― Максим, мы знакомы с тобой давно, еще с тех пор, когда учились в Московской консерватории, и всегда, когда я слышу тебя, испытываю большое уважение к тебе как к профессионалу с очень качественной техникой, «basso cantante» с настоящим бельканто, певцу, в пении которого слышно вдумчивое, благородное отношение к исполняемой музыке, ощущается, я бы сказала, духовная крепость. Жаль только, что слышать тебя в Москве можно лишь изредка, в основном с исполнением отдельных арий, ораториальной и камерной музыки… Поскольку это первый монографический материал о тебе на сайте OperaNews.ru, логично начать разговор с истории твоего становления как певца. Кто из твоих наставников в вокале оказал особое влияние на твое формирование?

― Выдающихся консерваторских профессоров я среди них бы не назвал. Но с большой благодарностью назову тех, кто помог вернуть к жизни голос, почти утраченный за годы учебы.

Мой приятный тембр всегда меня спасал, но к концу консерватории голос стал заметно деградировать. Дело в том, что когда тебя не могут научить, ты приспосабливаешься, начинаешь имитировать оперное пение, подключаются самые ненужные мышцы, возникают горловые зажатия, неправильно работает дыхание… Если сказать в нескольких словах, ― это фактически отсутствие постановки голоса. А когда деградация становится заметной, начинается психологическое давление, тебя убеждают в том, что ты бездарен, что лучше сменить профессию. Очевидно, так педагог пытается снять с себя ответственность… Мой голос вернули к жизни частные педагоги, супруги Валерия Андреевна Голубева и Владимир Иванович Забабурин, певцы, в прошлом солисты Юрловской капеллы. Это была и «вокалотерапия», и психотерапия. Они «лечили» меня и просто хорошим человеческим отношением, добротой своей, любовью. Но были и другие люди, которые очень помогли мне, среди них ― Наталья Геннадьевна Сидорова, Ирина Дмитриевна Эшлиман, Тамара Васильевна Семенова, Светлана Григорьевна Нестеренко. Есть такие удивительные люди, которые могут взять тебя за руку и вывести из любого состояния. К ним можно прийти просто чаю попить, даже ни о чем не советоваться, но что-то происходит такое чудесное…

― А занятия в Центре Вишневской?

― Я чувствую благодарность к этому Центру за то, что занимался там с прекрасными концертмейстерами и получил возможность спеть оперные партии (в том числе, Пимена). Центр оперного пения Галины Вишневской помог мне и с началом международной карьеры.

― То есть через него ты получил приглашение выступить в Риме?

― В 2007-м году Риккардо Мути дирижировал в Москве «Доном Паскуале» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Одним из организаторов этих гастролей был Центр оперного пения Галины Вишневской, в котором я в то время учился. И тогда же у нас в Центре Вишневской нас слушали Риккардо Мути и его супруга (она занимается режиссурой). Через некоторое время в 2009-м году я пел в Римской опере в «Ифигении в Авлиде» Глюка партию Калхаса. Этот спектакль был переносом постановки из «Ла Скала». Аскетически оформленная постановка, почти без декораций, костюмы стилизованы под эпоху Глюка. Работать с Мути, музыкантом экстра-класса, который был для меня «небожителем» еще с юности, было невероятно интересно, но и трудно. Ведь человек он сложный и непредсказуемый…

― В этой постановке участвовала Красимира Стоянова.

― Да, она гениальная певица и изумительный человек, добрая, отзывчивая, без малейшего намека на «звездность»…

С 2009 года начались регулярные гастроли за границей, после Рима я пел в Буэнос-Айресе, Сантьяго-де-Чили, Лионе, Стамбуле, Нью-Йорке… Год назад был в Чили, где пел в «Лукреции Борджиа» Доницетти партию Альфонсо. Эта партия с красивой большой арией была для меня просто как бальзам на душу … Огромная драматическая дуэтная сцена с Лукрецией, в которой у меня была замечательная партнерша аргентинская певица Наталья Лемерсьер.

В мае 2013 я пел в Театре Колон в «Алеко» и «Франческе да Римини». Там решили поставить эти оперы в год Рахманинова. Я пел в них партии Старика и Тени Вергилия. Партии Алеко и Ланчотто исполнял Сергей Лейферкус.

― Как тебе работалось с ним?

― Очень хорошо. Конечно, это профессионал высочайшего уровня.

― Какими были твои ощущения от зала?

― Этот зал один из самых больших в мире. Но петь в нем удобно и приятно. Там прекрасная акустика, певец может петь вполголоса, и будут слышны все нюансы. Более того, чем дальше к концу зала, возникает ощущение, что звук на тебя просто «наваливается»…

При этом во время спектаклей зал был заполнен. Исполнение опер там постоянно чередуется с концертами, ― я ходил почти на все. (По городу не погуляешь, потому что там сейчас жутчайшая криминальная обстановка, в этот приезд на улице днем пытались ограбить Лейферкуса.) И практически во всех концертах звучала русская музыка, Стравинский, Шостакович, Римский-Корсаков, Рахманинов… Конечно, для меня это было приятно и удивительно.

― Твоим последним заграничным проектом стало участие в американской премьере танеевской «Орестеи». Об этом проекте хотелось бы поговорить подробнее. Как ты получил приглашение участвовать в нем?

― В Москве и Петербурге были прослушивания на этот проект. Прослушали больше 150 человек и выбрали по одному человеку на партию. Мне предложили спеть партию Агамемнона. Как известно, это было первое сценическое исполнение «Орестеи» Танеева в Америке, и состоялось оно на престижном летнем фестивале в «Фишер-центре» в Нью-Йорке. На этом фестивале исполняются малоизвестные оперные произведения, которые очень редко идут на сцене. В «Фишер-центре» прошло пять спектаклей «Орестеи».

― И как публика реагировала на оперу Танеева?

― Зал на 900 мест был заполнен на каждом спектакле. Публика реагировала очень бурно. После каждого действия было море аплодисментов. Конечно, очевидной причиной тому была очень зрелищная, эффектная постановка. Режиссер Тадеуш Страссбергер еще молодой, но приобретает сейчас большую известность. Он много работает в Англии, Европе, Америке. Страссбергер не только интеллектуал, но и приятный и корректный в работе человек.

Он старался придать постановке своеобразный «аутентизм», исходя из русского происхождения оперы. В Петербурге на Английской набережной Невы есть особняк барона Александра Штиглица. В советское время он был разорен и полуразрушен, но сохранились рисунки и фотографии дореволюционных интерьеров, по которым его сейчас восстанавливают. Когда прошлой зимой Страссбергер был в Петербурге, дом Штиглица произвел на него такое впечатление, что он решил сделать декорациями руины этого некогда прекрасного особняка. Где-то сохранились части лепнины, где-то старинное зеркало во всю стену, где-то старинная изразцовая печь… Возможно, это символизировало упадок России. И мы, герои трагедии, были как бы призраки этого особняка, прошлой жизни…

Мой костюм был сделан по образцу костюма с портрета Александра III работы Репина (он находится в Третьяковской галерее). Костюмы других героев, скорее всего, имели похожее происхождение. Хотя в оформлении спектакля была и эклектика.

― Имело ли это какую-то конкретную «привязку» к судьбе царского рода Романовых, к событиям после революционного переворота?

― Нет, действие в точности соответствовало либретто оперы Танеева.

― Тебе не трудно было работать над партией в вокальном плане?

― Нет, выучилась она быстро. На слух музыка хорошо ложится, хотя рисунок вокальной линии непривычен для вокального аппарата, голосу нужно к нему «пристраиваться».

― А как режиссер пояснял тебе рисунок твоей роли?

― Он определял ее в самых общих чертах, например, указывал направления моего передвижения. А в деталях он шел от моего понимания, от моей психофизики. Самое интересное, что в основном я сам придумывал рисунок своей роли, он только корректировал его: где-то быть резче, где-то, наоборот, мягче… На мой взгляд, эта роль скорее бытовая, она не имеет сложного психологического рисунка: царь пришел с победой и поет триумфальную арию (она очень напевная, даже чем-то напоминает первую сцену Баяна), потом происходит встреча с Клитемнестрой (он ничего не подозревает)… В постановке были черты, на мой взгляд, сближающие ее с кино. Если бы сцену снимали крупным планом, из этого можно было бы на самом деле сделать фильм. Кинодраматургию напоминали, например, несколько планов действия разных персонажей. Эффектной была сцена выноса окровавленных тел, моего и Кассандры, на фоне которых Клитемнестра рассказывала народу об убийстве своего мужа.

Через некоторое время это все можно будет увидеть и в России. Спектакль был перепродан Мариинскому театру, где будет показан в 2015 году к 120-летнему юбилею мировой премьеры оперы.

― Ты будешь там петь?

― Нет. Я думаю, солисты будут местные, Мариинские.

― Собственно говоря, в этом спектакле участвовали певцы из Мариинки…

― Да, партию Клитемнестры исполняла солистка Мариинского театра прекрасная певица и актриса Любовь Соколова, а Ореста ― Миша Векуа, мой однокурсник по консерватории, который сейчас работает в Петербурге. В исполнении участвовал замечательный хор (в основном хористы из «Нью-Йорк-Сити-Опера»), филармонический оркестр Нью-Йорка и дирижер Леон Ботстайн. Работали все, особенно хористы, с большой самоотдачей. Это был не просто «стоячий» хор, а живые люди, которые играли свои роли, все время действовали на сцене. Все было на очень высоком уровне. Важно и то, что опера шла без купюр.

― Роль Агмемнона органично вписывается в ряд твоих героев: в основном это благородные отцы, старцы…

― Басы, обречены на это… Во всяком случае, мне это предлагают.

― Мне кажется, сама твоя фактура, типаж, характер, окраска тембра к этому располагают.

― Может быть… Но в моем ощущении мой тип голоса ― это бельканто, Беллини, Доницетти, Россини, ранний Верди. Я этот стиль чувствую и люблю. Мне очень приятно (хотя и не просто) петь такую музыку. Но, к сожалению, петь этот репертуар мне практически негде.

― А что у тебя с Новой Оперой?

― Я работал в этом театре шесть лет, но сейчас перешел на положение приглашенного солиста.

― Почему?

― В основном это связано с моими гастрольными поездками. Кроме того, в качестве приглашенного солиста я буду иметь больше возможностей выбирать партии по своему желанию. Будучи в штате, я не имел права отказываться от предлагаемых мне партий, многие из которых были мне не интересны. Это меня не устраивало.

…Я пел партию Пимена около тридцати раз: в нескольких постановках «Бориса» в Венгрии (обе с замечательным режиссером Аттилой Веднянским), в Бельгии, после этого в Центре оперного пения Галины Вишневской и, наконец, прошлой весной я в первый раз спел эту партию в Новой Опере…

― Ты рассматриваешь для себя возможность постоянно работать за границей?

― Нет, я не хочу уезжать за границу и постоянно там работать, хотя уже было несколько предложений продолжительных контрактов в Германии, в Австрии. Меня в этом плане устраивает теперешнее существование: контракты на Западе, для выполнения которых нужно выезжать несколько раз в год. На самом деле это связано и с семейными обстоятельствами, но не только… Просто мне психологически трудно долго находиться за границей.

― Я хотела спросить о твоей семье, ты ведь носишь известную фамилию Кузьминых-Караваевых. Ты состоишь каком-то в родстве с поэтессой Елизаветой Юрьевной Кузьминой-Караваевой (в эмиграции матерью Марией)?

― Да, в дальнем родстве. Мать Мария была Кузьмина-Караваева по мужу. А вот ее супруг (он тоже эмигрировал) был двоюродным братом моего прадеда. Я знал об этом лет с десяти. В советское время не принято было об этом рассказывать, страх еще оставался. Об истории нашей семьи мне рассказала тетушка. Мой прадед Лев Николаевич Кузьмин-Караваев был полковник Белой армии, его жена, прабабушка ― грузинская княжна Анастасия Макашвили (это древний грузинский род, ее мать была из рода Чавчавадзе). Когда войсковая часть деда перешла на сторону красных, солдаты захотели, чтобы он продолжал ими командовать, и он согласился. Это спасло его и его семью от гибели. Но что им пришлось пережить… Княжна, которая закончила Институт благородных девиц, нищенствовала… У нашей семьи было родовое имение Доронино под Рыбинском, поэтому после Гражданской войны семья вернулась в Рыбинск. Прадед, в прошлом кавалерист, занимался отбором лошадей для советской армии… Мой дед (уже по материнской линии) Иван Иванович Щербаков ― контр-адмирал, подводник, живет в Москве, ― его перевели сюда по службе после войны. Это очень дорогой для меня человек, который с детства был для меня образцом того, каким должен быть настоящий мужчина.

― В чем для тебя выражается связь с твоей семьей, с ее традициями?

― Естественно, прадедушка и прабабушка были людьми еще дореволюционной «закваски», и дедушка с бабушкой родились еще до революции. Они были люди своего времени, советского воспитания. Но бабушка придерживалось старинных традиций, она была очень верующая. Она привела меня в церковь… С детства мне было очень интересно церковное искусство. Я учился в иконописной школе, в юности даже думал быть иконописцем. Я и сейчас пишу иконы, к сожалению, не так часто, как хотелось бы. И если бы я не занимался вокалом, я обязательно был бы иконописцем.

Я насчитал, что выступал уже в пятнадцати странах. В России, к сожалению, не был даже в стольких городах. Я очень люблю города российской глубинки. Поездки за рубеж (хотя сами по себе они очень интересны) помогают понять, что роднее всего мне Россия, наши старинные города. Красота древних кремлей, старинных русских монастырей, древних храмов, бревенчатых срубов, Псков, Рязань, Смоленск, Кострома, Иркутск, Сергиев Посад ― всё это трогает мою душу. Это свое, то, что существует на генетическом уровне, что откликается в душе.

Беседовала Олеся Бобрик

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru