— Уважаемый Анатолий Иванович, начнём, по традиции, с самого начала. Как и с чего началось Ваше знакомство с музыкой, увлечение пением?

— В детстве мама настаивала, чтобы я хоть иногда бросал футбол и беганье по улицам, и занимался музыкой. Брал частные уроки игры на аккордеоне, познал азы сольфеджио и теории с домашним учителем Иваном Архиповичем Корнейчуком. Я ему очень благодарен. Он был и первым аккомпаниатором моему сольному пению. Это было в седьмом классе и запевал я с девичьим ансамблем. В детстве у меня был альт, коронный мой номер тогда «Родина слышит, Родина знает» - популярная песня Шостаковича после первого полёта Ю.Гагарина. Лет в 15-16 случился возрастной «слом» и педагог сказал: ни в коем случае никакого пения, голос должен устояться. Около года молчал, берёгся.

— И Вы сразу, с юности запели таким вот мощным басом?

— Поначалу говорили, что скорее бас-баритон, высокий бас. К какому типу басов причислить себя ныне – даже затрудняюсь. Мне не высоко петь мой репертуар, а это уже немаловажно. Главное – сохранять певческую и физическую форму, и бодрое состояние души и тела. А ещё быть строгим к самодисциплине, вот это очень важно, не быть шалопаем!

— Но как любому живому человеку хочется, наверное, иногда и расслабиться, позволить гастрономические и другие излишества?

— Да, хочется! Но надо помнить и о семье, близких, о том, что пение – это профессия, к высокому уровню твоего имени в которой в мире привыкли. И хочется радовать всех вокруг чем-то новым, а не более слабым.

— Вы уже очень давно, без малого 40 лет на оперной сцене. Как удаётся сохранять такую хорошую форму?

— Русская, вернее славянская, басовая школа вообще самая сильная в мире, так исторически сложилось. Потом я уже поставил бы итальянскую, и после – все остальные. Сейчас «в моду» начинают входить грузинские певцы, чему способствует особая политика их амбициозного президента, учредившего специальные стипендии для талантливой творческой молодёжи. Это даёт им возможность выбирать любую из лучших европейских оперных школ, включая стажировку при миланском «Ла Скала».

Я тоже стажировался в «Ла Скала» ещё в Советские времена, но мне изначально повезло с педагогом. Римма Андреевна Разумова, заслуженная артистка Украины, профессор Киевской консерватории и Зоя Ефимовна Лихтман, педагог по камерному классу – самые любимые и дорогие на всю жизнь люди. Зоя Ефимовна – это целый университет для меня. Она формировала вокальный вкус, готовила камерный репертуар, развивала музыкальность и ориентировала на собственную интерпретацию.

Надо чётко чувствовать собственную физиологию, и не ставить эксперименты над организмом. Нельзя браться за то, что опасно для твоего конкретного голоса – это означает играть с природой. Когда-то замечательный бас Большого театра Иван Петров (Краузе) сказал мне: «Мальчик мой, я однажды спел Князя Игоря и раньше срока из-за него сошёл со сцены».

Очень важно уметь отказываться даже от самых заманчивых предложений. Например, я просто обожаю Клаудио Аббадо, считаю встречу и дружбу с ним одним из подарков судьбы. Но даже он не смог меня уговорить петь ни Скарпиа в «Тоске», ни Тонио в «Паяцах». «Я слышу тебя, Анатолий, в этих партиях, ты сделаешь, пробуй!» - я ответил твёрдым нет. Это партии для драматического баритона, мне там высоко, сорву голос, кто тогда будет оплачивать долгое и не всегда успешное лечение?

Вот поэтому звучу и до сих пор, и слава Богу.

— Однако у Вас прекрасно звучит каватина Алеко, тоже баритональная вещь.

— Да, пел и записывал только Каватину, хотя Алеко мог бы и целиком исполнить, не случилось. Он написан невысоко, даже чуть ниже, чем Шакловитый. А вот эта роль долго оставалась в моём репертуаре. Очень люблю её, особенно из-за потрясающей арии «Спит стрелецкое гнездо». Больше всего памятны 38 спектаклей с Клаудио Аббадо в Венской Штаатсопере. Вообще, Мусоргский один из самых любимых моих композиторов.

Замечу, что цикл Мусоргского «Песни и пляски смерти» в оркестровом сопровождении Берлинского филармонического п/у Аббадо я выучил, исполнил и записал уже только на Западе, за что получил «Грэмми». Много пел практически во всех крупных европейских городах. В следующем году этот гениальный цикл буду петь в Париже.

— Всегда казалось, что музыка Мусоргского в «Песнях и плясках» настолько трагична, что её не только подчас больно слушать, но и петь должно быть нелегко, очень затратно по эмоциям.

— Я обожаю это произведение, поэтому для меня никакой особой тяжести в нём нет. Просто здесь всё время диалог – то Смерть и Мама ребёнка, то Полководец и Смерть, Серенада – умирающая девушка и Смерть. Не буду пересказывать всем известное содержание. Каждый номер, диалог, гениален сам по себе, и стихи великолепны, и музыка написана так, что мурашки по коже. Остаётся совсем немного – хорошо и с пониманием спеть, с настроением, нюансировкой. Всё уже указано композитором, и текст настолько выразителен, что добавлять ничего не стоит.

— Для меня камерные произведения Модеста Петровича накрепко связаны с Вашим земляком, обладавшим не самым «басистым», но удивительно проникновенным голосом, трогавшим подчас до слёз, это Борис Романович Гмыря. Не довелось ли Вам слышать его живьём?

— К сожалению, Борис Романович закончил карьеру, когда я только начинал учиться в Киеве, на сцене его услышать не удалось, но абсолютно все его записи у меня есть. Считаю Гмырю совершенно выдающимся и во многом недооцененным интерпретатором как классических произведений, так и украинских народных песен. Это потрясающий певец, который для меня по значимости стоит сразу за Ф.И.Шаляпиным.

Очень ценю как коллегу, и любил, был знаком с Николаем Гяуровым, вместе пели в «Хованщине» в Вене, и в «Дон Карлосе», но, к сожалению, в камерном репертуаре его не слышал.

Только недавно, в марте, у меня состоялся дебют на сцене МЕТ в «Хованщине» Мусоргского в роли князя Ивана Хованского. Хотя к выступлению на прославленной Нью-Йоркской сцене я был готов ещё 10 лет назад, но помешал тот роковой случай, описанный в прессе.* Не скрою, было неожиданно и приятно, что после премьеры Иван Хованский стал персонажем номер один для обсуждения в прессе, вплоть до «Нью-Йорк Таймс». Не удержусь и похвастаю, что даже сравнили с Шаляпиным.

— К счастью, прямого подражательства манере Фёдора Ивановича в Вашем пении не слышно, чем и раньше грешили басы, и продолжают даже молодые ребята порой.

— Да, я никому не подражаю. Когда готовлю партию – никогда заранее не слушаю чужие записи. Потом, уже исполнив, может быть, чтобы сравнить, найти какие-то новые краски. Но это бывает редко.

— У нас на портале тоже была очень положительная рецензия на премьеру в МЕТ. Запись этого спектакля не увидим?

— Насколько мне известно, для DVD не записывали, а жаль. Постановка получилась удачной, некоторые критики посчитали, что чуть ли не самый сильный спектакль в сезоне.

— Будете ещё сотрудничать с главной оперной сценой Америки?

— После первого же спектакля «Хованщины» я получил приглашение на 2014 год в МЕТ участвовать в «Катерине Измайловой» в роли Бориса Тимофеевича. Эту партию считаю одной из самых «кровавых» в басовом репертуаре. Очень много спел её в Париже в Опера Бастиль, причём в некоторых спектаклях ещё и Полицейского в тот же вечер – Борис Тимофеевич умирал, «грибков поевши», а я перегримировывался, одевался в мундир и становился Начальником Участка. И так 32 спектакля подряд, удивительно, что не потерял голос. Потом участвовал в «Катерине» в Ла Скала, в Брюсселе, в Барселоне и ещё много где. Вот, наконец, дошла очередь и до МЕТ.

Это очень сложная роль и по объёму, 7 картин из 9, и тесситурно написано, а уж если не играть, не выкладываться на полную катушку, то не стоит и выходить на сцену.

— Увидим ли ещё Вашего Мефистофеля?

— Думаю, что нет.

— Мефистофель в фильме-опере 1982 года, где Вы снимались, очень уж клишированный, почти трафаретный. Даже вспомнилось Булгаковское: А вы что ожидали Его увидеть в берете с пером и красном плаще?

— Спектакль Киевской оперы, послуживший основой этому фильму, был традиционен в хорошем смысле. А фильм, созданный режиссёром Борисом Небиеридзе, в чём-то спорный. Я там единственный играл и пел, остальные были драматические актёры, открывавшие рот под чужую фонограмму. Образ Мефистофеля был задуман как несколько приземлённый, даже обытовлённый своей небритостью, несмотря на привычный красно-чёрный сатанинский наряд. Но для меня эта киноработа стала интересным опытом в новом жанре. Помню, что даже ездил со съёмок домой обедать в машине сам за рулём прямо в гриме, очень веселился. И как милиция не оштрафовала!

— Вы стали петь преимущественно на Западе уже достаточно взрослым человеком. Как разбирались с иностранными языками? Ведь и в советских школах, и даже в консерваториях их преподавали настолько формально, что связать пару фраз для большинства оказывалось проблемой.

— В 80-90е годы для советских певцов при участии в европейских постановках всегда были предусмотрены переводчики. Так что проблем с рабочим общением не возникало. И потом, когда я вместе ещё с тремя коллегами приехал в Милан на стажировку, то первым заговорил по-итальянски. Потому что хотелось общения, хотелось больше знать о них, лучше петь по-итальянски. Мне очень нравится этот язык – он такой же певучий, как мой родной украинский. И сама среда способствовала. Нас буквально бросили, как в воду, вот в «Ла Скала» переводчика не было, только 4 урока в неделю языка, но надо было как-то выживать. Сидел сам над учебниками, зубрил слова. Всем известно – знаете первые 3000 слов, начнёте говорить. Правильно или нет – не важно, главное не стесняться, пробовать. Мелодика языка сама придёт в подготовленное ухо.

— Понятно, все коллеги-вокалисты знают итальянский, с ними у Вас нет языкового барьера. Но постановщики? В той же МЕТовской «Хованщине»?

— А там было даже два переводчика для нас, и сам режиссёр, что восстанавливал спектакль, неплохо говорил по-русски.

Живя сейчас постоянно в Австрии, я на бытовом уровне освоил немецкий, мне его хватает. Но самый лучший мой переводчик теперь - дочь Юлия, которая приехала с нами в Европу ребёнком, училась в Лондонском университете на культур-менеджменте и легко общается на пяти европейских языках. Здесь главное, что она постоянно находится в языковой среде. Детство в немецкой школе, потом английский вуз, захотела учить итальянский – год прожила в Италии. Когда дочь рядом, то чувствую себя абсолютно комфортно в плане перевода, именно на профессиональном уровне. Плюс Юля с детства знакома со всеми великими дирижёрами, музыкантами. Запросто общается с Клаудио Аббадо, Пласидо Доминго, Гидоном Кремером или Евгением Кисиным.

— Вот молодец, вырастили себе личного переводчика, пиар-агента и культурного атташе! Каковы же Ваши ближайшие репертуарные планы?

— Скоро предстоит постановка «Бориса Годунова» в Мадриде, где я должен спеть Варлаама, на следующий сезон намечена премьера этой же оперы в Мюнхене – там я уже Пимен, потом и Борис. После у меня опять Командор в «Дон Жуане». Когда-то я пожаловался Клаудио Аббадо, что кроме Командора в опере Моцарта ещё много басовых партий, и я с удовольствием их бы попробовал. На что он заметил: «Найди сначала такого Командора, как ты, а потом поговорим! Ты здесь на своём месте!» Точно также он был непреклонен, когда назначил меня Шакловитым в Венской «Хованщине». Ведь сначала я пел Досифея! А Шакловитый – практически баритональная роль. Но Клаудио – приверженец дружбы, если он кого из певцов любит, то никогда от себя не отпускает и ни на кого не меняет, при этом не любит и тасовать исполнителей на разные роли.

Другая такая же значимая встреча в жизни – с Евгением Евтушенко. Что творилось в Израиле, когда мы шесть дней подряд исполняли 13-ю симфонию Шостаковича «Бабий Яр»! Это 90 минут чистого звучания, дирижировал Курт Мазур. Евтушенко читал 1-ю часть поэмы каждый раз перед началом. Музыка Шостаковича сама по себе очень демонстративна, а когда добавляется текст, то становится совсем горячо. После Евтушенко написал мне наряду с другими тёплыми посвящениями и вот это: «У Кочерги, у Анатолия – особенная анатомия, он глоткой только ест и пьёт, а сердцем дышит и поёт».

Ещё хочу упомянуть более молодого дирижёра, с которым не только замечательно работать, но и чудесно общаться – это Кирилл Петренко. У нас получилось удивительное исполнение «Песен и плясок» в Осло, в Норвегии. Там не было перевода русского текста в программках, но каждый раз зал вставал на аплодисментах в порыве восторга, а рецензии в газетах вышли такие хвалебные, что даже не буду говорить, неловко о себе. Именно с ним мне предстоит делать Бориса в Мюнхене, после того как спою Пимена с Кентом Нагано.

— Уже посмотрела на сайте Баварской оперы – «Бориса Годунова» будет ставить каталонец Каликсто Биейто, один из самых радикальных новаторов в современном оперном театре, чьи спектакли порой просто скандальны. Не боитесь втретиться с ним, и как вообще складываются Ваши личные отношения с «крутой» режиссурой?

— С Биейто мы уже знакомы, делали «Дон Жуана» в Барселоне. Тихий ужас в плане «находок»! Допустим, в первой же сцене Дон Жуан, показывая свою победу над Донной Анной, ходит по сцене, размахивая использованным презервативом. И так далее, натурально изображены были не только половые акты, но и оральный секс. Дон Жуан мочился струёй через диван, меня, Командора, убивали отвёрткой и после я обливался ведром как бы крови. На сцене вместо привычной бутафории были сырые яйца, бананы и варёные макароны.

— Всегда со страхом смотрю, когда в опере едят по-настоящему. А если артист подавится, а ему вскоре петь?

— Да, режиссёры всё время заставляют жевать и глотать настоящие продукты. Пока прецедентов не было, но действительно, не дай Бог, можно и поперхнуться. Тогда, может, станут умнее.

Так что с содроганием предвкушаю, что Биейто вытворит с нашим «Борисом», буду психологически готовиться.

При этом режиссёры рангом крупнее более лояльны. С Питером Штайном мы делали «Мазепу» в Лионе. И он мне самому предложил поставить свою сцену Кочубея в темнице. «Я посмотрю и скажу –да или нет» И практически всё моё принял. Хотя Штайн даже поначалу шокировал заявлением: «Я ненавижу музыку».

— А какие-то личные табу в современных постановках есть для Вас?

— Никогда не стану выходить на сцену голым или полностью раздеваться. Вплоть до разрыва контракта, но этого со мной не случится.

Вот за приверженность к здоровому консерватизму начинаешь уважать Метрополитен – там пока меньше всего постановочных вывертов, и костюмы героев, как правило, соответствуют эпохе. Это в какой-то мере даже воспитывает публику, а не развращает. Ещё не понимаю, зачем всё время обнажать артистов и тащить на сцену откровенный секс, будто никто ничего не знает, и не видит этого в жизни! Это просто противно.

— Но ведь и Вам приходится участвовать в подобных постановках!

— Скажу так. Слава Богу, что не меняют музыку, которую я пою, для меня это главное. А как я выгляжу, что на меня надето – я же себя не вижу со стороны, тем и утешаюсь. Пусть кому-то с больным воображением видится нечто с приветом от доктора Фрейда. Нас ведь не спрашивают, хотим мы или нет, мы, артисты, связаны условиями контракта и по-существу, подневольные!

— Остались ли какие-то басовые партии, о которых Вы мечтали, но не случилось?

— Так, чтобы сильно мечтал – пожалуй, что нет. Но вот с удовольствием бы сейчас спел Мельника в «Русалке» Даргомыжского. Почему-то эта чудесная опера практически нигде не ставится. Недавно обрадовал Даниэль Баренбойм, обещал поставить «Царскую невесту» - сначала в Берлине, потом в Милане, в «Ла Скала». Собакин тоже желанная мне партия. Пел его совсем юным, с длинной прицепленной бородой.

— Некоторые теноры переживают, что амплуа героя-любовника, часто страдальца, но почти непременно положительного персонажа, не даёт им возможности показать себя и злодеем, нехорошим человеком, что тоже интересно для настоящего артиста. У баритонов и басов в этом смысле выбор гораздо шире – от воплощения дьявола Мефистофеля до святого Иоанна Крестителя в «Саломее», от мученика Сусанина до комического Фальстафа. Что ближе Вам, как артисту, комическое или трагическое, положительные или отрицательные персонажи?

— Мне очень трудно об этом говорить. Это всё равно, что многодетного родителя спросить, какого ребёнка любишь больше. Я стараюсь быть искренним во всех своих ролях. Любимой становится та, над которой работаешь в данный момент. Стараешься делать то, что задумано автором, это уже хорошо. А остальное скажут критики – им же не петь, так что легче разбирать нас по полочкам. Кстати, я не люблю оценивать работы своих коллег по спектаклю, смаковать их промахи, которые неизбежны у всякого живого человека.

Вообще, дружеская атмосфера во время подготовки, репетиций – залог общего успеха, всё происходит как бы само собой, без притягивания за уши. Именно так было на последней «Хованщине» - потому работалось, игралось с особым вдохновением, словно душа пела, не говоря уже о голосе.

— Насколько Вы студийный певец? Как воспринимаете общение с микрофоном и прочей техникой во время звукозаписи?

— Это своеобразная работа. Ты там один на один с микрофоном и перед тобой нотный материал, который нужно как можно лучше спеть, не только правильно, но и предельно выразительно. Ведь никто не увидит твоей мимики, радость или грусть можно передать только средствами вокала. Вот в этом особая трудность студийных записей. Но надо всё делать с настроением, иначе это будет полуживым. Когда-то мы писали «Алеко» с Неэме Ярви для «Дойче Граммофон», это было в Швеции, в Гётеборге. Я пел Старого цыгана. Работа получилась, вспоминаю с удовольствием. Вот наряду с уже упомянутыми «Песнями и плясками Смерти» считаю эту запись одной из моих лучших.

Ещё памятно исполнение в том же Гётеборге 13-й симфонии Шостаковича, где я солировал. Публика даже встала на аплодисментах, так захватили их мощная трагическая музыка и пронзительные строки Евгения Евтушенко про Бабий Яр. Это была Победа, до сих пор вспоминаю. Значит, ты завёл людей и они стали твоими единомышленниками.

— Анатолий Иванович, все Ваши самые яркие достижения, воспоминания связаны с драматическими, даже трагическими музыкальными образами. Неужели ни разу не привелось исполнить комическую партию, пошутить и подурить на сцене?

— Я пел Дона Базилио в «Севильском» и Пистоля в «Фальстафе».

— А самого Фальстафа разве не хотелось бы?

— Конечно, хотелось! Но пока не зовут, да я и не обижаюсь! Я уже более 20 лет живу в Европе, и всегда мне хватало работы, востребованности. Если бы не огромные налоги с гонораров, от которых здесь не увильнёшь – всё было бы вообще чудесно.

Ностальгией тоже не страдаю. Довольно часто наведываюсь в родной Киев. В июне собираюсь принять участие в фестивале «Лестница в небо» - будут приглашены украинские исполнители, живущие за рубежом, в том числе и я спою несколько оперных арий.

— Какие-то партии в украинских операх Вы успели спеть в начале карьеры в Киеве?

— Только роль партизана Рущака в опере Георгия Майбороды «Милана». Просто это было надо в 80-е годы, когда меня выдвинули на Госпремию за Бориса Годунова и Короля Филиппа в «Дон Карлосе», чтобы присутствовала и украинская советская опера.

— А замечательная старая украинская классика разве не шла тогда в Киеве: Лысенко, Гулак-Артемовский?

— Конечно, шла, но для меня тогда в этих операх ничего не находилось. Ну какой я Выборный, к примеру, – молодой, худой и без усов! Кстати, я тогда себя и Варлаамом или Иваном Хованским не видел.

— Что Вы скажете о том, что украинская песня, музыка, практически перестали звучать по российскому радио и телевидению? От того, допустим, мой подрастающий сын изумился, когда я случайно обнаружила в своей электронной книге «Энеиду» Котляревского и с лёгкостью начала читать ему вслух и переводить, и так же просто я понимаю новостные программы на украинском, при том, что сама не говорю. Во многом – благодаря песням, фольклору, в моём детстве звучавшему очень обильно. А для подрастающего поколения украинский язык – такая же экзотика с похожими корнями, как прочие славянские, более дальние.

— Нехорошо и неправильно, и мне это не нравится. Обособление культур разъединяет родственные народы, что на руку только политикам. Они, к сожалению, далеки от классической музыки и литературы. Лучше бы изучали историю, поменьше бы глупостей делали. Порой в их словесах такие именно выкидыши услышишь, что стыдно Искусственное выхолащивание, разъединение изначально братских культур – это политический бандитизм. И смеяться над тем, что ты не понимаешь - полное невежество. Поучись, узнай, пусть не до глубин, но основное. Большее знание ещё никому не мешало. Побольше бы читали! Чем ближе мы будем, тем прочнее будет мир.

— А Вы находите время для чтения?

— Конечно, у меня есть и традиционная библиотека, и электронная «читалка», куда я закачал около 400 томов и нового, и старого-любимого, чтобы перечитывать.

— Наверняка к Вам, по статусу, уже обращаются с просьбой о проведении уроков, мастер-классов. Педагогом себя пока не ощущаете?

— Когда сильно пристают молодые с просьбами о помощи – не отказываю, помогаю. После моих мастер-классов ребята обычно очень довольны и счастливы. Сейчас несколько человек ждут в Киеве, хотят пообщаться: у кого-то проблемы с верхами, у кого-то внизу, некоторым надо показать правильное дыхание. Порой достаточно всего нескольких занятий, и при определённом интеллекте и восприимчивости студента, уже заметны существенные улучшения в пении.

— Пока только с ребятами занимались или с девушками тоже?

— Нет, девушки ещё не обращались. Но если случится – не вижу особой разницы, и сопрано, и меццо, думаю, смогу научить петь правильно.

— Желаю Вам, Анатолий Иванович, ещё много лет радовать всех любителей оперы своим ярким вокальным и актёрским талантом, а в дальнейшем, кто знает, подарить миру несколько новых заметных певцов, с гордостью называющих Вас своим Учителем.

Беседовала Татьяна Елагина

Примечание:

* Напомним, что на певца напал уличный грабитель на гастролях в Мехико, прострелил ногу. Бориса Годунова он вскоре спел, сидя на сцене в инвалидном кресле, и долго лечился, перенёс операции, ходил с палочкой.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru