Опера Клода Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда» — редкий по красоте бриллиант мирового репертуара. Сегодня мы публикуем рецензию на исполнение этого шедевра в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, состоявшееся 30 сентября. Спектакль, поставленный в 2007 году, к сожалению, навсегда исчезает с афиши театра.

Несмотря на то, что премьера «Пеллеаса и Мелизанды» Дебюсси в Театре Станиславского состоялась пять лет назад, этот спектакль Марка Минковского и Оливье Пи так редко появлялся в афише театра, что каждое его представление было настоящим событием в музыкальной жизни столицы, причем событием абсолютно подарочным.

И феноменальная по качеству музыкальная составляющая, и пластические диалоги-интермедии, ставшие одной из ценнейших находок режиссёра Пи, и даже инсталляционная сценография Пьера-Андре Вейца, - всё гармонично переплеталось, плавно вытекая одно из другого: музыка растворялась в бесшумном преображении многоуровневых металлических лестниц-трансформеров, вокал – в световой строгости монохромного оформления, а идеологическая подоплёка этого гениального манифеста импрессионистского декаданса в зеркально-ребристом преломлении антуражных инсталляций. Общее впечатление от спектакля – завороженность: именно это трансцендентное оцепенение, вызываемое бесконечной тягучестью светлой, но одновременно тревожной инструментальной вязи оперы, становится самым необычным ощущением, возникающим под влиянием высочайшего класса исполнения.

Даже не являясь знатоком исполнительской традиции оперы Дебюсси, я не могу не отметить исключительно мистического звучания оркестра: мерцание восходящей луны в водах лесного озера, шелест волн в лучах заходящего солнца, трепет факела на башне, призывающего в родные пенаты будущего братоубийцу с его странно обретенной женой, - эти и многие другие образы словно сочились из звукового облака, переливавшегося над оркестровой ямой непередаваемой палитрой эмоциональных красок… Признаться, я никогда не думал, что оркестр этого театра может так трепетно, так прочувствованно и так тонко звучать, и в этой связи вклад маэстро Минковского в успех этого спектакля переоценить невозможно. Но кроме совершенно волшебного впечатления от работы оркестра, я испытал невероятное наслаждение от исполнения практически всех главных партий, что, признаться, не только для Москвы, но и для Европы – редкость невиданная и эксклюзивно фестивальная.

Насколько я знаю, в главной женской партии ожидалось выступление солистки театра Натальи Петрожицкой, которую в связи с болезнью певицы заменила солистка Мариинского театра Ирина Матаева, и с первых звуков, которые журчанием лесного ручья полились из хрупкого пластичного абриса затерявшейся в лесу не то принцессы, не то нимфы, роняющей в воду золотую корону, и отчего-то не желающую снова её обрести, стало ясно, что эта замена – невероятная удача. Голос Матаевой струился, переливался, сиял и парил. Это было настолько красиво, что казалось неправдоподобным. Сам образ Мелизанды в исполнении Матаевой казался единственным источником света, трепетным источником надежды в этом чахлом, дряблом королевстве, поцелованном смертью…

Драматически и психологически красочным было и звучание Натальи Владимирской, исполнившей партию Женевьевы – матери Голо и Пеллеаса: вязкий, бархатистый тембр певицы окаймлялся мягким звуковедением и трепетной расстановкой акцентов.

Весьма органична в роли мальчика Иньольда – сына Голо от первого брака – была Валерия Зайцева: певице не только удаётся блестяще передать своим тембром фальцетный «акцент» подростковой ломки голоса, но и пластически воплотить весьма расширенный в спектакле по сравнению с оригиналом рисунок этой небольшой роли. Дело в том, что у Оливье Пи Иньольд – своеобразное кривое зеркало, в котором отражаются истинные помыслы окружающих его людей: находка хоть и утомляет бесконечным мельтешением мальчика-тётеньки, но совсем безумной её не назвать.

Как, впрочем, и раскритикованное в отзывах на спектакль решение образов трех стариков-нищих, которых в постановке Пи изображают конвульсирующие вполне себе моложавые полуобнаженные артисты миманса: что стоит за этими судорогами в буквальном смысле, конечно, неважно (сама композиция образов Метерлинка, по пьесе которого и была написана опера, лишена убедительной внятности). Этот тройственный образ становится отражением чумного поражения всего мира, в котором царит страх и тревога, в котором родственные отношения так легко переплетаются с любовными, а фетишизм (навязчиво пьянящий образ шелковых волос Мелизанды) граничит с садомазохистскими наклонностями как положительных персонажей (идея привязывания Мелизанды за волосы к дереву Пеллеасом), так и у отрицательных (сцена надругательства над теми же волосами Мелизанды её мужем Голо).

Если говорить о противопоставлении двух главных мужских образов этой оперы, то именно баритоны задают ту драматическую пульсирующую недосказанность, которой всегда не хватает классическому противопоставлению тенора-героя и мерзавца-баритона. Соположение двух «одинаковых» голосов провоцирует зрителя на обнаружение в пошловатой истории об убийстве на почве ревности внутренней психоаналитической подоплёки: а так ли велика разница между братьями Голо и Пеллеасом? С точки зрения самой Мелизанды, эта разница состоит в её платонически выматывающем влечении к одному и физиологическом отвращении к другому, – собственно, и все. И весь мрачный мир королевства Аллемонд (Немецкого Мира?) превращается в дремучий мир подсознания главной героини, которая и умирает, если разобраться, не от раны, нанесенной ей мужем (хотя Доктор говорит, что от такой царапины даже птичка бы не померла), и, конечно, не от тяжелых родов, а от осознания бессмысленности своего существования в мире, насыщенном темными эмоциональными силами, питающими эгоизм и порождающими агрессивную злобу.

Исполнитель партии Голо – Франсуа Ле Ру – блестяще справляется с образом мужчины, обезумевшего от собственной никчемности и беспомощности перед бесчувственностью своей супруги. К технической стороне работы певца остались вопросы (прежде всего, отчетливое шатание на нижних открытых гласных), но сочный тембр и актёрская самоотдача артиста просто покорили.

Не менее, если не более сильное впечатление произвел Жан-Себястьян Бу в партии Пеллеаса: лёгкий, но сочный и полноцветный баритон певца радовал слух качественными переходами, изысканной кантиленой и экспрессивной фразировкой, особенно в предпоследней картине оперы – сцене прощания с Мелизандой и жизнью. Герой Бу выглядел весьма убедительным порождением собственного чувственного отчаяния и эгоистичной искренности.

Нельзя не отметить солиста Театра Станиславского Дмитрия Степановича, своим прекрасным глубоким и плотным басом исполнившего роль короля Аркеля.

Ощущение абсолютно цельного, грамотного и гармоничного музыкального представления не покидало меня весь вечер и долгим послевкусием преследовало после того, как силуэт Мелизанды растаял на ступенях огромной лестницы среди вертикальных металлических стержней, светящихся отраженным светом.

Послесловие

И только одно чувство отравляло совершенно отчетливое понимание, что в настоящее время «Пеллеас и Мелизанда» Минковского-Пи – один из тех спектаклей Москвы, по художественному уровню которых наша столица имеет полное право называться одним из мировых музыкально-драматических центров. А чувство, изводившее меня, как всегда, было связано с какой-то безысходной тоской по поводу нашей московской публики…

Перед началом спектакля маэстро Минковский неприлично долго ждал, пока в зале наконец-то наступит подобающая тишина… Начал, так и не дождавшись. Со второго ряда партера кто-то фотографировал со вспышкой, причем сотруднику секьюрити стоило немалых усилий убедить товарища зрителя прекратить это безобразие. Где-то на галерке падали кошельки и тарелки (!), и пару раз раздавалась трель мобильного телефона… Стоит ли упоминать о вялых, жидких, почти дежурных аплодисментах на поклонах без единого заметного «Браво!» по адресу маэстро, оркестра и солистов? Что за публика ходит на такие представления? Как она оказывается в зале? Почему столь фантастический по качеству исполнительский уровень не находит отклика в очерствелом сердце московского зрителя и слушателя? Эти возникавшие непроизвольно вопросы всё больше и ближе подводили меня к мысли, что средний московский слушатель – это эстетствующий неандерталец, который реагирует только на припевные мелодии и не в состоянии отличить халтуру от подлинного искусства, - отчего любое высокохудожественное исполнение, представляемое на его суд, оказывается ничем иным, как метанием бисера… Не поэтому ли подлинное искусство так стремительно исчезает с московских подмостков, как обреченная Мелизанда, всё понимая и всех прощая, покидает безжизненный мир равнодушия и пустоты…

Автор фото — Олег Черноус

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru