В Челябинском государственном академическом театре оперы и балета имени Глинки состоялась премьера, художественная значимость которой, несомненно, выходит далеко за пределы столицы Южного Урала, заставляя говорить о новой работе названного коллектива как о событии общенационального масштаба. В современной картине российской культуры – чего уж греха таить! – музыкальный театр стал ареной насаждения культа «режиссерской оперы» и удовлетворения весьма «модных», но абсолютно ничем не обоснованных и ведущих в никуда постановочных амбиций. Однако челябинская премьера «Жизни за царя» Глинки стала тем самым глотком свежего воздуха, который на нынешнем этапе весьма трудной и, можно сказать, непримиримой борьбы с апологетами «режоперы» заставил посмотреть на общую не очень-то радостную ситуацию под углом весьма конструктивного оптимизма.

В то время как абсолютная уверенность в «светлом будущем» оперы в целом всё еще пока остается призрачной, нас, в данном случае, будут интересовать проблемы постановочного воплощения именно русского национального оперного наследия. Поэтому очередная победа на благородной ниве приближения к этому «светлому будущему» просто не может не вселять новых позитивных надежд…

Общеизвестна сентенция, что богатство России (в том числе и духовное) будет прирастать ее регионами. И на сей раз Челябинский театр оперы и балета весьма доказательно это напомнил – не только напомнил, но заставил ощутить и почувствовать всю незамутненную первозданную чистоту такого условного, но при этом такого возвышенного и эстетически красивого музыкально-театрального жанра, каким и является большая «музыкальная вселенная» под названием «русская опера».

Премьера всколыхнула весь город, заставив сердца меломанов забиться в радостном предвкушении, так что на протяжении двух вечеров подряд в зрительном зале театра просто яблоку негде было упасть! Присутствие в первый вечер в центральной ложе Великой Княгини Марии Владимировны Романовой (Главы Российского Императорского Дома), специально проделавшей ради этой премьеры длинный путь из Мадрида в Челябинск, безусловно, следует отнести к разряду весьма знаковых. И всё же главным содержанием обсуждаемого события стало не присутствие на спектакле царственной особы, несомненно, оказавшей высочайшее благоволение этой премьере, а именно то, что происходило на сцене.

Перед началом оперы оркестр театра (дирижер – Вячеслав Губанов) исполнил «Патриотическую песнь» Глинки, в течение десятилетия (1990 – 2000) служившую гимном новой постсоветской России. В присутствии высочайшей гостьи сей факт был воспринят по-особому знаменательно, так что и сама Великая Княгиня, и весь зрительный зал в едином порыве встали, словно при исполнении официального гимна. В день премьеры, приуроченной к 400-летию освобождения Руси от Смуты и восстановления русской государственности, это сообщило особый энергетический посыл всему дальнейшему восприятию увиденного и услышанного.

…Сценическая история постановок оперы «Жизнь за царя» Глинки в советское время больше ассоциируется с ее альтернативным названием «Иван Сусанин» и новым либретто Сергея Городецкого. Лишь в конце декабря 1989 года, за два года до распада СССР, на сцене московского Большого театра была осуществлена поистине эпохальная постановка «Жизни за царя», которая, наконец, востребовала первоначальный текст барона фон Розена и в которой были восстановлены все без исключения купюры, утвердившиеся в советских изданиях партитуры. Но последовавшая затем постановка оперы на сцене Мариинского театра, приуроченная к 200-летию Глинки и спровоцированная «злым гением русской оперы», режиссером Дмитрием Черняковым, весь спектр впечатляющих музыкально-постановочных усилий Большого театра по приданию новой жизни исконной редакции оперы Глинки – Розена перечеркнула и напрочь растоптала.

Именно по этой причине, собираясь на премьеру «Жизни за царя» в Челябинск, я, прежде всего, надеялся отведать противоядие от «черняковщины» и «почуять правду» в театре русской оперы, ведь после названной петербургской постановки 2004 года ни один музыкальный театр на необъятных просторах России к этому опусу Глинки так и не обращался. И я не ошибся: игра стоила свеч, а театр, носящий имя композитора, наконец, получил в свой репертуар изумительную постановку несомненно главной оперы Глинки. Понятно, что увиденный в Челябинске спектакль просто объективно, в сравнении с Большим и Мариинским театрами, не мог похвастать ни масштабным постановочным бюджетом, ни высоким уровнем оснащенности сценической машинерией. Однако всячески желая, чтобы Челябинский театр по этим двум позициям всё же имел хотя бы устойчивую тенденцию приближения к названным брендам, со всей уверенностью хочется сказать, что как раз в творческом плане равняться на них ему совершенно не стоит! Во всяком случае, сегодня – уж точно!

Собственно, именно так и произошло: челябинцы пошли своим особым «сакральным» путем, взяв за основу либретто Розена, однако практически сохранив компоновку музыкальных номеров, привычную нам по «Ивану Сусанину». Но по сравнению с ней в нынешней постановке появился один важный и принципиальный момент: в финале оперы (пусть и фрагментарно) зазвучал «реквием» (трио Вани, Антониды и Собинина), который будучи даже включенным в компоновку «Ивана Сусанина», никогда в этой редакции не исполнялся по идеологическим причинам: тогда считалось, что на фоне общенародного финального ликования просто не могло быть места частному семейному горю (впервые мы услышали его только в 1989 году в новой постановке Большого театра).

На этот же раз постановка «Жизни за царя» создана удивительно действенным и явно рожденным под счастливой звездой творческим союзом дирижера Антона Гришанина и режиссера Андрея Сергеева. Предстающий тонкой музыкально-психологической фреской, повествующей о весьма драматичном моменте становления на Руси правящей династии Романовых, этот спектакль, безусловно, зиждется на незыблемых традициях большой русской оперы, но вместе с тем поразительно интимно и доверительно раскрывает богатый внутренний мир архетипических оперных персонажей, наделяя их явными чертами необычайно правдивой «камерности» и показывая подлинную духовную красоту человеческих чувств и поступков.

Всё это полнозвучно эмоционально прослушивается в удивительно благородном – когда истаивающее нежном, а когда и пульсирующее чувственном – оркестре, управляемом музыкальным руководителем и дирижером-постановщиком спектакля Антоном Гришаниным. И столь же художественно ярко просматривается в мизансценах, сценографии и костюмах Андрея Сергеева, выступающего в этом спектакле в роли триединого стратега и тактика. Всё подкрепляется незатейливыми, но весьма созвучными сценографическому рисунку спектакля балетмейстерскими решениями польского акта Бориса Мягкова (лишь только краковяк идет в хореографии Ростислава Захарова), а также дополняется задушевностью звучания хорового пласта спектакля (хормейстеры – Елизавета Евсюкова и Наталья Макарова) и замечательной работой художника по свету Андрея Потапова, которая, соприкасаясь со сценографическими и костюмно-дизайнерскими идеями Андрея Сергеева, создает спокойно-пастельную, но весьма зрелищную театральность.

Музыкально-сценический рассказ названной постановочной команды лишен всякого идеологического пафоса и помпезного антуража. Но зато красной нитью через него проходит мощное ощущение христианской соборности и величественной патриотичности, что свойственно именно русской духовной ментальности, и это ощущение не отпускает с первых тактов увертюры и до последних тактов победного жизнеутверждающего финала. Как ни странно, это чувство не покидает и на протяжении всего польского акта, разворачивающегося в захваченном русском монастыре, в котором «вороги наши» преимущественно танцуют, а не поют. Их танцы на фоне «светового пожара» деревянных конструкций – это уже не надменность завоевателей, а пляска на собственном пепелище, но об этом они пока даже и не догадываются. Тот же деревянный частокол и те же самые дощечки-бревнышки, но с разным пространственно-конструкционным набором деталей, представляют и «пленэр» первой картины оперы, и избу Сусанина, и лесную чащу перед монастырем, где на богомолье находится боярин Михаил Федорович Романов со своей матерью, и глухой лес, куда Сусанин, погибая сам, заводит поляков на верную смерть, и, наконец, Красную площадь в Москве. Лишь только в этой последней картине, в эпилоге, сценический задник впервые расцвечивается золотисто-оранжевой абстракцией церковных куполов-«луковок»…

Всё очень лаконично просто, но символично. Всё очень скромно, но выразительно. Всё подчинено идее образно-аллегорического воплощения деревянной заповедно-святой Руси, того, что ушло безвозвратно, но, в тоже время, навсегда осталось в генетической памяти поколений. Простые, но театрально «элегантные» костюмы этой постановки разнятся степенью детализации и исторической достоверности, и в большинстве своем их, скорее, можно назвать условно-историческими. Однако зачастую добротно-выверенная стилизация костюма под эпоху начала XVII века производит визуальный эффект гораздо более сильный, чем расшитые кафтаны и золоченая парча, что также имеет место в спектакле.

Четыре из шести картин этой оперной постановки (за исключением польского акта и интерьера избы Сусанина) по своей сюжетной локализации являются экстерьерными, причем в обеих интерьерных картинах практически отсутствуют театральные бытовизмы, что делает визуальное восприятие легким, мобильным, полностью сконцентрированным на персонажах и действенно выстроенных драматических и танцевальных мизансценах. Естественной символической связкой служат выносные православные иконы, польские знамена и русские хоругви. Особо следует отметить, что, благодаря мастерству опытного режиссера-постановщика, вполне объективная сюжетная статика ряда эпизодов сведена в этом спектакле практически «на нет», поэтому полноценная линия его сквозного действия оказывается выстроенной безупречно. И зритель получает не просто праздник для глаз, а постановку рафинированно-интеллектуальную: спектакль не только смотрится буквально на одном дыхании, но, однозначно, и слушается, это дыхание затаив.

Кажется, что режиссер (а в польском акте – и балетмейстер-постановщик) незаметно «растворились» в каждой частичке сценографического массива и в каждом персонаже, независимо от того, является ли он второстепенным или главным, мимическим или танцевальным, сольным или хоровым. Что и говорить, высший режиссерский пилотаж как раз в том и заключается, что мы видим на сцене не набор постановочных решений, а естественно развивающийся, динамичный спектакль. И, пожалуй, особо выразительным и броским режиссерским новшеством премьерной постановки являются полноправно выведенные на сцену мимические фигуры Михаила Романова и его матери Ксении Ивановны (в постриге – инокини Марфы), а также балетный персонаж, в котором вдруг неожиданно «оживает» польский королевич Владислав. Примечательно, что и Владислав в польском акте, и Михаил на коронации в эпилоге выезжают на сцену на одной и той же белой лошади – и в этом также заключен образно-визуальный смысл: лошадь-то одна и та же, но Царем Всея Руси коронуется не первый седок на ней, а второй, то есть Михаил Федорович...

Главным откровением премьеры стал потрясающий бас-профундо Станислав Трофимов: его Иван Сусанин, что называется, «пробирал насквозь» вокальной и артистической мощью, завораживая идущей из глубины души христианской благочинностью, истинно русскими интонациями, безграничной эпичностью и психологической нюансировкой созданного образа. В отличие от этого замечательного исполнителя, продемонстрировавшего высочайший уровень певческой культуры и подлинное чувство музыкального стиля, другой Сусанин, «выписанный» из Москвы Михаил Гужов, смог предъявить лишь скромный эрзац этой партии, практически «однокрасочно сухую» вокализацию ради вокализации, которой явно недоставало естественно свободного звучания грудного регистра. Если же в теноровом цехе партии Собинина сопоставить ангажированного на первый вечер Бориса Рудака (также приглашенного из Москвы) и услышанного на втором спектакле Павла Чикановского, то дистанция между созданными ими вокальными образами уже не кажется непреодолимой пропастью, но всё же местный солист заметно выигрывал в плане тесситурой свободы и драматической выносливости, требуемой этой весьма коварной партией русского репертуара.

Премьера выявила и двух разноплановых исполнительниц партии Антониды: в первом составе – весьма опытную и мастеровитую Елену Роткину, во втором – делающую лишь свои первые шаги на профессиональной сцене польскую певицу Мирославу Фльорчак (студентку Центра оперного пения Галины Вишневской). Эти две Антониды обозначили два родственных полюса сопранового звучания – лирическое и лирико-колоратурное соответственно. Лирической ипостаси своей героини Елена Роткина придала истинно русскую теплоту и задушевность, кантиленному звучанию партии – сочную драматическую окраску, колоратурным пассажам – психологически осмысленную вокальную опору. По сравнению со «стальными», пронзительно холодными и резкими колоратурами Мирославы Фльорчак, мало пока наполненными драматическим смыслом и актерской убедительностью, образ Антониды, созданный Еленой Роткиной, – безусловное попадание в цель.

Как известно, партия Вани была поручена Глинкой меццо-сопрано, стало быть, это типичная роль травести. Как и в партии Антониды, в первый вечер мы услышали несомненно опытную певицу Марину Новокрещенову, а во второй – молодую исполнительницу Любовь Димитрюк, совсем недавно принятую в труппу. Если у первой и вокальное, и актерское воплощение на протяжении всего спектакля оставалось под неусыпным контролем, то вторая окончательно раскрепостилась лишь к своей арии в начале третьего акта. В целом, обе певицы смогли произвести весьма достойное музыкальное впечатление, так что «по гамбургскому счету» с партией Вани на сей раз всё обстояло вполне респектабельно.

И всё же, завершая разговор о солистах, необходимо сказать, что иногда в ансамблевом музицировании некоторые из них, мягко говоря, слегка выпадали из общей канвы гармонически музыкального единения, причем, в первый вечер частные недостатки были одни, а во второй – другие. Но это как раз и говорит не о систематичности и глобальности проблемы, а, скорее, об эффекте премьерного волнения певцов. И в этом отношении лишь активная прокатная жизнь новой постановки сможет всё поставить на свои места. Только «опыт, сын ошибок трудных» и является для артистов единственно эффективным средством окончательного «впевания в себя» весьма непростого ансамблевого материала, поэтому еще раз отметим, что, в целом, несмотря на отдельные моменты, музыкальный уровень премьеры предстает однозначно серьезным, несомненно, профессиональным и внушающим позитивную уверенность в плане развития творческого потенциала челябинской оперной труппы в будущем. Всё дело в том, что «русскому бельканто» Глинки, хотим мы этого или нет, всегда неизбежно отведена роль лакмусовой бумаги: на сей раз она явно высвечивает оптимизм!

Опера «Жизнь за царя» Глинки – основоположница великих традиций русской национальной оперы и первая истинно русская героико-патриотическая опера на сюжет русской истории. Однако часто ее музыку упрекают в намеренной «итальянскости», напрямую говоря о простом перенесении традиций романтического бельканто первой половины XIX века на драматически-трагедийную почву русской национальной оперы. Де-юре, на первый взгляд, это как будто так и есть, но де-факто это не совсем так, вернее, совсем не так: ни в одной, даже самой прекрасной, итальянской опере бельканто вы не ощутите того истинно русского психологизма, который, будучи облеченным, казалось бы, в те же самые номерные музыкальные формы, в русской опере оказывается более щемящим и пронзительным. Однако теперь, когда челябинская труппа, уже имея в своем репертуаре одну белькантовую жемчужину Доницетти («Любовный напиток»), с честью справилась и с «русским бельканто» Глинки, совершенно логичным и возникающим явно не на пустом месте представляется такой вопрос: «Почему бы этой труппе не испытать себя еще на каком-нибудь образце итальянского бельканто Доницетти или даже Беллини?»

Нынешняя премьера «Жизни за царя» Глинки в Челябинском театре оперы и балета дает все необходимые для этого основания.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru