В Михайловском театре прошла первая премьера оперного сезона — «Евгений Онегин» в постановке украинского режиссёра Андрия Жолдака.

Можно было бы сказать — «долгожданная» премьера, но это слово, как-никак, несет в себе какие-то радужные ожидания! А что же вышло на самом деле?

Михайловский, активно осваивающий все модные течения продвинутых западных театров, пошёл по проторённой там уже, наверное, с 80-х годов прошлого века дорожке. Принцип здесь прост и незатейлив:

неважно, хороша или дурна постановка, важен скандал вокруг неё.

Этот путь, бесспорно, всегда ведёт к успеху. Успеху медийному, в слухах и шорохах «бизнес-элиты», в публикациях бульварных газеток, и далее.

Конечно, «премьерным зрителям» — то бишь, банковским воротилам или, например, магнатам в сфере производства, допустим… шарикоподшипников — глубоко плевать, что и почему происходит на сцене («представьте, какая прелесть! – всё это так ново, да ещё и под музыку!»). Но просочившимся на премьеру подлинным любителям и ценителям оперы, которых в городе, по понятным причинам, становится всё меньше и меньше, тем не менее, это не безразлично.

Впрочем, обо всём по порядку. Фигура режиссёра Андрия Жолдака всплыла в Михайловском впервые, когда оставивший ныне театр главный дирижёр Петер Феранец искал постановщика для весьма эпатажной оперы Шнитке «Жизнь с идиотом». Затем театр расстался с Феранцем, рискованный проект как-то испарился сам собою, а вот Жолдак остался. И руководство Михайловского театра решило вручить постановку жемчужины русского оперного наследия в руки «творца», ранее, кстати, никогда в опере не работавшего и мыслящего, согласно публикациям в прессе, примерно в таком ключе:

«Музыка этой оперы очень сексуальна. Многое в ней идет от той приватной части жизни Чайковского, которую он скрывал в свете, но не мог утаить в творчестве». Видимо это главное, что узрел режиссер в опусе великого композитора…

* * *

В степени профессионализма постановочной команды зрители убедились хотя бы на примере того, что перемена декораций (не ахти, каких сложных) в спектакле с двумя антрактами происходила «молниеносно»: первый длился сорок пять минут, второй — тридцать пять! Кстати, над чем там было трудиться, по большому счёту, вообще непонятно: куб из стен и потолка, разве что цвет меняется. Хотя возможно, что упрёк этот должен быть адресован в первую очередь Монике Пормале (она в программке делит с Жолдаком лавры художника-оформителя). А цветов в постановке, кстати, только два: белый и чёрный. Как это тонко и оригинально (сразу на ум приходит последний «Онегин» в Театре Станиславского и Немировича-Данченко — прим. ред.)!

Когда открывается занавес, сразу вспоминается постановка глайндборнского фестиваля (режиссёр Грэм Вик): та же «коробка» с окном и с дверьми, тот же дощатый пол. Как это у Довлатова: «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком»! Жолдак решил, все-таки, отличиться от всех, избрав для этого достаточно немудрёный способ: он внёс в своё… гм, простите, «прочтение» творения Чайковского столько бессмысленных и абсурдных идиотизмов (простите, но иных слов в данном случае просто подобрать невозможно), что

опера (или, как охарактеризовал своё сочинение сам композитор, «лирические сцены») превратилась в смесь балагана, цирка, варьете и, наконец, просто примитивной демонстрации дурного вкуса и отсутствия музыкального слуха.

Спектакль начинается с того, что во время интродукции по сцене снуют Татьяна и маленькая девочка. Из ведёрок и ваз на пол с грохотом сыплется какой-то чёрный горох. Затем на глаза публике является некий персонаж, никому из тех, кто знаком с содержанием оперы, не известный: непрерывно трясущийся, агонизирующий и нелепый человек — более всего смахивающий на действующее лицо из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Поначалу это смешно. Однако постепенно этот заходящийся в пляске святого Витта немой участник действа (попутно выполняющий функции бутафора, рабочего сцены и, вероятно, какого-то слуги в семье Лариных), начинает откровенно раздражать.

Но дальше — больше: на сцене появляется карлик. Откуда он взялся, зачем и почему — никому не ведомо.

Поэтому здесь я позволю себе некоторое отступление. Когда-то, в 60-70-е годы прошлого века, в Европе возникла так называемая «фрик-культура», от английского слова freak — урод, чудак, извращенец, и так далее. В отечественном шоу-бизнесе ярким примером может служить некий Шура — «певец» из провинции, когда-то шокировавший Москву своими гнилыми зубами, маргинальными повадками и вызывающим отсутствием вкуса в манере одеваться.

Андрий Жолдак — это тот самый фрик в театре.

На Западе эту «фишку» давно уже пережили, но у нас это пока ещё в новинку. По опыту общения во время немногочисленных встреч с прессой сложилось впечатление, что режиссёр груб, нахален, и весьма хамоват. Это, впрочем, видно и из его постановки: няня уговаривает Татьяну лечь спать, схватив её за лацканы халата и изо всех сил потрясая её за грудки. Все остальные персонажи общаются точно так же: они дёргают друг друга за руки, пихают, толкают и пинают. Например, Ленский (со словами: «Мы вслед за вами») отвешивает Лариной оплеуху и пинок, выпихивая пожилую женщину за дверь. Сама же Ларина, к слову сказать, почти с самого начала пребывает на сцене, скажем так, в состоянии сильного алкогольного опьянения (забегая вперёд, отметим, что и Ротный-Зарецкий тоже напился так, что с трудом держался на ногах).

В России, как известно, пьют много: вот и Ленский, выпивши мутно-белой жидкости (видимо, браги) из бутыли, вдруг брызжет жидкостью изо рта и раздражается бессмысленным визгливым хохотом на словах Онегина «Но, Боже мой, какая скука!». После слов «Нет, няня, я здорова» Татьяна (видимо, в подтверждение этой фразы) с ухмылкой разбивает об пол огромную гипсовую вазу.

Когда в первой картине няня открывает потаённую дверь в стене, за которой скрываются три поставленные друг на друга стиральные машины, и начинает активно отжимать бельё, в зале поднимается хохот.

Кстати, о вышеупомянутом карлике: он практически не сходит со сцены; скорее всего — это некий мем, или alter ego самого режиссёра.

Функции его непонятны, а введение такого персонажа в спектакль разумно объясняется только одним: в других постановках, сходных по бессмыслице, бездарности и непониманию того, о чём вообще идёт речь в партитуре, карликов ещё не было! Если бы господин Жолдак продвинулся по Инженерной улице метров восемьсот в сторону Фонтанки (а именно — в петербургский цирк) — там, бесспорно, его идеи прижились бы куда лучше, чем в академическом (в прошлом — Императорском) театре оперы и балета.

Забавно, что неким «консультантом по музыкальной драматургии» в программке означен бывший сотрудник литчасти театра Дмитрий Ренанский. Именно благодаря ему, видимо, публика обязана тем, что «Скажи, которая Татьяна?» Онегин поёт, обращаясь непосредственно к Татьяне (!), а «Пойдёмте в комнаты» Ларина изрекает, изо всех сил дёргая Онегина к двери, ведущей в сад (!), а тот, в свою очередь, дико сопротивляется.

При всех таких режиссерских «изысках» дуэты решены строго, по-армейски: Татьяна и Ольга, Ленский и Ольга поют стоя по стойке «смирно» в разных концах сцены.

Режиссёр имеет свой взгляд на молодость и дворянство: Татьяна и Ольга непрерывно бегают туда-сюда (молодёжь, что поделаешь!), а вот диалоги ведут по-иному: Онегин и Татьяна исключительно стоя на подоконнике, а вот Ленский и Ольга — сидя на каминной полке.

Зал уже не хохочет, простите, а ржёт: это в начале второй картины, где на сцене появляется холодильник. Татьяна его открывает — а в нём сидит… вездесущий карлик! (Именно в этот момент с криком «Позор!» из партера вышла первая возмущённая зрительница — первая, но не последняя).

Впрочем, холодильник — не единственное озарение г-на Жолдака: в финале второй картины няня разогревает завтрак для Татьяны в микроволновой печи, что стоит на каминной полке (а в сцене дуэли на холодильнике появляется пылесос).

Но затем няня открывает потаённую дверцу в стене, за которой скрывались стиральные машины, а там уже — о, радость! — не прачечная, а шкаф, в котором целых три полки трёхлитровых банок с брагой.

«Ах, ночь минула! Спокойно всё. Пастух играет!» — на этих словах Татьяны за окном спальни возникает некий персонаж-«козерог» с огромными рогами, как бы играющий на флейте. Чуть позже это винторогое создание возникнет в опере в качестве Гильо, секунданта Онегина: во время дуэли он будет сосредоточенно и неопрятно есть ложкой кашу из кастрюли. Ленского (после того, как его на дуэли убил Онегин) укладывают в футляр от напольных часов, и тут же начинают активно заливать «труп» мутно-белой брагой из вышеозначенного потайного шкафчика. В этом месте наиболее несдержанная часть консервативной петербургской публики вновь начала покидать зал, не дожидаясь антракта.

Как должно в опере исполнять хор? Правильно — спиной к зрительному залу! Ахинея должна быть полной, иначе это не опера.

С хором режиссёр не церемонится: в кульминационных местах он всегда оказывается либо спиной к залу, либо за кулисами. Кстати, надо заметить, что г-н Жолдак тонко чувствует разницу между оперой и балетом: в постановке нет ни одного танца. Какие там котильоны, вальсы или мазурки? Баловство это. Правда, Онегин, Ленский и Татьяна порой начинают совершать под музыку движения сродни тем, которые демонстрировал публике персонаж Моргунова из фильма «Кавказская пленница» во время обучения праздной публики новомодному твисту. Публика хохотала, свистела и улюлюкала.

Полонез в постановке выглядит какой-то неудачной рекламной акцией фарфорового завода: на авансцене расположено несколько столов, на которых персонажи оперы с бóльшим или меньшим успехом пытаются раскручивать большие тарелки. Чуть позже, в арии Гремина, Онегин и князь перекидываются через стол фарфоровой чашкой. К передаче «Что, где, когда?» отсылает волчок, который крутит Ольга в начале сцены дуэли — всю свою предсмертную арию Ленский поёт, обращаясь к ней! При этом девица вполне недвусмысленно пристаёт к поэту — ну а тот, как водится, с силой и ненавистью её отпихивает. Затем, в начале заключительного акта, волчок крутит уже Татьяна.

Греминский бал — это сцена свидания Татьяны с Онегиным; на чёрной и бедно освещённой сцене никого, кроме них, нет.

«И здесь мне скучно!» поёт Онегин, обращаясь непосредственно к Татьяне. Но здесь всё тонко, в духе «психологического театра»: чтобы остаться неузнанной, супруга Гремина ходит в кромешной тьме в огромных солнечных очках. Онегин, в свою очередь, «косит» под мистера Икс: его лицо скрыто огромной полумаской.

«Княгиня Гремина! Смотрите!..» — выкрикивают артисты хора, запоздало пытаясь появиться на сцене и всем гуртом штурмуя узкую дверь — точь-в-точь как армия пассажиров на трамвайной остановке в час пик.

Кто-то не попадает в дверь, кто-то — в ноты.

В заключительной сцене Онегин методично выбрасывает в окно предметы обстановки из будуара Татьяны (и без того обставленного крайне скудно), а затем хватает за шиворот и вышвыривает за окно бедного карлика (в этом месте ещё человек десять оставили партер). Слова «Позор, тоска, о жалкий жребий мой!» Онегин поёт в кромешной темноте.

А дальше… Вы не поверите! Уж не знаю, чья это заслуга — самого режиссёра или вышеупомянутого «консультанта по музыкальной драматургии», но факт остаётся фактом:

сразу за заключительными аккордами оперы вдруг начинает звучать интродукция к опере!

Народ движется к выходу из зала, а на сцене Гремин, Татьяна и маленькая девочка изображают приторно-умильную картину семейного счастья в стиле телепередачи «Пока все дома». Однако либо у меня, либо у руководства театра явно «не все дома»: иначе я не могу объяснить такое вот необыкновенное музыкальное открытие, которое явила публике эта удивительная постановка.

О солистах говорить трудно. В такой постановке волей-неволей уже не до пения, и начинаешь переживать, как бы Онегин (Янис Апейнис) в сцене ссоры с Ленским (Евгений Ахмедов) не поранил последнего, поскольку баритон в это время увлечённо расстреливает из пневматической винтовки надувные шарики, развешанные на стене над головой у тенора. Или, не дай Бог, не поранился бы сам, когда во время ариозо «Увы, сомненья нет: влюблён я» расшвыривает вокруг себя ножи, вонзая их в пол, на зависть солистам северо-осетинского ансамбля танца «Алан».

Безусловно, хороши, без оговорок, были солистка Мариинки Гелена Гаскарова (Татьяна) и солист Большого Вячеслав Почапский (Гремин), певшие вторую премьеру (27 октября) Солисты Михайловского театра на премьере тоже показали себя достойно, но в пении чувствовалось огромное утомление. Оркестр во главе с Михаилом Татарниковым играл весьма корректно, но традиционного премьерного воодушевления не показал: прочитав всё вышеизложенное, нетрудно догадаться — почему.

Фото с сайта 1tv.ru

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru