22 мая завершился IV Международный конкурс оперных артистов Галины Вишневской. В числе международного жюри был солист Большого театра и преподаватель Оперного центра Галины Вишневской знаменитый тенор Бадри Майсурадзе. Об опыте оперного «судейства», новых вокальных стандартах и музыкальных экспериментах певец рассказал нашему журналу.

— Бадри, хотелось бы начать наш разговор с открытого конкурса оперных артистов Галины Вишневской. Я знаю, что в ее Центре вы работаете около 10 лет.

— Да, ровно 10 лет.

— В этом году конкурсе заявлено новое авторитетное интернациональное жюри, скажите, а вы до этого года состояли в жюри этого конкурса?

— Я являюсь членом жюри с самого первого конкурса в 2006 году. Да, оно действительно новое, но Ирина Петровна Богачева, Галина Павловна Вишневская и я в конкурсе с самого начала.

— Вы за свою творческую карьеру побывали по обе стороны кулис: и в роли конкурсанта, и в роли оценивающего. Исходя из этого двустороннего опыта, что для вас важно услышать и увидеть в конкурсантах?

— Конкурс – это особый момент в жизни каждого певца. Основной и самый важный критерий для жюри – уровень подготовленности. Но лично для меня важнее увидеть и угадать будущие способности певца, нежели то, что я услышу конкретно на конкурсе. Я отдаю свой голос тем, кто, точно знаю, через 2-3 года будет достойно нести звание лауреата конкурса Вишневской. Поэтому всегда стараюсь помочь очками тем, в ком вижу потенциал. Есть просто конкурсные певцы: пришел с концертмейстером, сделал 4 арии и все у них в порядке, и так они будут 10 лет петь это и вполне могут побеждать, но вот делать оперную карьеру у них не всегда получается. Чего, кстати, не было в Советском Союзе. Победители конкурсов становились певцами и действительно пели на сцене. Сейчас все изменилось, вернее, уже довольно давно. Так что, конкурс – это очень чувствительный момент как для них, так и для нас. Участник на конкурсе может хорошо выступить, но я думаю, что можно что-то прощать, если ты видишь, что человек будет реально петь и реально расти. Поэтому конкурс, зачастую, это отбор не лучших певцов, а лучших перспектив.

— А вы отслеживаете карьеру тех, кого вы посчитали перспективным певцом, и где ваше мнение совпало с мнением жюри?

— В основном мое личное мнение и мнение жюри совпадало. Я даже не могу сейчас вспомнить, кто из победителей конкурса Вишневской впоследствии не пел. Вот это, может быть, очень важный момент для нашего конкурса, потому что жюри угадывает действительно перспективных певцов.

— Что вообще дает победа на вокальном конкурсе сегодня?

— Раньше мы ездили на конкурсы для того, чтобы заявить о себе на международном уровне, потому что другой возможности зацепиться заграницей не было. Сейчас стало проще, многие ездят на всевозможные конкурсы и уже в самом начале карьеры работают за рубежом. Наш конкурс – это аванс для тех, кто на данный момент не имеет возможности выезжать в Европу, чтобы куда-то устроиться. Но в основном, если ты там делаешь карьеру, здесь устроиться намного проще, но это не только в России, это везде так. Как говорится, «нет пророка в своем отечестве». Слава Богу, в последнее время певцам в России стали платить более-менее, и кто-то здесь еще задерживается. Конечно, многие уезжают, потому что хочется выступать в хороших театрах, работать с хорошими режиссерами, дирижерами. А конкурс – это немножко материальная помощь, и практика на будущее.

— То есть сильного толчка в карьере, во всяком случае, в России, победители не получают?

— Если участник очень подготовлен, то есть возможность, что его заметят и пригласят работать. У меня даже есть такие примеры. Именно поэтому Галина Павловна приглашает к участию международное жюри. А для нас конкурс Вишневской совершенно особенный, потому что Галина Павловна особая певица, особая женщина и человек. Мне конкретно хотелось бы, чтобы её дело жило как можно дольше и здесь, и не только здесь.

— Сейчас требования к голосовым данным изменились. В чем конкретно они изменились?

— Во всем меняются стандарты, возьмите, к примеру, фотографии футболистов 40-х, 50-х, 60-х и так далее. То же самое и здесь. Меняется техника, меняется мышление, меняется скорость мышления и тактика. Исходя из этого меняется и нагрузка как у спортсменов, так и у нас. Со времен Верди и Доницетти строй в оркестре к сегодняшнему дню поднялся на два тона почти что. И если раньше что-то можно было просто напевать, то сейчас придется выкладываться по полной программе. Оркестр стал звучать более густо, напористо. Вы послушайте записи певцов 60-х годов и тех, кто сейчас поет, - сразу почувствуете разницу.

— Нужно иметь большую физическую силу?

— Да, причем, не только физическую, но и психологическую. Потому что другой темп жизни у артистов.

— А вы как-то пытаетесь в этот темп войти, у вас все-таки, наверно, немного другая закалка?

— Петь как можно лучше: только так. Потому что, не бывает каких-то разных школ, есть одна школа – красивого пения, belcanto, а это до нас уже четыре века думали, развивали. Просто мы продолжатели этих традиций в современных условиях. Мне повезло, что я учился и работал заграницей, поэтому могу дать своим ученикам знания хорошего уровня.

— В одном из своих предыдущих интервью, которое вы давали лет семь назад, вы сказали, что очень осторожно касаетесь нового и неудобного для вашего голоса репертуара. Вы придерживаетесь такого подхода и сегодня, или что-то изменилось?

— С того момента очень многое в моей жизни поменялось. Мы все время что-то пробуем и для своего собственного развития и для развития искусства. Восемь лет назад я благодаря своему агенту Давиду Завалковскому впервые спел Отелло. После этого я почти не пою сугубо лирический репертуар и перешел в тяжелую категорию. Со временем меняется структура вокальная, нужно к этим изменениям прислушиваться. Сейчас мне уже подходят драматические партии, хотя душа у меня лирическая, я люблю поплакать на сцене.

— Бадри, к музыке вы пришли довольно нестандартным путем – от противного. Что для вас пение и музыка в жизни?

— Конечно, это судьба. Я с полутора лет пел и с пяти зарабатывал пением. Когда снимался в кино в юношестве, то обязательно пел. Объездил весь соцлагерь тогда, много летал с гастролями. Сейчас вспоминаю эти самолеты Ту-104 и думаю с ужасом, зачем я тогда это делал. В какой-то момент это просто поднадоело.

— Пели все мои родственники. Бабушка и мама были певицами, дядя певец, двоюродный брат моей мамы – Зураб Анджапаридзе. Все они хотели, чтобы я пел, а у меня был такой детский протест. Поэтому я пошел учиться на актера, потом начал снимался в кино, работал в Театре киноактера Михаила Туманишвили, был счастливейшим человеком на земле. Но мой дядя Зураб Анджапаридзе все-таки настаивал, чтобы я хоть чуть-чуть, но занимался вокалом. Я это очень неохотно делал, но взрослым не привык отказывать. Поэтому поступил в консерваторию, но параллельно оставался в театре. В консерватории познакомился со своей будущей женой Элисо. А когда её послали в Московскую консерваторию, я как настоящий кавказский мужчина поехал с ней, чтобы одну жену не отпускать. В Москве тогда работал институт повышения квалификации певцов, куда я сдал экзамены. Тамара Милашкина, которая там преподавала, меня спросила: «Зачем вам учиться, когда вы могли бы попробовать работать в стажерской труппе Большого театра?» Но я тогда с ужасом об этом думал. Тем не менее, мне Зураб Соткилава помог, и я стал работать в Большом. Кроме того, в то время происходило много интересного в Москве: приезжали театры «Ла Скала», Мюнхенская опера, и меня как-то втянуло, я подумал, что это стоящее дело для меня. Потом судьба меня свела с Мстиславом Ростроповичем. Я многому от него научился и от Галины Павловны тоже. Она мне очень помогала в работе над образами. Об Отелло, например, - она мне столько подсказала тонкостей, что я не знаю, где мог бы еще такое услышать. Мне вообще везло на хороших людей по жизни.

— Скажите, а в вопросах творческого развития вы в первую очередь прислушиваетесь к мнению сторонних людей или собственные ощущения для вас важнее?

— Мы всегда доверяем себе в первую очередь, своим ощущениям. Вообще пение – это не голос, не связки, это наши ощущения. Но растем мы не только на своих ощущениях, мы проверяем себя на других. Постоянно нужно что-то узнавать, брать от других, и это каждодневный поиск. Нельзя сказать «вот, я научился, я все знаю», потому что именно с таких моментов начинается регресс. Это я заметил, когда начал работать с учениками.

— А кто для вас является источником развития, кого вы слушаете?

— Самые важные учителя для меня – это мои ученики. И когда они мне говорят «спасибо», я всегда отвечаю: «Это вам спасибо, потому что именно от вас я набираюсь опыта и учусь от вас». Это взаимовыгодная связь.

Что касается критики, то я всегда к ней прислушиваюсь, потому что это дает импульс для развития. Я могу, например, не согласиться с каким-то мнением и сделать все наоборот, но, тем не менее, это взгляд со стороны. Ведь артисты – это публичные люди и мы должны прислушиваться к мнению публики. Но жить только для публики – тоже не совсем правильно. Потому что бывает, например, музыка незнакомая для слушателей, и они могут не зааплодировать или не поймут. Идти у них на поводу не стоит. Я никогда не совершал таких ошибок.

— А у вас бывали ситуации, когда публика не принимала что-то в вашем исполнении?

— К счастью я такого не пел. Если мне предлагали что-то непонятное для меня самого, я не брался это исполнять. Потому что, если я для себя не понимаю смысла произведения, то не смогу это передать. У меня в репертуаре 57 опер, и ни одной проходящей. Я же говорю, мне везло.

— А у вас были ситуации, когда вам нужно было работать с совсем незнакомым материалом?

— Да было такое. Я заменял Пласидо Доминго на фестивале Пуччини, и мне нужно было за 10 дней выучить совершенно не знакомую огромную партитуру оперы Леонкавало «Медичи». Я оказался третьим исполнителем партии Джулиано. Первым был Франческо Таманьо в начале XX века, в 1993 году во Франкфурте ее исполнил Джузеппе Джакомини, и вот в 2009 эту партию спел я. Это было очень сложно. 10 дней и ночей я, не отрываясь, учил партитуру, и думал тогда: «Ну зачем я на это согласился». Потому что у меня даже не было записи, чтобы послушать, как это исполнялось. Но сейчас я с большой гордостью говорю о том, что стал третьим, кто эту оперу исполнил.

— А сейчас вы бы на что-то такое согласились бы?

— У меня сейчас особый режим. В моем списке 57 опер, и исполнителей с моим репертуаром, может быть, 5-6 в мире. Поэтому я довольно спокойно работаю. Не могу сказать, что, например, Отелло мне надоело петь. Потому что каждая новая постановка – это новый режиссер, новый образ. Мне вполне хватает наработанного репертуара, и я не дергаюсь.

— А когда вы с этим списком в 57 опер определились?

— Начал я считать несколько лет назад, когда мой репертуарный багаж пополнился 50-й оперой. Я очень много работал: от Новой Зеландии до Чили. Я пел даже там, где обычно не поют: в Кейптауне, в Южной Африке. Так что у меня уже довольно богатый опыт, чтобы от чего-то отказываться, не потому что у меня звездная болезнь, а потому что уже возраст и нужно немного притормаживать.

Беседовал Фёдор Вяземский

На фото: Бадри Майсурадзе в роли Канио («Паяцы» Леонкавалло)

Ссылки по теме

• Официальный сайт Майсурадзе на англ. языке

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru