оставляющий далеко позади всех прочих великих классиков русской литературы, даже Достоевского. Тем более, что в бренде «Чехов и опера» для Запада (именно для него! — прим. ред.) уже есть удачные «продукты» — прежде всего это «Три сестры» Этвёша, премьера которых с шумным успехом состоялась в Лионе в 1998 году. Почему бы не повторить такой успех вновь, взяв другую пьесу Чехова? — видимо, это было главным мотивом, за которым, помимо прочего, «торчат» нескромные уши коммерческого расчёта. В «Трёх сёстрах» Этвёш сильно переделывает текст пьесы, но сохраняет всё-таки драматическую нить. В новом опусе Фенелона пьеса Чехова претерпела куда более радикальную переработку.
Опера «Вишнёвый сад» была впервые представлена публике в виде концертного исполнения в прошлом сезоне в московском Большом театре, либретто к ней написал «придворный» драматург Большого Алексей Парин. Из пьесы Чехова он берет только третий акт, из пролога сразу перепрыгивая в сцену прощального бала Раневской в родном имении. Двенадцать картин оперы представляют публике десять героев из пьесы Чехова и две картины — специально для обрисовки противоречивой натуры Раневской.
Режиссуру Жоржа Лаводена трудно назвать самостоятельной, но не его в этом вина — так написана опера: несколько полек и мазурок на балу, балерина, крутящая пируэты в стиле какой-нибудь феи Сирени (в данном случае, видимо, феи вишневого сада — самого сада нет, есть только эфемерная виллиса), в остальном же — это настоящий концерт, пастиччо из сольных фрагментов высказывающихся поочередно персонажей пьесы. Лишённые контекста, эти монологи оборачиваются томительным прослушиванием вокалистов — почти как на вокальном конкурсе, разница лишь в том, что вместо Россини, Верди и Пуччини певцы поочередно исполняют арии одного и того же композитора. Режиссёр лишь перемещает затемнённые силуэты солистов по скудно меблированной сцене подобно фигурам на шахматной доске — разводками всё и ограничивается.
Кажется, что музыка Фенелона так и не находит своего языка — местами она резкая, острая, агрессивная, местами — с мимолетными намеками на Чайковского, Мусоргского, Шостаковича. В звуковом контенте изрядно реминисценций всякого рода — не только музыкальных, но и смысловых, психологических — то вдруг повеет Достоевским, то даже Солженицыным. Сцена бала силится отослать нас к «Балу-маскараду» Верди, но эти попытки не слишком успешны, поскольку сама музыка — не столь однозначно привлекательна. Замысловатое вокальное мышление Фенелона (и гендерное, политкорректно добавим мы, — прим. ред.) превращает камердинера Фирса в меццо-сопрано, а гувернантку Шарлотту поёт бас. Ни одно из высказываний героев нельзя назвать арией в классическом понимании — даже не по форме, а по содержанию — в них нет подлинных лирических вспышек, необходимых для романтической сути оперы. Даже у тех героев и героинь, которые, казалось бы, обречены на романтическую характеристику — хотя средства выразительности использованы порой весьма виртуозные.
Филипп Фенелон — интеллектуал, хорошо знающий мировую литературу, в том числе и русскую. Кроме того, он любит оперный жанр — «Вишнёвый сад», это уже его шестая попытка, до этого наиболее запоминающимися его работами были небывало жестокая и экзотичная «Саламбо» по Гюставу Флоберу и «Юдифь», либретто которой основано на пьесах Николауса Ленау и Фридриха Геббеля. Полагаю, что опера по Чехову — не самое сильное достижение композитора. Музыка Фенелона в «Вишнёвом саде» приятна, удобоварима, даже местами изобретательна, но не запоминающаяся и не индивидуальная — такой «аккомпанемент» с равным успехом подошёл бы ещё десятку самых разных литературных сюжетов.
Фиаско было бы полным, если бы не исполнение. Как и на премьере в Москве оркестром из шестидесяти музыкантов в яме и дюжины на сцене руководит итальянец Тито Чеккерини. Большинство исполнителей участвовало в этой опере и на концертной премьере в российской столице, что и понятно, поскольку постановка является копродукцией с Большим театром и в следующем сезоне будет показана на его сцене. Среди них особенно выделяются женские голоса — Елена Келессиди (Раневская), Анна Крайникова (Варя) и Ульяна Алексюк (Аня). Особенно блистательными были колоратуры последней. Публика была увлечена в основном знакомством с молодыми певцами — это самое ценное в новой работе Парижской Оперы. И агентам, занятым поиском молодых талантов, определенно было чем заняться в этом потёртом шапито.
Великая пьеса Чехова живёт уже более ста лет и до сих пор актуальна, несмотря на то, что рассказывает нам о совсем неактуальном, давно ставшем достоянием истории мире. Что касается оперы Фенелона, я бы не осмелилась прогнозировать ей столь же впечатляющие перспективы: в ней нет того, что делает искусство Чехова уникальным — тонкая грань между комедией и отчаянием, столь неуловимо-прекрасная в литературном первоисточнике, совершенно ускользает от Фенелона и Парина. Битва за оперного Чехова пока не выиграна. Может быть всё ещё впереди?
Фото: Opéra national de Paris / Andrea Messana