Бартоли в зальцбургской «Норме»

На следующий день после очередного представления «Нормы» на Зальцбургском фестивале нещадно полил дождь. О прогулке по городу нечего было и думать. Оставалось одно – поход на распродажу. Бродя по привокзальному моллу, я наткнулась на итальянский обувной магазинчик, явно вознамерившийся как можно скорее избавиться от своего товара за совершенно смешные деньги. Исследовав почти все его уголки, я под конец без особой надежды заглянула в самый дальний закоулок. Там, никем не узнаваемая, словно Харун ар-Рашид на восточном рынке, стояла, сосредоточенно перебирая разноцветные балетки, сама героиня вчерашнего вечера – Чечилия Бартоли.

Так бывает во сне или в кино. Сначала всё как бы в легкой дымке, потом камера наезжает, фокусируется, крупный план, и нельзя не подойти, и всё происходит как-то само собой – ведь это чудо из чудес, обновленная «Норма», бесконечно важнее балеток, чинов и званий.

1/7

И вот уже Чечилия увлеченно рассказывает о первоначальном замысле Беллини и об исследовательской работе, которая позволила выпустить в свет новое критическое издание оперы. О том, что партия Нормы предназначалась для меццо-сопрано Джудитты Пасты, а Адальджизы – для легкого сопрано Джулии Гризи («ей было всего 20 лет, и она пела, например, Норину из “Дона Паскуале”»). О том, что Норма – не столько величественная жрица, какой ее привыкли изображать в лучших калласовских традициях, сколько мать, страдающая женщина («меня интересует человеческая, а не полубожественная сущность Нормы»). О курьезах: «вы заметили, вчера занавес не опустился в финале? Нет, это вовсе не специальный прием, мы так растерялись, все стали мне шептать – “Чечилия, Чечилия, сделай же что-нибудь!!”». И напоследок о том, что скоро она приедет с концертом в Москву, – как, неужели попасть на него сложнее, чем на Зальцбургский фестиваль? И неужели не бывает стоячих мест?..

Новая старая «Норма»

Сценическая премьера «Нормы» состоялась в мае на Троицыном фесте (Бартоли – его интендант), концертная версия прозвучала в 2010 году в Дортмунде, а в этом году вышел диск (Адальджиза – Суми Йо). Критическое издание подготовили Маурицио Бьонди и Риккардо Минази. В их задачу входило вернуть опере первоначальный облик, «очистив» ее от позднейших мелодраматических влияний (которые, по мнению Бьонди и Минази, здесь столь же неуместны, как, например, в Моцарте) и подчеркнув ее укорененность в традициях классицизма и барокко, связь со старинными декламационными техниками и техниками бельканто в том виде, в каком они сложились в середине XVII века и достигли апогея в виртуозном пении кастратов в XVIII веке. Новое издание потребовало ряда купюр и вставок (в строгом соответствии с источниками), поражающих порой необыкновенной свежестью и изобретательностью. Так, воинственный хор «Guerra, guerra!» из второго акта неожиданно заканчивается нежнейшей, почти трансовой, воздушной мелодией, где сливаются голоса Нормы и хора.

Новая версия оперы предполагает и совершенно новое ее звучание: как объясняет Чечилия Бартоли в подробнейшем буклете к зальцбургской постановке, необходимо было иное качество звука, иное соотношение голосов и оркестра. Нужны были аутентичные инструменты и исполнители, как рыба в воде чувствующие себя в старинной музыке. За дирижерский пульт встал Джованни Антонини, многолетний сотрудник певицы. Только на этот раз управлял он не своим «Il Giardino Armonico», а цюрихским оркестром «La Scintilla». Еще один знаменитый барочных дел мастер, Диего Фазолис, возглавил ренессансно-барочный хор Coro della Radiotelevisione Svizzera.

Нет никаких сомнений в том, что новая «Норма» – очередной ученый проект интеллектуальной певицы Бартоли. Он прочными нитями связан с другими нашумевшими проектами певицы в области аутентичного исполнительства, такими, как альбом, посвященный Марии Малибран. Именно на нее ориентируется Бартоли-Норма в своей вокальной и актерской манере. Постановщики – бессменная команда: Моше Ляйзер и Патрис Корье (режиссеры, вот уже более 8 лет работающие с Бартоли), Кристиан Фенуйа (художник-постановщик), Агостино Кавалька (художник по костюмам), Кристоф Форе (свет).

Если купюры и вставки – это скорее деликатесы, которые можно распробовать лишь при очень внимательном вслушивании, то расклад голосов и дирижерская интерпретация, несомненно, сразу поразят всякого поклонника беллиниевского opus magnum. Мы привыкли к «Норме» мощной, величавой, воинственной, страстной, громокипящей, где два лучших и самых продолжительных дуэта отданы двум героиням, младшая из которых обладает глубоким бархатным меццо, а старшая – драматическим сопрано. В этом крылась главная притягательность и необычность оперы, и этим дамам тенор уже был не соперник, каким бы героическим образом он не пытался привлечь к себе внимание.

Чечилия Бартоли переворачивает все устои. Самое любопытное, что следует она при этом историческому канону. Колоратурное меццо Бартоли наследует Пасте, для которой и была написана опера. Младшую героиню поет (что логично) более легкий голос, ну а тенор Поллион лишается всякого героизма и оказывается наследником лирического россиниевского тенора Доменико Донцелли, первого исполнителя этой партии. Казалось бы, при таком соотношении голосов теряется драматический тонус оперы – Адальджиза и Поллион должны казаться пресными, слабыми и неубедительными. Пожалуй, такое впечатление может сложиться с непривычки, особенно если иметь дело только с аудиоверсией. Но, как выяснилось, совершенно иначе воспринимается сценическая версия.

Son io!

Ляйзер и Корье создали не самую оригинальную трактовку «Нормы». И французское Сопротивление, и Анна Маньяни – все это уже было в давнишней штутгартской продукции (закупленной для нашей «Новой оперы»). Впрочем, хороша строгая лаконичная, без излишеств, сценография – пространство заброшенной школы (убежище подпольщиков) и совсем уже схематичное пространство жилища Нормы, где все переведено в плоскость душевного состояния героини, и все ее терзания разворачиваются на фоне глухой черной стены, отрезающей ее от мира, а затем и от жизни. Увертюра сопровождается яркой кинематографической предысторией: Норма, школьная директриса, медленно встает из-за стола, мгновенно загипнотизированная запретной любовью к немецкому офицеру, несмотря на то что ровно в этот момент конвой эсэсовцев уводит одну из учительниц, по-видимому, участницу Сопротивления…

То, что проделывает в это время оркестр, – самое настоящее открытие и большое наслаждение. И это не только выпуклое и детализированное звучание, когда любовно прописана каждая тема, а виртуозно распределенные паузы становятся захватывающим приемом. Это еще и точнейшее синхронное обыгрывание немузыкальных шумов на сцене, вписывающихся в музыкальную ткань, что создает эффект одновременно и современного, и исторического звучания. По лекциям-концертам Владимира Юровского мы знаем, что музыку начинали играть, пока рассаживались зрители, а Николаус Арнонкур пишет, что Моцарт совершенно не возражал против аплодисментов между частями и даже предусматривал их… Все в этой версии отдано нюансам, никто не надрывается, певцы легко, как то и полагалось в беллиниевские времена, импровизируют в виртуозных пассажах, уснащая их изящными украшениями, и здесь, конечно, все они, и прежде всего сама Бартоли, в своей стихии.

Сама музыка работает на прочтение драмы, задуманной Винченцо Беллини и Феличе Романи. Поэтому оригинальность режиссерской трактовки уже не столь важна. Аутентичное исполнение с его камерностью и интимностью переключает основной конфликт «Нормы» в психологическую плоскость и тем самым делает его максимально понятным современному зрителю, живым и актуальным, не задрапированным в условные театральные ризы. Действо держится на прекрасном актерском ансамбле – в центре его, разумеется, харизматическая Бартоли, обнаружившая очередную грань своего недюжинного актерского таланта. Оказалось, что ей подвластен абсолютно реалистический, «киношный» психологизм. Чего стоит, например, начало второго акта: раздавленная предательством возлюбленного, эта властная и несгибаемая женщина сидит на полу, прислонившись к черной стене. Невыносимая душевная боль превратила ее в сломанную куклу, с вывернутыми под неестественным углом руками и ногами. С такой же смесью отчаяния, беспомощности и яростной мстительной силы сыграна сцена разоблачения Поллиона из конца первого акта, и уже полным откровением оказывается сцена с кульминационным «Son io». Эти слова Норма не пропевает величественно и отрешенно, а выкрикивает прямо в лицо Поллиону, забыв обо всех остальных, ударяя себя в грудь руками: «Да пойми ты, идиот, это же я!». И – замирает, потрясенная, осознав, что выдала себя. (Из разговора с Бартоли: «Понимаете, такую интерпретацию подсказывает сама музыка: от Нормы требуют ответа, бесконечно спрашивают – кто это, кто это? – и напряжение растет».)

Апокалипсис по Беллини

Такая музыкальная фактура полностью оправдывает и непривычное распределение голосов. Поллиону уже не нужно быть героическим супертенором, которому еще и необходимо обладать гибкостью голоса и умением убедительно исполнить кантилену. Американский тенор из Айовы Джон Осборн может позволить себе (и нам) роскошь купаться в нежнейших оттенках. Его персонаж – человек вовсе не героический, явно мечтающий о простом уюте, об отношениях, не омраченных никакими драмами. Он проникновенно, на полушепоте обольщает Адальджизу, а потом, в сцене скандала, устало, горько и сломленно пытается отвечать нападающей на него Норме (на ум, конечно, не могут не прийти герои Софи Лорен и Марчелло Мастроянни с их браками и разводами). Этот Поллион смертельно боится Нормы, ее мрачной, властной харизмы, ее яростного фанатизма, ее всепоглощающей, убийственной любви. Он пытается освободиться, бежать, жалуется на кошмары, проклинает тот день, когда связался с ней. И понимает под конец, что власть Нормы над ним все же безгранична. Остается лишь признать ее, отдаться ей в апофеозе любви и смерти.

Женщина, к которой стремится Поллион, – это юная Адальджиза, прелестная в своей робкой неопытности (наверное, такой же была и юная весталка Норма, пока в ней не выявилось столь пугающее Поллиона темное начало, – на двойничестве Нормы и Адальджизы, настойчивом мотиве подмены блистательно выстроена вся драматургия оперы). Именно такую Адальджизу исполняет прекрасная мексиканская певица Ребека Ольвера. Ее чудесный, искренний, полудетский тембр абсолютно оправдывает идею легкого сопрано в этой партии. Героиня Ольверы чем-то напоминает Анну Франк (ведь и действие перенесено в середину XX века и времена катастрофы)…

Чечилия Бартоли в интервью, приведенном в буклете постановки, настаивает на том, что ее интересует человеческий, а не религиозный аспект «Нормы». Но дело в том, что религиозный контекст совершенно неустраним из этой оперы. Он органически проявляется помимо воли режиссеров. Вся риторика либретто, все эти бесконечные упоминания о Храме, грозном мстительном Боге, неминуемом падении преступной и греховной власти (Рима), отсылает к лексикону ветхозаветных пророков и новозаветного Апокалипсиса. Почитаемая своим народом женщина-пророчица на территориях, оккупированных Римом, – довольно-таки характерная примета I–II веков н.э., времени разрушения Храма и Иудейских войн против римлян (не говоря уже о ветхозаветных пророчицах и воительницах, таких, как Дебора). Привлечение старинных музыкальных традиций в новой версии «Нормы» лишь отчетливее высвечивает этот контекст и обостряет связь с таким характерным барочным жанром, как оратория. Как тут не вспомнить генделевских «Дебору» или «Теодору»!

Норма на кушетке

Важно понимать, что две эти ипостаси – интимная и, так сказать, общественная – в образе Нормы слиты воедино, не составляя ровно никакого противоречия. И революционная версия оперы, представленная в Зальцбурге, лишь подчеркивает это обстоятельство. Норма – абсолютный лидер, привыкший повелевать во всем. Она верна своему желанию: она одинаково убедительна в роли жрицы, направляющей военную мощь племени, в роли матери, подруги, возлюбленной. Она во всем устанавливает свой закон, который превыше всех прочих: пока она хочет уберечь Поллиона, она сдерживает рвущихся в бой галлов; но, как только ею овладевает жажда личной мести, тут же бросает военный клич от имени божества. Вот только какого божества? Ирминсула, Луны – или божества темной, всепоглощающей, присваивающей любви?

Заключая пылкий стратегический, «военный», союз с Адальджизой, она, узнав о неудачных попытках девушки смягчить сердце Поллиона, тут же обрушивает на нее всю мощь своего гнева и действительно готова убить ее – как неоднократно порывается она убить и своих детей. Союз с Адальджизой продиктован еще и попыткой идентифицироваться с ней, понять – что же такое есть в этой девочке, чего недостает ей, могущественной Норме? За что ее полюбил Поллион? Юная неопытная весталка, пока еще не соблазненная, – вот истинный объект любовных фантазий Поллиона. Когда-то такой весталкой была и сама Норма, утратившая свою притягательность, как утрачивают ее женщины, завоеванные Дон Жуаном. Но не такова Норма-лидер, чтобы отступиться. Она готова вернуть себе любовь Поллиона любыми способами.

Поразительно психологически тонко и достоверно выстроена сцена «торга» с неверным возлюбленным. Я отпущу тебя на свободу – не действует. Я убью тебя! – тоже нет. Я убью детей – тепло, но не совсем. Убью Адальджизу – вот это, наконец, самое больное место, удар в самую сердцевину бытия неверного возлюбленного. Он уже умоляет, но победа пока не окончательная. И тут, как мистическое озарение, приходит – «это я». Пожертвовав ферзем, Норма выигрывает партию. Она подменила собой Адальджизу, пусть и на погребальном костре, снова превратившись в вечно недосягаемый и тем самый вечно желанный объект любви. Поэтому любовь Поллиона вновь вспыхивает во всей своей подлинности. Норма победила, Поллион – поверженный соперник, которого она уже никуда не отпустит, хоть и обещала вначале сохранить ему жизнь. Темная любовь-смерть поглощает обоих…

В финале, на сцене, эффектно объятой пламенем, вырывающемся из окон и дверей, Норма даже не глядит в сторону Поллиона, зачарованная созерцанием какой-то неведомой странной реальности. И не упавший вовремя занавес в полной тишине на одно почти невыносимое мгновение оставил нас, зрителей, наедине с этой не смягченной никакими театральными условностями реальностью – бессознательным миром загадочной человеческой души.