Нагорная проповедь, 6-я заповедь.

Как быстро привыкаешь к хорошему! То, что ещё пару лет назад воспринималось с завистью азиата, лишённого доступа к благам цивилизации, стало обычным. И коллеги, регулярно посещающие трансляции из «Метрополитен-оперы», пишут рецензии, словно о живом спектакле, увиденном и услышанном в зале театра. Тем не менее, я ни на минуту не забывала, что всё увиденное и услышанное в комфортном большом зале на Покровке кинотеатра «35 мм» — новый жанр, сиюминутное отражение происходящего через океан, за семь с половиной тысяч километров. И техническая составляющая здесь решает если не всё, то очень многое.

Поэтому сначала не «про что», а «как». Как звучало? Это для оперы – наиважнейшее.

Первые такты гениального вступления к «Парсифалю» порадовали мягкостью, естественностью струнных. В прошлогодних трансляциях излишне задранные высокие частоты давали неприятный «песочек». Даже спросила, не поменяли ли акустические системы (динамики) в кинотеатре «35мм»? - нет, всё прежнее. Но дальше звукорежиссёр-«командир», сидевший за пультом в Нью-Йорке, слишком буквально воспринял школьное изречение про многослойность вагнеровской партитуры и важность всех голосов и тембров. Вместо грамотного микста получилась дискретное месиво, когда и дерево, и медь стремятся вылезти вперёд, альты перекрывают скрипки и т. д. Потом, в течение спектакля, звучание оркестра стало сбалансированным. Замедленно медитативные темпы маэстро Даниэле Гатти убеждали, лишь в самом финале чуть поползли по строю гобои (почти пять часов работы!), но короткий всплеск – соло трубы пронзил красотой звука. Гораздо качественней, чем в аудио-записи с премьеры 15 февраля, звучал хор. То, что хор мальчиков по авторской версии в 1-м и 3-м акте заменили на женщин, лишило молитвы Грааля церковности, придало более земной оттенок. Не небесная капелла, а обычный оперный хор, но предельно вышколенный, отлично спетый.

С солистами всё сложнее. По сравнению с аудио, всегда более «честным» в плане передачи тембра голоса, все звучали ярче, нарядней. Но было ощущение, когда удавалось не отвлекаться на «картинку», что все певцы, даже исполнители мелких партий пажей и девушек-цветов, мало того, что выпирают впереди оркестра, но ещё и каждый записан в отдельном «кабинетике», не хватало общего объёма, пространства. Про то, что при повороте, движении по сцене голос в театре тоже меняется, и, закрыв глаза, несложно угадать возле левой или правой кулисы поёт солист, а мы в кино всё слышали одинаково по центру – само собой. Так происходит пока везде – это расплата за вычищенное от посторонних шумов звучание радио-микрофонов (за ухом, в волосах, на груди артистов). И собственно сценических звуков – журчания натурального ручья в этой постановке, стука копья и т.д. – тоже не хватало. Стерильность хороша в меру не только в жизни, но и в акустике!

Более всего «улучшителей вкуса, красителей и пищевых добавок» досталось Рене Папе. Если на премьере бас Гурнеманца прямо с начала слышался старчески-глухим, почти простуженным, то в киноверсии мастеринг-обработка добавила и сочности, и рельефа его заурядному тембру. Но именно Рене Папе достались заметные движения микшера, причём музыкально, на более пафосных значимых фразах, заодно чуть добавляли ревера, даже переключение микрофона посреди фразы я заметила (их же минимум два, а то и больше закреплено на артисте). Но сразу же хочу сказать, чтобы не возвращаться – Гурнеманц и вокально, и актёрски удался. Чувственная густота тембра не нужна для мудрого «серого кардинала» религиозного братства. Зато выпуклый родной немецкий, прочувствованный до последней фонемы в нескончаемых речитативах, осмысленность фразы, умение распределить нюансы, поставить акцент, наконец, выносливость – этого у Папе не отнимешь. Даже его внешность скучного финансиста или аналитика в этой версии уместна, эдакий зануда и законник с добрым нутром, чья интуиция распознать Избавителя так же засохла от догматизма, как и пейзаж вокруг.

Самым большим открытием этого спектакля стал Петер Маттеи – Амфортас. Возможно, здесь дело именно в неожиданно ярком актёрском попадании в образ. Его Дон Жуан по каналу «Культура» из «Ла Скала» в прошлом сезоне разочаровал. Всё было добротно, но как-то так: ни холодно, ни горячо. И уж на нарицательного соблазнителя никак не тянуло.

И вдруг очень чувственный, плотский Амфортас, с роскошным звучным баритоном, страдающий натурально, за конкретную похоть (словно покаяние артиста за дон-жуанство). Ему веришь, даже невзирая на плотную раблезинскую фигуру, пышущую физическим здоровьем, и статисты-подпорки для болезного короля не кажутся комичными.

Наш Евгений Никитин был замечательный злодей Клингзор – такой контрастный унылому миру псевдорыцарей (офисных клерков) властитель преисподней. Главное – другой, во всём: гулкий чёрный бас (ещё и добавили ревера для страха), рубленая укороченная фраза, заметно не тот немецкий (ну он же не «местный», Клингзор-то!). Чуть аффектированная манера игры не портила, при таком скульптурном благодатном для грима лице это можно позволить.

И, наконец, заглавный герой – Парсифаль. В первом действии голос Йонаса Кауфмана послышался корректно узнаваемым, но там мало сольных фраз. Но в сцене с Кундри, знаменитой арии "Amfortas! Die Wunde!" добавили тенору металла, за отсутствие которого его многие укоряют, залили его мощью оркестр напрочь, заодно заставив и струнные « поистерить» от высоких частот. Тоже самое и в немногих, но патетических местах финала. Получилось красиво, но отдалённо похоже на истинный матово смычковый тембр Йонаса Кауфмана. Середина и низы порой звучали откровенным баритоном, что многих особо привлекает в этом певце, но заставляет морщиться отдельных теоретиков от вокала.

Вообще Парсифаль совершенно особая партия. Вроде несложная по нотам (не выше си-бемоля), небольшая по объёму. Сам Кауфман в интервью недавно честно сказал, что только 30 минут пения, если сложить все фразы. И тут же сравнил это с футбольным вратарём, который из 90 минут матча занят не более 5 минут, но обязан быть готов на 100% всё время. Про его особо вкусный немецкий сказано уже неоднократно, плюс певец явно смакует те вагнеровские специалитеты текста - сочетание архаизмов и смысловой фонетики, о которых тоже поведал журналистам. Но здесь опять «но»: немецкие согласные у Кауфмана звонче, чем у многих, отлетают от стен даже в естественной акустике Баварской оперы, а подчёркнутые задранной частотной коррекцией выстреливают уж слишком. Зато тонкую филировку окончаний на пиано прибором не сделаешь, это уже «визитная карточка» артиста. Режиссёр-постановщик Франсуа Жирар ещё в прошлогоднем анонсе премьеры «Парсифаля» проникновенно сказал: «О таком заглавном герое в этой опере, как Йонас Кауфман, можно только мечтать».

Пусть спорят другие, моё приятие образа мальчишки-простеца, обретшего через искушение и лишения высшую мудрость – полное. Да, не случилось такого личного катарсиса, как с миланским «Лоэнгрином» в минувшем декабре, когда поразила неожиданная узнаваемость в босоногом неврастенике и князя Мышкина, и даже зеркально отображённую историю из «Соляриса» - силой воображения вызванный фантом, пытающийся очеловечиться и осознать самого себя. Философски-многослойная мистерия «Пасифаль» и не предполагает слишком чувственных эмоций зрителя-слушателя.

К счастью, Парсифалю не стали навязывать дурачка, что тоже случается иногда. Порывистый угловатый юнец-браконьер в первом стремительном пробеге – ой, ну до чего ж искренне взрослый дядя и отец семейства это сделал! И тут же мелькнула «неполиткорректная» мысль: при минимальном гриме у чистейшего по происхождению немца совсем старо-византийский лик, Св. Пантелеимон греческого письма. Вот откуда засохшие Граальцы получат спасение! Начинающий понимать сложность и тёмные стороны жизни, глядя на страдания Амфортаса, жёстко кинутый всеми «рыцарями» в финале первого акта изгой. Круглый сирота, стремящийся в прикосновениях колдовских дев найти скорее не эротическую, а человеческую ласку. Весь размягший – замерший в ожидании материнского поцелуя Кундри, прозревающий, едва почувствовав обман… Измождённый скиталец финала со «многими знаниями и многими печалями», чьи пленительные кудри сменились коротким седым ёжиком, готовый прощать, исцелять и соединять.

Бывают постановки, где героиней вечера становится единственная дама – Кундри. Уникальный оперный персонаж эта страдающая демоница – «…необузданнейшее, двойственное существо, помесь искусительницы и кающейся Магдалины, в каталептическом состоянии переходящее из одной формы своего бытия в другую», по словам Томаса Манна. Да плюс добавьте сюда голосовую мощь – типично вагнеровское сопрано на грани с меццо, способное пробить оркестр. Наверное, неслучайно в данный состав выбрали Катарину Далайман – шведскую сопрано, давно и успешно поющую Вагнера. В её голосе нет демонической силы и особости тембра, но всё было спето качественно, музыкально и умно. А внешние данные женственной простушки с округлыми формами никак не тянули на дьяволицу. Она и не пыталась. Для такого действительно «орлиной породы» Парсифаля нужна суккуба уровня Марии Каллас, не меньше. Далайман Кундри – уставшая замотанная баба в начале, прямо «всевыносящего женского племени многострадальная мать…». Её преображение во втором акте не кардинально: сняла непонятный сине-парчовый халатик, осталась в милом неглиже, да волосы причесала. Пока играет ласковую мамку, тешит Парсифаля воспоминаниями о Герцеляйде – он в её руках. Но можно уболтать парня, сложнее обмануть прикосновением. Поцелуй не мамы, а «другой тёти» будит мужчину в Парсифале, одновременно отталкивая его от явно старше, отцветающей женщины.

Как хорошо, что поцелуи нам показали издали, смотреть на актёрские условности (мимо губ) здесь было бы неуместно. Окончание любовного дуэта – сплошная возрастная женская боль, бесстыдные мольбы «дай мне хоть час». Тонкий момент в финале, когда просветлённый возмужавший Парсифаль хочет запечатлеть апостольский поцелуй на лбу Кундри, тянется и в последний момент передумывает, просто возлагает руку ей на голову.

Собственно, уже невольно перешла к видеоряду. Здесь лишний козырь, что постановщик достаточно известный и успешный кинорежиссёр. Значит, Франсуа Жирар принимал особо деятельное участие и в процессе съёмок, направлял действия операторов. Специально посмотрела он-лайн два его фильма, легко ищущиеся в Яндексе: «Красная скрипка» и «Шёлк». Любителям красиво снятого неторопливо-эстетского кино смело можно рекомендовать. Только не ждите ничего глубокого, затрагивающего за живое! Качественный мейнстрим, но даже не «книжка в дорогу» в мягкой обложке, а богатый толстый журнал, где фото и картинки определяют текст. Ну, вот и такой «Вагнер-лайт» у него получился. К счастью, увиденное оказалось не столь плачевно, как ожидалось по фото с генеральной репетиции и ролику из прошлогодней той же постановки в Лионской опере.

Тема крови близка автору и сценаристу «Красной скрипки», где в основе история об одушевлённом инструменте, в лак которого мастер из Кремоны добавил кровь умершей родами жены. Но если в кино визуально всё подано очень деликатно (и кровь та из рассеченной у покойной руки, а не …), то у Клингзора целое кровавое озеро (6000 литров воды с глицерином и пищевым красителем, как гордо нам сообщили). А уж какие ассоциации нормальная рожавшая женщина видит при изобилии кровавых подолов исподних рубашек и залитой красным больничного фасона кровати – догадайтесь. И это у Вагнера, в христианской мистерии, завершившей его земной путь!

Но, то ли в силу экономии пищевого красителя, то ли понимая грань условности (и воздействия на отдельных «кисейных дамочек») в кино все девицы вымокли в нестрашный розовый, барби-клубничный тон. А расцветавшая сама собой «ранами» кровать во время арии Парсифаля уводила уже к любопытству: «а как они это сделали? радиоуправляемая что ли постелька?» Но опять особенность психики – пока на кровавых простынях мужчина, не противно. А вскочила Кундри в эту же лужу и начала «дай мне хоть час» - да звони ты в «Скорую», дурёха, поздно будет!

При том, в целом сцена обольщения решена удивительно элегантно, даже целомудренно. Девушки-цветы стройны, пластичны. Камера особо выделяла прелестную азиатку, похожую на загадочную японку из «Шёлка» - опять лейтмотив месье Жирара. Их игры с Парсифалем напоминали балет, не переходящий в оргию (что тоже уже освоено постановщиками в этой сцене!). Даже краткое сдёргивание рубашки с героя не покоробило. Тем более, что при первом же гласе Кундри он её стыдливо накинул.

Покажусь многим ригористом, но обнажёнка, даже частичная, оперных артистов кажется такой же нелепостью и дурновкусием, как взвизги или «кошачье» пение в некоторых современных балетах. Каждому – своё. За редчайшим исключением. Поэтому, не вдаваясь в подробности об уместности 20-минутного голого торса Парсифаля в финальном омовении и посвящении, особенно на HD-экране, хотя операторы старались быть деликатными к star-tenor, отмечу другое. Оперное пение – сложный физиологический процесс, в котором задействованы практически все мышцы тела, особенно верхней части. И было несколько громких фраз, когда сидящему почти в «лотосе» (практикующий йог!) Кауфману пришлось поработать мускулатурой. Я засмотрелась, потому что вот, наконец, пустили на кухню к Мастеру, так красива и органична эта «живая механика». А уж начинающим вокалистам настоящее наглядное пособие « как надо». Но сакральные фразы про Страстную Пятницу и Грааль, что пел Парсифаль, извините, прошли мимо… Думаю, из 3 миллионов заявленной аудитории кинопоказа таких «гурманов» набралось немало. Это такой же спорный вопрос этики, как и пресловутое выливание воды (конденсата) из валторн крупным планом во время симфоний, что ставили в упрёк телефильмам о Караяне, или жалобы Паоло Грасси (многолетнего директора «Ла Скала») на представителей RAI, что на первых прямых видео-трансляциях опер, словно в сговоре с дантистами, лезли певцам камерами в открытые рты. Сейчас это – пройденный этап. И в оркестре лишнего не покажут, и с «дантистами» всё культурно, сверхкрупными планами не балуются.

И уж совсем ворчание – момент антракта, закулисья. Интервью с ещё горяченькими, только со сцены солистами, дирижёром, постановщиками – фирменный бонус от «Мет». Но разве нельзя это делать в каком-то отдельном помещении? Потому что наблюдать, как таинственные «колдовские цветки» суетятся с тряпками и тазами на заднем фоне –мёрзнущие от мокрого, с кучей костюмерш вокруг, как громоздятся сантехнические розовые шланги, в которые засасывают кровяное озеро, зрелище на любителя. Даже меня, «кулисного ребёнка» в прошлом, замирающего от специфического театрального запаха и поныне, на экране это не радует.

Но была и масса моментов, когда кинозрители выигрывали по сравнению с публикой «Мета». Акцент камеры на чуть скрытого за сидящими хористами Парсифаля в 1-м акте, когда мальчишеское любопытство от вида раненого Амфортаса постепенно переходит в интерес, испуг, сострадание. Вокальное соло раненого короля превратилось в кинодуэт героев, обозначило будущего преемника. Дрожащие руки измученного странника Парсифаля в финале, то, как Кундри, подходя под его благословение, снимает все «цацки»-крестики с груди – что толку в них, раз не уберегли от греха?

Самая сильная сторона постановки – видеопроекция Питера Флаэрти и свет Дэвида Финна. Разворачивающиеся в такт музыке то космические пейзажи, то иные планеты вблизи, то тучи облака – от мрачно-грозовых, даже дымных, до празднично солнечных в финале вполне в духе Вагнера, загадочны, изысканны. Про трещину в пустыне, куда сначала заглядывает, а потом, подразумевается, спускается Парсифаль, что только уже не написали: от кровавой раны Амфортаса, до материнской утробы Герцеляйде – привет Зигмунду Фрейду! А по мне – нормальный такой «нижний» мир, тектонический разлом с бурлящей лавой (геенной огненной). Расширяющаяся в финале колдовского действия щель очень эффектно полыхала пожаром. С такими художниками по свету сделать озеро не жидкое, а световое, кроваво-пламенное не составило бы труда. Как тонко и точно они «вели» Парсифаля в толпе, выделяя лишь лицо, которое светилось, а шлейфа софита не было видно. Или острый серебристый двойной луч на небе – проекция копья в финале.

Но, словно испугавшись уж слишком отрываться от земного, режиссёр постоянно вставлял в действо бытовые детали, не все из которых убедили в своей нужности. Зоологически тщательный убитый лебедь в начале – наверное последний, раз кругом засуха. Купленные оптом офисные белые сорочки рыцарей, у большинства служащих мужчин сразу вызывающие тоску. Белая эргономическая кровать «для утех», что чинно выносят восемь «балерин» у Клингзора (почему-то озорно вспомнилась неотвратимо наплывающая гигантская женская грудь-аэростат в «Городе женщин» Феллини). Общепитовский шкалик с драгоценной водой (ручей пересох) из которого поливают на ступни и мочат голову Парсифалю в финале. Да и сам священный Грааль – не хрустальный, как сказано у Вагнера, и не световой, как мечталось бы, и даже не артефакт, а банальный жёлтого металла потир из лавки «Софрино», упрятанный в грубый футляр вроде ящика от боеприпасов.

Вот то, что роковое копьё судьбы, оружие Лонгина-сотника, выглядело просто очень длинным металлическим стержнем нарочито неопределяемого происхождения, пожалуй, хорошо. Слишком много споров – где оно настоящее находится (мой ответ – конечно в Эчмиадзине!), и любой намёк формы на исторический экземпляр воспринят был бы неоднозначно. Вообще, месье Жирар всячески подчёркивал, что хотел отойти от чисто христианского толкования «Парсифаля». Потому что Вагнер увлекался и буддизмом, и философией Ницше… И ещё много чем. Но вот про гендерные проблемы (расходящиеся в разные стороны мужчины и женщины на вступлении за тюлевым занавесом и соединяющиеся парами только в самом финале) или угрозу экологической катастрофы (пересохший выморочный мир) он явно не писал своё последнее итоговое творение.

И вроде почти ничто не коробит глаз в этой постановке, но… парадокс – мешают титры! Когда поют про лес и зелёную чащу посреди пустыни, про омовение в озере, про множество непуганых зверей и птиц. Когда «доспехами» называют рваный плед странника. И, наконец, когда финальный хор возглашает: «Тайны высшей чудо!
Спаситель, днесь спасённый» – вполне ортодоксальные Пасхальные слова, а Парсифаль, долго и медленно целясь, окунает копьё в Грааль. Как мне, бестолковой, объяснили – это символизирует соединение, наконец, «инь и янь», мужского и женского. Ну да, штекер в розетку, по-нашему. Куда деваться от Фрейда? Извините, но увидала просто старание артиста Кауфмана попасть трёхметровым дрыном в небольшую ёмкость, не промазать и не зацепить коллегу Кундри, держащую Грааль. Иначе конфуз необычайный мог бы случиться, вся возвышенность побоку. А зачем? Музыка здесь такой запредельной красоты достигает, что любое мельтешение на переднем плане снижает градус восприятия.

Кстати, признаюсь, самое прекрасное в «Парсифале» всё же слышу в оркестре, все партии солистов лишь вплетены в общую ткань, мотивчики, застрявшие в голове, сплошь инструментальные. И, возможно, идеальный вариант «Парсифаля» - semi-stage. Вот с такой волшебной проекцией, с выходами-уходами солистов, одетых в условные внеисторические наряды. Но тогда куда девать незаурядные актёрские способности Йонаса Кауфмана, его постоянные мечты о большом кино (Голливуде) без пения? В непрожитом, студийном варианте он всегда звучит пусть и почти безгрешно технически, но заметно формальней. И даже живой концертный вариант оперы для Йонаса - «маловато будет». Победитель всегда прав, а в этом новом продукте «Метрополитен-опера» от Франсуа Жирара победил не только герой-Парсифаль, но и певец-актёр Кауфман, сделавший последний шедевр чуждого доселе гения доступным и понятным даже махровой вердианке.

Фото: Ken Howard / Metropolitan Opera

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru