Парижская национальная опера выпекает одну постановку за другой: словно блины. Не все из них премьеры: добрая половина – это возобновления, но в условиях системы стаджионе, на которую уже давно перешли обе сцены – и Гарнье, и Бастилия – каждый прокатный цикл воспринимается как премьера: публика за сезон-полтора, что отсутствует та или иная постановка в афише, так основательно её забывает, что воспринимается всё почти что как заново, с чистого листа. Это, кстати, ещё один неоспоримый плюс системы стаджионе с точки зрения менеджмента: затрат куда меньше, а эффект тот же, если не больший.
Когда рассуждают о стаджионе, то частенько среди плюсов этой организационно-прокатной модели называют возможность каждый блок, каждый цикл досконально отрепетировать и преподнести публике продукт высшего качества.
На практике же, как выясняется, это далеко не так, по крайней мере, не в каждом конкретном случае. В случае со «Свадьбой Фигаро», которая стоит в активном репертуаре октября – ноября в Опере Бастилии это совсем не так: и из достоверных источников внутри театра, и по собственным слуховым ощущениям на спектакле было совершенно понятно – поют и играют на живую нитку, не репетировали совсем или репетировали очень мало.
Мастерство оркестрантов и певцов, ангажированных на первую парижскую сцену, конечно, высоко: они и с листа тебе сыграют, и без репетиции споют не то, что Моцарта, а и Шёнберга с Пендерецким. Но играть последних тяп-ляп с какой-то точки зрения и проще даже: у Моцарта-то настолько всё прозрачно и ясно, что любой заусенец, любая закавыка выглядит настоящим поленом, если не бревном. А брёвен в парижской «Свадьбе Фигаро» было с избытком: это и киксы духовых, и разлад у струнных, это и необъяснимая пересортица темпов во второй части оперы и невозможная затянутость оных в первой. Маэстро Эвелино Пидо, известный мэтр бельканто, кажется, совершенно напрасно взялся за Моцарта: комическую оперу зальцбургского шалопая, пусть и на итальянское либретто, он усиленно подавал как томные рулады меланхолического Беллини, отчего спать хотелось всем – и публике, и певцам, и музыкантам, и самому Пидо.
Маэстро Пидо уже не в первый раз повергает меня в недоумение. Ему определённо даётся стиль итальянского бельканто, причём некоторые виденные мною его работы, например венская «Анна Болейн» с Анной Нетребко и Элиной Гаранчей, вызвала настоящий восторг прикосновения к чему-то подлинному, настоящему. Но Пидо в прочем репертуаре – это чаще всего разочарование. Именно таким невразумительным, невнятным был его Массне в прошлом сезоне – «Манон» вместе с почти безголосой Натали Дессей Пидо завалил совершенно. И вот теперь Моцарт. Где уши этого маэстро, где его друзья, консультанты, верная жена, наконец? - не знаю кто, но кто-то же должен всё-таки подсказать маэстро, где границы его возможностей, что ему по силам, по темпераменту, а что нет! Тем более, что в силу своих заслуг на белькантовом поприще Пидо уже сделал хорошую международную карьеру – теперь его приглашают везде и на всё: но не всё в его власти сделать качественно и убедительно, увы.
Если бы не крепкий состав певцов, среди которых попадались и настоящие звёзды (пусть и не имеющие гламурного паблисити, но мастера вокала – настоящие), эту «Свадьбу Фигаро» можно было бы считать наихудшим слышанным мною за всю жизнь вариантом. Эта опера сама по себе очень коварна: её мнимая лёгкость очень обманчива – многие всерьёз думают, что это опус для студенческих студий, и совершенно напрасно. На самом деле качественно и стильно исполнить «Свадьбу Фигаро» ничуть не проще, чем любую другую оперу.
Первое место я бы бесспорно отдала молодому венгру Левенте Мольнару, дебютировавший в Парижской опере в партии Графа Альмавивы. Это настоящий оперный голос, каких по нынешним временам не так уж и много: огромный, звучный, совершенно легко заполоняющий собой ужасно неуютный циклопический зал Оперы Бастилии, голос раскатистый, жирный, богатый переливами и обертонами, голос, который сладостно слушать и в котором хочется просто утонуть. Обычно все похвалы и восторги, в особенности от женской половины человечества собирают тенора – именно их пением принято услаждать слух. Но такой баритон как Мольнар стоит десяти теноров. Самое интересное, что молодой ещё в общем-то дебютант – абсолютно готовый певец-музыкант: помимо роскошной природы у него есть всё для настоящей карьеры, нет, больше, для настоящего искусства – владение тончайшими гранями нюансов, выразительность, осмысленное, трогательное пение. Порой в наш век безголосья судьба преподносит такие подарки: откуда они берутся, эти безвестные дебютанты с совершенными голосами? Самое удивительное, что певец ещё и впечатляюще играет: его отличный вокал не существует сам по себе, хотя является ценностью абсолютной – он служит раскрытию образа. А образ очень неожиданный и неоднозначный: в этой постановке, особенно в интерпретации Мольнара, Граф – жертва и единственный настоящий кавалер. Неожиданно? Более чем. Давно заклеймённый музыковедением как отъявленный негодяй, бабник и деспотичный феодал Граф вдруг оказывается чистым и благородным, единственным обманутым во всей опере. Допустим ли такой ход, не искажает ли он Моцарта и Бомарше? А может быть, напротив, раскрывает подлинные смыслы?
Приятный баритон Алекса Эспозито (Фигаро) при всех своих достоинствах совершенно потерялся на фоне Мольнара: пение было ровным и грамотным, но масштаба и чувства, с избытком присущих Мольнару, не хватало. Под стать Фигаро была и Сюзанна: шведка Камилла Тиллинг – певица мастеровитая, но не более того – вокал очень дозированный, голос не интересный, увлечь, обворожить он не способен никого, и утрированное лицедейство этой сопрано мало помогало. К сожалению, казалось бы, главная пара оперы всего лишь не испортила обедни: в сочетании с сонными темпами маэстро Пидо вокал обоих казался бледным и скучным.
Слава Богу, не всё так пресно было в этом спектакле, и не только благодаря Мольнару. Замечательным Керубино предстала Анна Гревелиус: её живое, энергичное пение было полно жизненной силы, взволнованности, восторга любовного чувства. От пения Гревелиус, кажется, проснулся и маэстро Пидо, несколько сдвинувший темпы: каждый раз, когда Керубино появлялся на сцене, музыкальная ткань оперы оживала, и она становилась более динамичной. Выходная ария «Non so piu cosa son cosa faccio» прозвучала, словно вулкан страстей, изрядно оживив спектакль.
Эмма Белл (Графиня) показала высокий класс профессионализма: плохое самочувствие (о чём было объявлено официально) практически не сказалось на её вокале и артистизме: аристократка, оставленная возлюбленная, скучающая матрона, тайная любительница молоденьких мальчиков – вот такой сплав удалось воплотить артистке Белл, при том её вокал отличался грациозностью и красотой кантилены. Необходимо также отметить, что несмотря на чехарду с темпами, всем вокалистам в целом весьма удавались ансамбли, которыми опера насыщена изрядно.
Постановка Гумберта Камерло в сценографии Эцио Фриджело – пример классического спектакля, каковых сегодня практически невозможно сыскать на парижских сценах. Это исключительно гармоничное творение, каждый штрих которого обусловлен и оправдан великой музыкой Моцарта. Элегантные исторические костюмы Франки Скварчапино, яркие и роскошные, великолепно оттенялись мягкой, умеренной цветовой гаммой интерьеров замка Альмавивы и импрессионистской одухотворённой рябью декорации в сцене в саду графского поместья – эта картинка завораживает, в ней и изящество, и традиция одновременно. Если у кого-то после просмотра этого театрального шедевра повернётся язык сказать, что это скучно – не верьте этому человеку: это сказано от зависти перед совершенством. Такой спектакль не будешь описывать так, как рассказываешь о дуростях «режоперы», где достаточно одного перечисления нелепостей и сумасбродств. Такой спектакль надо анализировать – долго и внимательно присматриваясь к деталям, удивляясь каждый раз простоте, логичности и гармонии сценических решений. Если бы к этому совершенству ещё добавить качество музыкального сопровождения… Но в Парижской опере уже давно не было спектакля, где хоть что-нибудь бы не хромало: то оформление, то режиссура, то вокал, то общая концепция. На этот раз слабым местом вечера был оркестр, интерпретация маэстро Пидо и общая разлаженность исполнения, которую лишь частично удалось компенсировать хорошим вокалистам.