Сегодня в гостях у редакции журнала Наталья Петрожицкая. Представлять ее любителям оперы нет необходимости. Эта певица уже ярко зарекомендовала себя. В своем родном Музыкальном театре имени К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко она поет много и успешно. Мы давно хотели поговорить с Наташей. И вот теперь, после блестящей премьеры «Войны и мира» у нее выдалось время для беседы. Получилась именно беседа, а не интервью. В чем здесь разница? В непринужденности и свободе диалога. Вопросы мы, конечно, подготовили, но отвечая на них в ходе встречи, Наташа подчас так увлекалась, что выходила за их рамки, а следом за ней и мы. Ей было что сказать не только о своей биографии… И это очень хорошо!

— Наташа, спасибо, что пришли к нам. Хотелось бы поговорить о многом, но от традиционных начальных вопросов не уйти: «Как, когда и почему?»

— Понятно… Я родилась в Москве в семье инженеров, где никто музыкой не занимался и слуха не имел. Даже мужа я себе выбрала без слуха (смеется). Я была одна такая. Как у многих в детстве в какой-то момент было решено купить пианино, чтобы я училась на нем играть. Но в музыкальную школу меня не взяли – чувства ритма не обнаружили. Пришлось идти в ближайший Дом культуры. Там я начала играть одним пальчиком и подпевала себе. Видимо я с таким удовольствием это делала, что в какой-то момент педагог сказала маме: «Что же вы тут сидите, у нас есть хор, идите туда, там ей будет интереснее». В этом хоре я пела до девятого класса. И вот однажды мама меня спросила, чем же я хочу заниматься в жизни? А я ответила: «Мама, ведь кроме как петь я ничего не умею, не люблю и не хочу!». В это же время я встретила человека, который «со мной» по жизни и поныне – это Елена Борисовна Долинская, сыгравшая большую роль в моей судьбе. По ее совету я решила поступать в музыкальное училище (ныне Московский государственный музыкальный колледж имени А.Шнитке – прим. ред.). Мне было пятнадцать лет. А на вокальное отделение брали только с 17-ти. Но Геннадий Николаевич Фофанов - он был тогда зав. кафедрой – дал разрешение приемной комиссии принять у меня документы. У него я и начала заниматься. В 1997 его не стало... Следующим педагогом в моей жизни была Алла Семеновна Белоусова. Так все начиналось. И была я тогда меццо-сопрано!

— Как же произошло превращение в сопрано?

— Когда я в 2000-м году прослушивалась в консерваторию у Петра Ильича Скусниченко, он сказал мне буквально следующее: «Вы знаете, таких меццо как Вы много, а если станете сопрано, то, может быть, есть шанс». И мы резко с Алллой Семеновной стали переучиваться, изучать новый репертуар. Причем, для вступительного экзамена в консерваторию я подготовила всего одну сопрановую арию – Ариозо Кумы (из «Чародейки» - прим. ред.). Я думала: «Господи, мне бы «си» взять, я никогда не пела такие высокие ноты». Тем не менее, поступила я с первого раза, хотя конкурс был очень большой. Определили меня в класс Веры Николаевны Кудрявцевой-Лемешевой. У нее я проучилась примерно полтора года, а дальше началась грустная история… В итоге, я перешла в класс к моей обожаемой Кларе Григорьевне Кадинской. Мы с ней «рука об руку» закончили консерваторию с отличием, поступили в аспирантуру. Это было в 2005 году. Одновременно я начала поступать в театр Станиславского, это длилось два сезона. Наконец, в 2006 меня взяли стажером с прицелом на «Пеллеаса и Мелизанду». Тогда спеть в спектакле не удалось, но надеюсь, что в нынешнем сентябре это произойдет.

— Почему именно театр Станиславского?

— Знаете, я как-то сразу восприняла его как родной дом. В Большой никогда не стремилась, хотя если позовут что-нибудь спеть, не откажусь. Я пробовалась и в другие театры, например, в «Геликон» - меня влекла его актерская направленность, хотелось «рвать на себе рубаху» (смеется). Но не взяли, и слава Богу!

— А первым спектаклем в Стасике стал новый «Онегин»?

— Да, 27 апреля 2007 года на премьере «Евгения Онегина» состоялся мой официальный дебют в театре в партии Татьяны. Предупреждая возможный следующий вопрос, сразу добавлю: это пока моя главная партия в творческой карьере, она меня «кормит», она меня лечит и вокально, и душевно. Без нее я не могу, без нее скучаю! Это мое. Кстати, Татьяна также была моей первой ролью в Оперной студии консерватории. Студия дала мне неоценимый опыт. Там есть потрясающий мастер, Борис Александрович Персиянов. Многое из того, что я сейчас умею в сценическом плане – благодаря ему. Не скажу, что я уж совсем «деревянная» пришла, но зажата была изрядно. Он раскрепостил меня, я до сих пор использую навыки, которые он мне дал.

— Что-то еще из репертуара Оперной студии хочется вспомнить?

— Донну Эльвиру. Я ее пела на дипломе. Точнее, мой личный диплом – Татьяна, но курсовым был «Дон Жуан». Борис Александрович сделал нам такой подарок, мы выучили и целиком его поставили. Я все жду, когда же представится возможность вновь спеть Эльвиру – так долго она лежит в запасниках!..

— Извините, что перебиваю, но уж очень напрашивается вопрос: если бы сегодня предложили поучаствовать в «Дон Жуане» Большого театра, согласились бы? Я имею в виду даже не столько саму моцартовскую оперу, но конкретно именно эту постановку Чернякова?

— Понимаю смысл Вашего вопроса (улыбается). Отвечаю – «Делюсь на два» (именно так, своеобразно, емко Наташа и сказала – прим. ред.). С одной стороны, наверное, «да» – очень люблю работать, и любую возможность выйти на сцену, хочу испытать что-то новое, пропустить этого не могу, ибо сцена для меня страшный «наркотик». А как наблюдатель, зритель, который пришел на спектакль и… ушел после первого акта, сказала бы «нет»! (в этот момент Наташа внезапно замолкла, и «повисшее» молчание было красноречивее множества слов)…

— …Вернемся еще раз ненадолго к учебе, чтобы, как говориться, «закрыть» тему. Много ли дали Вам педагоги и используете ли Вы сейчас их заветы?

— Часто бывает так, что ученик слепо следует советам и указаниям педагога. У меня же их по жизни было несколько, все они разные. В этой ситуации очень легко потеряться. Но меня миновала сия кара, я такой человек, который все пропускает через себя, примеряет, и только потом действует. Поэтому довольно четко могу ответить себе – что и от кого я взяла, какую частичку мастерства. В то же время хочу подчеркнуть: что бы мне не дали учителя, только я сама в состоянии, опираясь, разумеется, на полученные от них знания, осознать в полной мере свои проблемы и каждодневным трудом преодолевать их… И вот что еще хотела сказать. Кроме учителей важное место в жизни певца занимает концертмейстер, особенно когда между ними есть взаимопонимание. Мне повезло с таким концертмейстером – это Екатерина Дмитриева.

— Ответ достойный. Хорошо, с педагогами примерно ясно, а с выдающимися певцами как? Были ли кумиры, на кого хотелось бы походить?

— Нет! Кумиров у меня никогда не было… И уж тем более такой певицы, которой хотелось бы во всем подражать. Но некоторые мне очень нравятся!

— Кто же?

— Я люблю Кири Те Канава, за ее интеллигентность, за какой-то разум и холодок в голосе, Флеминг за мягкость, Кабалье за пиано. Люблю Прайс…

— Вы имеете в виду Леонтину, была ведь еще и Маргарет?

— Нет, именно Леонтину, за у-ух … (Наташа перевела дыхание), в общем - Леонора так Леонора!

— А позвольте личный вопрос?

— Конечно.

— Как Вы относитесь к Котрубас? Спрашиваю, потому что сам ее очень ценю.

— Замечательно. А я, ведь, знакома с ней!

— Расскажите, пожалуйста…

— Ну, это совсем другая история…

— Ничего, читателям будет интересно.

— Пела я на Конкурсе Елены Образцовой в Петербурге в 2009 году…

— Это когда Вы стали лауреатом?

— Да, да. Так вот, на первом туре была у меня Мелодия Леоноры Pace, pace, mio Dio. А концертмейстер… странная попалась какая-то, начала вдруг играть так медленно-медленно. Я уже пою - Cruda sventura… а она будто клавиши потеряла и «ищет». А ведь дыхание! Тогда-то у меня совесть была, это сейчас нет (смеется) - и если чувствую, что по какой-то причине страдает звук, то дыхну, чтобы красиво звучало и слова были понятны, а тогда никак! - если так написал композитор, то умру, но буду эту линию тянуть. Вижу – у Образцовой глаза округлились, а Котрубас (она была в жюри конкурса – прим. ред.) рукой машет концертмейстеру – давай мол, давай! А уже и последние фразы подоспели – Maledizione! Maledizione! А концертмейстер все тянет… И тут я вывернулась - Maledizion… a! Кланяюсь. А потом Котрубас подошла ко мне, успокаивает: «Ну что ты, такая высокая, красивая, про мир поешь … и брови сморщила. Все хорошо!» - в общении она очень милая, характер чудесный...

— Любопытная история, бывают в жизни артиста экстремальные ситуации, из которых надо находить выход. Но вернемся к творческой карьере в театре. Сейчас интересно будет поговорить о других партиях после Татьяны. Софи, Леонора, Мими, Антония. Что ближе всего?

— Вокально?

— Да.

— Кстати, еще про Микаэлу забыли. Люблю эту роль, она очень удобна мне вокально… кроме дуэта. Мне кажется, ни одна сопрано не любит его (смеется). Как-то коряво написано, вроде и не внизу, и не слишком наверху, но много переходных нот.

— Трудный он, конечно, в этом все дело! А ария?

— Арию обожаю! Помню, позвала я как-то Персианова Бориса Александровича на спектакль. Он затем подошел к Александру Борисовичу Тителю и говорит: «Да у Вас две Кармен получилось!». А Титель отвечает: «Да знаю я, уж ничего не стал Петрожицкой говорить, только очень просил ее быть более деревенской, помнить, что от нее пахнет молоком и навозом». И действительно, в арии я люблю и характер показать: «Я тебе, мол, устрою еще!»

— То есть, Вы кроткость убираете на второй план?

— А я считаю, что кроткость у Микаэлы в первом акте. Да, там она из деревни приехала, ей все боязно, какие-то непонятные мужчины! А в третьем, когда уже по горам все облазила, разыскивая Хозе… И вот нашла, не только же для того, чтобы сказать, что мать его умирает! Она ведь любит и борется за него. В средней части арии, мне кажется, она уже не кроткая девочка!

— Теперь о Леоноре.

— Леонора! Я понимаю, что лет через десять мне эта партия, может быть, лучше подошла, чтобы полновесно ее озвучить и быть в балансе с оркестром! Бог наделил меня, конечно, какой-то серединой и низом, но не как у драмсопрано. Но я предпочитаю всегда петь «своим» голосом, чтобы было без чрезмерной «химии», искусственного «утяжеления». Это, кстати, и для аппарата очень вредно…

— Вы меня опередили - скажу Вам честно, что в Вашей Леоноре артистически много прекрасного, в лирических местах тоже, но, подчас, не хватает мяса, например, в Молитве, где нужно воспарять над всеми голосами… Причем «пробить» зал нужно стильно, без излишней ажитации.

— Да, я согласна.

— Тогда задам провокационный вопрос: Вы не пытались от нее отказаться?

— Нет. Если бы мне предложили Вагнера, то отказалась бы. А здесь расхождение не столь критично. А восполнить недостающее, то о чем и Вы говорили, пытаюсь другим – взять образом, артикуляцией и интонацией… глазами, наконец. Это очень трудно словами объяснить.

— Пожалуй, Вы правы. Может быть и вопрос мой был не вполне корректным. Теперь о других ролях. Софи. Партия Вам по голосу. Но полагаю для Вашего боевого характера такая роль второго плана - где-то субреточная - мелковата. А вот Антония, что она?

— Антония – для меня сложная партия во многих отношениях. Ну, этот до-диез! Каждый раз думаешь - возьмешь, не возьмешь. Но главное - это моя судьба. Ведь я рано потеряла маму. Когда готовила эту сцену с Голосом матери, то всегда плакала. Все через себя пропускаю! (замолчала)…

— Давайте теперь поговорим о Наташе Ростовой. Она - попадание стопроцентное!

— Это моя роль. Здесь и крупный звук не нужен. Наоборот, я пытаюсь сделать его таким, солнечным что ли, девчачьим… Вот мы «Войну и мир» несколько месяцев репетировали, Наташа во мне жила, да она и вообще живет во мне. Как-то даже муж сказал после одного из спектаклей: «у тебя глаза были как у Наташи». А пела я в тот день, между прочим, Антонию и испугалась. Боже мой, если он заметил, то и зритель мог?..

— Расскажите немного подробнее, как работали над этой ролью? Особенно интересно узнать, как происходило творческое взаимодействие с дирижером. Феликс Павлович столько интересного мне в свое время рассказал о подготовке к премьере. Теперь любопытно и певческую «сторону» послушать.

— Начну издалека. Когда я только пришла в театр, Феликс для меня был больше чем начальник (улыбается) - он был Бог! А теперь мы в творческом плане все больше становимся коллегами. Хочется сделать что-то вместе, на равных и, главное, красиво. С той же Наташей. Я, к примеру, твердила ему, что не могу петь в таком медленном темпе арию. «А мне так нравится – говорил он, - ты просто не знаешь своих возможностей!». На прогоне я чуть ли не задыхалась, но справилась. «А может быть он приедет нынче» (Наташа вполголоса поет, показывая, как тягуче льются слова и как это трудно выдержать). Представляете, а затем Феликс мне тихонько так говорит: «Ты будешь петь в таком темпе, каком тебе удобно, но и знать будешь, что можешь медленнее. Это важно!» И действительно, на премьере темп сдвинулся, но я уже в сознании держала эту замедленность, и ощущение было совсем иным, более объемным. А в итоге получилась золотая середина - быстрее, чем на репетиции, но медленнее привычного. Конечно, у Феликса заслуг поболее моих будет. Но мы работаем сейчас, чтобы получилось что-то, работаем на результат. А не кто главнее и может сказать - «я хочу, и будет так!».

— Наташа, а как вообще начинался этот «штурм» прокофьевских вершин, почувствовали ли Вы какую-то особенность его музыки?

— Это было мое первое знакомство с Прокофьевым, я имею в виду, как исполнителя. Поначалу думала – с ума сойду! После Верди-то с Чайковским. Как это можно выучить? Как интонировать? Мучилась я примерно с месяц. А потом прониклась. Но интересно и неожиданно другое: три месяца репетировали, потом прогоны, премьера. И вот спустя пять дней после всего этого у нас с Дмитрием Зуевым - «моим» Андреем – «Онегин». Я думала не выдержу до конца спектакля, вижу что и Митя никакой! И говорит мне: «Я так устал! Попроси меня Прокофьева сейчас спеть – с удовольствием. А тут не могу». В чем же дело? (Наташа на секунду замолкла).

— В чем же, очень интересно?

— А в том, что онегинские партии настолько вплетены в ткань, в партитуру, да просто они все там, что это держит исполнителя в необычайном напряжении, хотя все уже знаешь до автоматизма. А у Прокофьева - буду говорить за себя, за Наташу – моя партия, как бы свое облачко. Да, в окружении большого неба, но мое облачко! Как-то существует не совсем уж отдельно, а своего рода контрапунктом к оркестровой ткани. И это дается легче!

— Вот, действительно парадокс! А я почему-то подумал о другом – слишком известная музыка и текст прибавляют волнения перед зрителем!

— Знаете, это тоже есть. Ведь на «Онегине» сидят в зале многие, чаще женщины средних лет, которые с тобой «поют» письмо. И однажды я пою и вдруг понимаю с ужасом, что забыла слово – «в глуши» (это я сейчас его называю, а тогда не могла вспомнить). Пришлось петь «ла-ла забытого селенья» - что делать! И вот эта ответственность, когда понимаешь, что не спрятаться! Итальянский текст – там «ла-ла» где-то между amore, crudele или pieta может проскочить, а здесь нет!..

— Наташа, как неординарно наша беседа повернулась! Мне раскрылась, и надеюсь читателю тоже, какая-то внутренняя жизнь оперного артиста, «кухня», если хотите. Это здорово и не менее интересно, нежели о стандартных вещах говорить – «Что, где, когда». В продолжение темы ответственности перед зрителем – а как быть с певческой дикцией? Особенно, когда каждое слово публика знает?

— Это у меня больная тема – дикция. Ненавижу такой оперный театр, когда ни одного слова не понятно…

— Но, ведь, бывают неудобные слова?

— Да, и тесситура для произнесения этих слов, а, подчас, и букв! Это мы про русский только говорим, а французский? Как шутят у нас: «это любимый язык певцов, потому что у каждого он свой». Я придаю этому большое значение и работаю над собой…

— Позвольте еще несколько слов о «Войне и мире» пока не забыл. Когда готовили партию, слушали других исполнителей?

— Да, например, Вишневскую.

— И что?

— Знаете, вот ее Татьяна мне кажется злой, а за Наташу я ей очень благодарна. Даже немного использовала ее… нет, не конкретные интонации, а что-то более общее в звуковом образе – звонкое, девичье! А другую запись я слушала – пела Калинина. У нее центральное сопрано, великолепный низ, середина. Кстати, я все время думала, почему Прокофьев так низко в некоторых моментах написал? Так у Калининой это здорово получалось, такой красивый голос, но там другое – там слышно, что тётечка!

— Наташа, мы уже довольно долго беседуем, наверное, я злоупотребляю Вашим временем. Видимо надо двигаться к концу, но есть еще пара тем. Позволите?

— Конечно.

— Задам такой романтический вопрос – о чем мечтаете, что хотелось бы спеть?

(после паузы)… — Аиду! Партия по амплуа где-то рядом с Леонорой, правда повыше немного, но думаю, что справлюсь, очень уж хочу, буквально с детства.

— Аида – хрестоматия, а что-нибудь такое, особенное?

— «Человеческий голос» Пуленка. Как я люблю его и эту оперу!

— Кстати, я только сейчас подумал – а Вы ведь мне чем-то в облике, по конституции напоминаете пуленковскую музу – Дениз Дюваль – первую исполнительницу «Голоса»!

— Неужели? Очень хочу спеть эту партию. Я же ее выучила с Персияновым. Ходила тут к Покровскому послушать. Но там русский язык – не то! Это надо петь по-французски! В этом есть такая «вкусняшка»!

— Интересная тема. Опера на языке оригинала или на родном для зрителя?

— Я за оригинальный. Ведь языковая стихия, фонетика – часть партитуры, замысла композитора.

— Лаконично и исчерпывающе! Еще вопрос, который хотел задать. С каким голосом вы себя отождествляете именно сейчас? Ну, не просто сопрано, это понятно, а более детально.

— Себя я ощущаю как «лирдрам» (Наташа употребляет своеобразный профессиональный жаргонизм - прим. ред.). Ведь за счет того, что голос светлый, я не могу считать себя драмсопрано, хотя есть середина, которую я озвучиваю. И не лирическое – ну какая я Марфа или Виолетта? Марфу, правда, часто поют лирико-колоратурные, но я считаю ее лирической. Такой голос должен петь и «Травиату». А мне она высока. Да еще этот 1-й акт, где надо спеть дуэт и первую арию, да еще сдуру вставить ми-бемоль, которого там нет.

— Ну, у Виолетты и колоратуры есть.

— Да, хотя все-таки преимущественно это лирическая партия. Если же вернуться к моему голосу, то считаю, что он дает бóльшие репертуарные возможности, нежели у драмсопрано, или чисто лирических.

— Пора подводить итог. Хотелось бы поставить точку каким-то вопросом масштабного характера. Я считаю оперу своего рода светской литургией, то есть неким возвышенным художественным действом, освященным традицией. И ее условности этим объяснить можно. Что Вы по этому поводу думаете?

— Мне понятен такой образ. Я согласна. Добавлю от себя – искусство действительно должно возвышать и опера способна на это в значительной степени. И воодушевлять она может! Вспомните, когда завершилась премьера «Войны и мира» - весь зал встал в одном порыве! Как это было прекрасно!

— Наташа! Что-то мы не успели обсудить. Хотел спросить о «Пеллеасе», но будут спектакли в сентябре – будет повод и поговорить. А сейчас давайте закончим беседу на этой высокой ноте…

Беседовал Евгений Цодоков

Фотографии с официального сайта МАМТ им. Станиславского и Немировича-Данченко

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru