В начале первой декады октября на Основной сцене Большого театра снова запели по-итальянски… На этот раз речь не о гастрольной серии спектаклей миланского «Ла Скала», а о новой продукции именно Большого театра – о премьере «Травиаты» Верди.

Находясь в зрительном зале, внимая происходящему на сцене, звукам этого популярнейшего произведения и получая явное удовольствие, я постоянно ловил себя на мысли, что, в общем-то, и сами мы на этот раз не «лыком шиты». Слово «мы» подразумевает своих собственных, отечественных солистов, хор и оркестр. И хотя присутствовал я на втором спектакле, на котором – чего греха таить! – мне явно не повезло с тенором, с ролью Альфреда, исполнители остальных главных партий Венера Гимадиева (Виолетта) и Игорь Головатенко (Жермон) своими голосами и интерпретациями вполне могли бы дать фору солистам миланского «Дон Жуана», если бы мы, конечно же, осознавая всю несопоставимость музыкальных стилей опусов, всё же сравнили сходные типы голосов: например, Виолетта – Донна Анна, или же Жермон – Дон Жуан.

По стечению обстоятельств (в силу экстренной замены исполнительницы первого состава) Венера Гимадиева стала Виолеттой и на первом спектакле, так что имя этой певицы, предварительно выдвинутой на второй состав, автоматически перекочевало в первый: что ж, театр есть театр, ибо он всегда создается живыми людьми, поэтому подобные «чудеса» в нем – дело обычное.

О солистах и музыкальной стороне постановки в целом мы еще будем говорить. Пока же заметим, что к привнесенному в нее извне, помимо зарубежных постановщиков, следует причислить и французского дирижера Лорана Кампеллоне. Постановочная же команда на этот раз выдалась американо-британской: в ее состав вошли наша старая знакомая Франческа Замбелло (режиссер), Питер Джон Дэвисон (сценограф), Таня МакКаллин (художник по костюмам) и Марк МакКаллоф (художник по свету). После «Турандот» (2002) и «Огненного ангела» (2004) нынешняя постановка «Травиаты» для Замбелло – третья на этой сцене и самая традиционная по режиссерскому прочтению: заметим, «традиционная» – не значит неудавшаяся или скучная. Напротив, эта постановка неожиданно открывает нам тот тип зрелищности, который современный музыкальный театр всё же медленно, но верно начинает предлагать взамен эстетики постмодернизма и набившей оскомину «режиссерской оперы», выхолащивающей сам дух, саму идею оперного жанра.

Безусловно, обсуждаемая «Травиаты» – дитя XXI века, ее сценографические технологии весьма современны, легки и мобильны с точки зрения трансформации сценического пространства, однако современность вторгается в ткань спектакля настолько деликатно, а режиссерские мизансцены решены настолько органично в духе этой сценографии, что оказываются слитыми с ней воедино. Мне всегда было интересно, как, в принципе, режиссер «договаривается» со сценографом и художником по костюмам, ведь он может думать одно, а его коллеги – абсолютно другое, даже если режиссер сам изначально формирует эту команду. Как шло формирование нынешнего творческого союза мне неведомо (скорее всего, по режиссерскому сценарию), но то, что с художниками-постановщиками (сценографом, дизайнером костюмов и художником по свету) Замбелло в итоге сумела сойтись по всем пунктам, сомнений не вызывает.

Нынешний вариант известной истории о парижской куртизанке Виолетте Валери основан на приеме ретроспекции, то есть начинается с печального финала, а все три акта оперы проносятся в вихре воспоминаний главной героини. Сценографическая конструкция спектакля – одна и та же, как говорится, на всё про всё, но постоянно видоизменяется так искусно, что с каждой новой картиной заставляет думать об ее «уникальности». Она представляет собой полукруглое пространство, ограниченное легким на вид каркасом по типу «штакетника» с вращающимися панелями: это и есть тот полукруг жизни и смерти дамы полусвета, из которого Виолетта постоянно выходит и в который снова и снова возвращается по ходу спектакля. При этом прошедшее и настоящее сливается для нее в один миг, а жизнь и смерть – в одну дорогу маленького человека к Вечности.

В начале спектакля вместо привычного тканого занавеса мы видим театральный суперзанавес, панно-стилизацию à la Warhol, с которого на нас смотрят два скошенных женских глаза в ансамбле с белой «кровоточащей» камелией – и под оркестровое вступление первая модификация сценического пространства открывает нам интерьер больницы, в которой на одной из коек находится смертельно больная Виолетта. Неожиданно с первыми бравурными аккордами она вскакивает с постели – на ней уже вечернее платье, – и пространство мгновенно преображается в роскошный светский салон. Больничная кровать в качестве символа быстротечности и призрачности счастья появляется еще и в финале этого акта: собственно на ней главная героиня и начинает петь свою знаменитую первую арию. После небольшого сидячего антракта сцена неузнаваемо преображается в картину светлой беззаботной идиллии. Просторная стеклянная терраса загородного дома открывает за ней вид живописной природы – травка, цветочки, две настоящие породистые борзые, которых выгуливают слуги, удивительно притягательное дерево на переднем плане с пожелтевшей листвой: вроде бы всё благоухает, но впереди – тревожное ожидание осени. Письменный стол, диван, чайный столик да плетеная клетка-дворец с пташками и составляют всё нынешнее изящно реалистичное убранство неизменного сценического полукруга. Но режиссеру, похоже, этого мало – здесь ей нужны поистине кинематографические штрихи: проезды на заднем плане кареты, запряженной настоящими лошадьми, и «дачников» на велосипедах, а в начальной части дуэта Виолетты и Жермона, совсем уж на дальнем «призрачном плане» за травкой и цветочками, – плавное прохождение из кулисы в кулису женской фигуры, символизирующей образ нежно любимой дочери Жермона.

Сцена из спектакля. Виолетта Валери — Венера Гимадиева. Фото Дамира Юсупова/Большой театр

Во всей этой визуальной добротности и респектабельности, переполненной светом жизни и эстетически красивыми визуальными впечатлениями, несомненно, усматривается вполне здравый расчет, если хотите, мягкая режиссерская «терапия» зрительного зала, основанная на контрасте: в первой картине второго акта публика возносится на «театральные небеса», чтобы во второй его картине, сразу же после антракта, падение с этих «театральных небес» могло создать ощущение щемящей и пронзительной безысходности хрупкого и рушащегося на наших глазах мира главной героини и тем самым усилить эффект глубочайшего зрительского сострадания к ней. И это срабатывает: мы вновь оказываемся в полукруге роскошного пространства светского салона (совсем другого, разумеется), в блеске огней и зеркал. Если в первом акте доминантой сценографического пространства служил длинный банкетный стол, и шампанское тогда просто лилось рекой, то теперь настораживающей доминантой бордово-красного, кровавого цвета выступает овальный стол: это плаха на которую Альфред буквально заталкивает Виолетту и прилюдно расплачивается с ней, несправедливо приговаривая несчастную к позорной казни в глазах лицемерного света… В этой картине лишь постановочное решение первых танцевально-хоровых сцен выглядит если и не провальным, то весьма спорным. Ну, нельзя одевать танцовщиц в канканные юбки, если никакого канкана в музыке не прослушивается! Пожалуй, танцы – это единственное, о чем не удалось «договориться» режиссеру с одной из участниц постановочной команды, хореографом Екатериной Мироновой. Воспринимается это как просчет.

После большого финального хорового ансамбля этой картины занавес, который привычно зафиксировал бы мгновенный снимок всех участников с поверженной главной героиней в центре композиции, не предусмотрен: сразу же, практически нон-стоп, начинает звучать антракт к третьему акту, и только тогда под его звуки Виолетта, которой помогают сойти с ее «эшафота», словно в замедленной съемке, покидает полукруг сцены. Медленно – кажется, что навсегда – уходят с нее потрясенный Альфред и слишком запоздавший со своим прибытием Жермон. Затем столь же плавно ретируется и весь остальной ансамбль солистов и хора. Однако Виолетта покидает этот «полукруг», чтобы вернуться в него снова – на этот раз уже навсегда, чтобы ненадолго задержавшись в измерении жизни, уйти в пространство смерти, которое, между тем, снова возвращается на сцене к исходным больничным покоям… Зима. За окном идет снег. Несколько кроватей, в том числе и кровать Виолетты, зловеще пусты. Но через некоторое время главную героиню привозят в кресле-каталке. Начинается последний акт, и кровавые стигматы «уорхоловской» камелии начинают обретать свои реальный трагический смысл…

История жизни и смерти, любви и не понятой вовремя жертвенности во имя этой любви, психологически тонко и деликатно рассказанная Франческой Замбелло и командой ее коллег, подходит к своему финалу. При этом мы становимся свидетелями не просто еще одной премьеры в Большом театре, а события, чрезвычайно важного в череде лихорадочных и зачастую бесплодных метаний из стороны в сторону его нынешнего руководства. Эта премьера недвусмысленно показывает, что альтернатива пресловутой «режопере» есть, просто нужны воля и умение ее отыскать. В Большом театре это проявилось еще в прошлом сезоне на постановке «Кавалера розы» Рихарда Штрауса. И если на главные партии в том спектакле был выписан достаточно сильный костяк зарубежных солистов, то на этот раз вдвойне приятно осознавать, что и опора на собственные певческие силы смогла принести обнадеживающий результат.

Совершенно очевидно, что этот результат не стал бы весомым без чуткого подхода к подаче певцов со стороны музыкального руководителя постановки маэстро Лорана Кампеллоне. Благодаря стараниям дирижера оркестр просто «любил» певцов всей душой. Музыкантов Большого театра на этот раз было не узнать: они играли элегантно и чувственно, и в оркестровой палитре их игры ощущалась несомненная западноевропейская настройка – словом, во всём чувствовалась опытная и интеллектуально тонкая дирижерская рука. Да и ансамблево-хоровые сцены предстали на редкость живыми и взволнованно красочными. В большом дуэте Виолетты и Жермона, являющемся едва ли не центральным драматургическим эпизодом всей оперы, дирижер задавал оркестру порой такие медленные темпы, что последний, не теряя своего музыкально психологического стержня, звучал так, что от его взволнованно-акварельных нюансов просто перехватывало дыхание. Немало дивных мгновений «одухотворенного парения» подарили и симфонические фрагменты партитуры – вступление к опере и антракт между вторым и третьим актами.

Возвращаясь, наконец, к разговору о певцах, хочется сначала отметить, что приятно легло на слух звучание всего ансамбля многочисленных вспомогательных персонажей, а их в опере, как известно, немало. В тройке же главных героев уязвимым, как уже отмечалось, оказалось лишь исполнение партии Альфреда. В день второго представления в ней был занят артист Молодежной оперной программы Евгений Наговицын. И основная проблема интерпретации для этого певца была связана вовсе не с тем, что какие-то вокальные трудности этой партии исполнителю оказались не по силам, а с тем, что сдавленное, малоподвижное и лишенное лоска и пластической привлекательности звучание просто находится вне пределов музыкальной стилистики, требуемой для воплощения этой роли. Да и с артистической точки зрения молодому тенору веришь пока далеко не безоговорочно! Если в первом акте с открытым – отчасти даже харáктерным – звучанием этого голоса вполне можно было еще смириться, то сцена и развернутая ария, которой открывается первая картина второго акта, разочаровывают окончательно. Хотелось услышать красивое, тембрально наполненное канителенное пение, но, увы, рассчитывать на это, скажем так, «по объективным показаниям», было совершенно невозможно. Заметим, что стретта после медленной части арии Наговицыным спета всё же была (всего лишь один раз вместо традиционных двух), но, право, никакого удовольствия для слуха не доставила и от одного раза. Построенные на драматизме эпизоды с участием Альфреда во второй картине второго акта (дуэт с Виолеттой и ее финальное принародное поругание им) также не убедили: на этот раз певцу просто элементарно не хватило «мясистости» голосовой фактуры. Более-менее ровно прошел для него лишь дуэт с Виолеттой в третьем акте (кстати также традиционно подсокращенный на его финальную часть).

Совсем недавно драматический баритон Игорь Головатенко, исполнитель партии Жермона, блестяще спел партию Онегина в концертном исполнении «Евгения Онегина» Чайковского на сцене Концертного зала имени Чайковского, и у автора этих строк уже был повод это отметить. И вот новая встреча с певцом, на этот раз – в одной из притягательнейших партий итальянского репертуара, и снова появляется повод воздать должное мастерству этого вокалиста. Вот где была кантилена, вот где было благородство манер, вот где был подлинный захватывающий артистизм! Первая картина второго акта в «Травиате» – это, вообще, просто феерический бенефис партии Жермона – многоплановый обстоятельный дуэт с Виолеттой и последующая сцена с Альфредом, включающая известнейшую хрестоматийную арию, образец изумительной кантилены. И со своей стороны Игорь Головатенко сделал всё, чтобы этот впечатляющий бенефис сверкал только яркими и эмоционально наполненными вокальными красками.

В партии Виолетты не отставала от него и Венера Гимадиева, молодая солистка Большого театра, еще недавно бывшая артисткой его Молодежной оперной программы. Надо сказать, что несмотря на мои вполне удовлетворительные впечатления от певицы в партии Шемаханской Царицы в «Золотом петушке» Римского-Корсакова на Новой сцене Большого театра, ее интерпретация партии Виолетты в обсуждаемой постановке «Травиаты» стала для меня подлинным откровением. Как известно, «violetta» в итальянском языке означает «фиалка». И когда я слушал эту грациозную артистку, поющую красивым обертонально наполненным голосом, свободно льющимся и весьма неплохо заполняющим огромный объем зрительного зала Большого театра, мне вдруг вспомнилась достаточно непритязательная и милая старинная оперная ария Алессандро Скарлатти, больше известная как пьеса под названием «Фиалки» («Le violette»), в которой бесконечно повторяются слова «violette graziose» («грациозные фиалки»). И подумалось, что лучшего сравнения для этой исполнительницы, чем с грациозной фиалкой, и не придумаешь…

Уже первые реплики героини Венеры Гимадиевой дают понять, что сегодня в новой постановке Большого театра родилась еще одна вердиевская Виолетта – и знаменитая Brindisi это сразу же подтверждает. Финальная ария первого акта певице тоже явно удается: и смутные предчувствия ее первой части, и колоратурные пассажи, и бравурная быстрая часть – всё это, несомненно, впечатляет. Вот здесь повтор стретты я бы послушал с удовольствием, но в спектакле она звучит всего один раз. Кстати, и ария третьего акта не обходится без купюр: звучит лишь ее первая строфа. Это исполнение – пока еще пример чистого и достаточно уверенного музицирования, от этой арии всё же ждешь и игры драматических страстей.

Гимадиева еще очень молода, в ней ощущается большой творческий и технический потенциал, который артистка пока не использует на все сто процентов. Она поет легко и искренне, открыв публике сердце и душу, но – и ничего удивительно в этом нет – вокальная составляющая ее образа воспринимается пока гораздо ближе и естественнее, чем драматическая: всё же, чтобы пропустить через себя такую великую и богатую в музыкальном отношении роль, нужен значительный опыт. Но то, что делает певица уже сейчас, – большое и серьезное достижение. У нее всё впереди – полагаю, от спектакля к спектаклю в этой партии количественные изменения непременно перейдут в качественные…

На сцене Большого театра только-только расцвела «фиалка Парижа», а это, согласитесь, уже не мало!

Фото Дамира Юсупова / Большой театр

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru