Сегодня мы предлагаем читателям переводную статью из немецкого журнала «Opernwelt», посвященную недавней постановке в Театре ан дер Вин опер «Иоланта» и «Франческа да Римини». Не скроем, нас заинтересовали, прежде всего, имена участников этого спектакля в австрийской столице — дирижера Василия Синайского и режиссера Стивена Лоулесса. Ведь именно этот тандем представит на днях в Большом театре свою версию «Кавалера розы».
Мы хотели предварить этот перевод небольшой преамбулой главного редактора журнала — уж очень она напрашивается, но потом решили дать комментарий в конце публикации — пусть читатель сначала непредвзято оценит сам материал. Единственное, что нужно сказать сразу, предупреждая возможные вопросы: за точность перевода ручаемся!
У Иосифа Виссарионовича Джугашвили, более известного под фамилией Сталин, одна нога была короче другой. Некая «дьявольская» метка, которую он прекрасно умел скрывать от других.
Мы с вами этого бы не узнали, если бы режиссер Стивен Лоулесс не раскрыл нам на этот факт глаза в программке к премьере. Постановщик оперного вечера в Театре ан дер Вин, где зрители имели возможность насладиться сразу двумя операми («Иоланта» Чайковского и «Франческа да Римини» Рахманинова), провел параллель между фигурой Ланчотто Малатесты, убийцей из оперы Рахманинова, и Сталиным. В этой инсценировке Малатеста является «воплощением диктатуры», кроме того, по словам Лоулесса, «за обманчивым внешним видом скрывается невероятная ненависть к себе». Именно поэтому режиссер решил перенести действия опер в не совсем очевидные временные рамки: в эпоху Сталина! Еще один момент, вдохновивший британского режиссера на этот ход, — ярый запрет на любую форму романтической литературы в ту страшную эпоху. «Франческа» в этом смысле являет собой жестокую реальность, а «Иоланта» мнимый романтический мир. Синтез природы и религии здесь обретает четко дорафаэлевские черты — с главным аллегорическим символом той эпохи — розой. Белая роза олицетворяет девственность, а красная — физическую любовь. *
Последние научные исследования биографии и жизни Чайковского добавили к известным фактам еще один: этот опус — попытка самоизлечения, ведь композитор ощущал свою гомосексуальность как некое заболевание, которое подлежит исцелению.
Атмосфера, в которую нас увлекают за собой режиссер и сценограф Бенуа Дугардин в «Иоланте», похожа на некую витрину в британском магазине «Селфридж» **, дополненную идеями художника Данте Габриеля Россетти. Идиллический кокон полностью белого цвета, помещенный в шар, который при развороте оказывается большим спутником. Лозунги на кириллице и появление красноармейцев к концу оперы создают своеобразный мостик от одной оперы к другой. Дело в том, что вместо преисподней, куда должны быть сосланы прелюбодеи Франческа и Паоло, они попадут в ГУЛАГ, где начальником лагеря предстанет Ланчотто Малатеста.
Дмитрий Белосельский, исполнитель партии Ланчотто, справляется с задачей хорошо. Он же исполняет партию отца Иоланты, однако здесь его звучный, представительный бас-баритон временами настолько громок, что превышает допустимую норму децибелов в весьма небольшом зале в Театре ан дер Вин. Ольга Микитенко, которая тоже поет обе главные партии, исполняет их светлым, но несколько «облачным» звуком. Самир Пиргу убедителен в ролях ее любовников в обеих операх. На хорошем уровне и остальной актерский состав исполнителей. Василий Синайский, музыкальный руководитель Большого театра, который заменил Кирилла Петренко, сумел вдохновить в «Иоланте» Симфонический оркестр Венского радио на нежное, воздушное исполнение музыки, а в Рахманинове оркестр разразился настоящим громом из звуков.
Как всегда хорошо пел хор Арнольда Шёнберга. Лоулесс вложил в его уста фразу из оперы «Франческа да Римини», ставшую своеобразным кредо вечера: «Нельзя сильней страдать, чем вспоминая счастье в дни несчастья».
В заключение стоит заметить, что задумка со Сталиным и ГУЛАГом все-таки была «притянута за уши», ведь, как всегда, таким образом затрагиваются все известные «русские клише» на Западе: водка, икра, Сибирь и автомат Калашникова. Невольно вспоминается фраза о том, что некоторые идеи настолько пусты, что в них могли бы поместиться целые народы.
Герхард Перше, «Опернвельт», № 3, 2012 г. Перевод Эллы Пружанской
* Опираясь на центральный эпизод «Иоланты», где слепая девушка в ответ на просьбу Водемона ошибочно срывает с куста не красную, а белую розу, автор рецензии (скорее всего, вслед за режиссером) говорит о «дорафаэлевских» чертах, имея в виду, возможно, некие параллели с художественными образами в известных стихах Кристины Россетти, сестры выдающегося прерафаэлита Данте Габриэля Россетти, имя которого, что очень важно, упоминается дальше в тексте. В частности, у нее есть такие строчки «…Краше розы/Ты не отыщешь, нет» или «Роза – природы венец» (перевод М.Лукашкиной). Само слово «прерафаэлиты» дословно означает «дорафаэлевский». Художники и поэты этого течения в английском искусстве 19 века ориентировались в своем творчестве на эстетику и идеи эпохи Раннего Возрождения. Они отрицали закосневший академизм, господствовавший в их время, считая, что в своих истоках он восходит к творчеству Рафаэля — представителя, как известно, Высокого Возрождения. Насколько уместны такие выводы по отношению именно к данной постановке, да и собственно к опере Чайковского — большой вопрос. Ибо более детальное обсуждение эстетики «Иоланты» со всей очевидностью уведет нас в другую сторону! Тема это объемная, поэтому скажем лишь несколько важных вещей.
Известно, что Чайковский в пору создания оперы увлекался философскими идеями великого голландского мыслителя Бенедикта (Баруха) Спинозы. В каком-то смысле они отражены в знаменитом ариозо Эбн-Хакиа «Два мира, плотский и духовный», где подчеркивается нерасторжимость духовного и телесного «во всех явленьях бытия». Идея тождества Бога и природы, как единой и бесконечной субстанции — основная в философском монизме Спинозы. Преломленная в либретто оперы, она, как хорошо сказал А. Майкапар, может быть сформулирована примерно так: «условием — в случае с Иолантой — прозрения физического (материального) является прозрение духовное (идеальное)». Однако, философию Спинозы, жившего в 17 веке, если уж пытаться найти ей художественные аналогии, подчас характеризуют как «барочную», а не раннеренессансную, ибо именно эстетике барокко свойственно «напряженное единство самых разнообразных элементов», какими насыщена концепция мыслителя («Новая философская энциклопедия» в 4-х тт., М. Мысль, 2000 г., статья «Спиноза»).
** Имидж магазинов торговой марки Miss Selfridge отличают легкие романтические черты с наличием цветов. Недавно в Москве в «Охотном ряду» открылся магазин этой фирмы.
Статья Герхарда Перше показалась мне весьма любопытной и симптоматичной для характеристики нынешнего «смутного времени» в оперном искусстве, ибо музыкальная критика тоже является его составной частью. В материале есть меткие замечания и справедливые вопросы к режиссеру. Так, вся «сталинская» составляющая спектакля не может не вызвать ничего, кроме гомерического смеха. А чего стоят только такие высказывания, как сталинская «ненависть к себе» или «запрет на любую форму романтической литературы в ту страшную эпоху» и т. д. Заключительная фраза рецензии в этом плане не оставляет сомнений в позиции автора.
Но внимательнее присмотревшись к тексту, я заметил у Перше и очевидные противоречия, столь же поверхностные, как и у режиссера, умозаключения. Зачем, например, ему понадобился пассаж о нестандартной ориентации Чайковского, да еще облеченный в «научные» одежды? Ради эпатажа? Витрина магазина «Селфридж» также пускай остается на его совести. О «дорафаэлевских» чертах и философии оперы мы уже подробно говорили выше. Конечно, чего здесь больше, мыслей рецензента или почерпнутых из программки откровений режиссера — я не знаю. В любом случае, надо четче формулировать свои выводы так, чтобы не оставалось двусмысленностей.
Такие вот получаются «водка, икра, Сибирь и автомат Калашникова»! Можно к этому смело добавить Сталина, медведей, матрешек и ансамбль «Березка».
Возможно и не стоило бы об этом писать, но ведь и наши деятели оперного искусства приложили руку к такой «развесистой клюкве»!