Венгерский государственный оперный театр является одним из красивейших в мире. Перед зданием установлены памятники Ференцу Листу и Ференцу Эркелю, создателю национального гимна Венгрии и первому директору Венгерского государственного оперного театра. Пост директора здесь в 1888-1891 годах занимал композитор Густав Малер. Дважды ставил свои оперы в Венгерской государственной опере Джакомо Пуччини. Вот как раз на пуччиниевской «Мадам Баттерфляй» мне и удалось побывать.

Спектакль был волнующим по нескольким причинам. Во-первых, заглавную партию пела в этот вечер всемирно известная венгерская звезда Андреа Рошт, с 1991 блистающая на сценических подмостках в Ла Скала, Вене, Метрополитен, Ковент-Гардене и пр., а во-вторых, в партии Шарплеса дебютировал венгерский баритон Левенте Мольнар, только что вернувшийся из Токио, где он больше месяца пел моцартовского Альмавиву, – звезда безусловно восходящая.

Старый, добротный, двадцатилетней давности и выдержки спектакль режиссёра Миклоша Габора Керени радует достаточно простой и традиционной сценографией, к которой испытываешь чувство благодарности, едва открывается занавес. Слава богу, действие происходит во вполне понятном, по-оперному японском домике из рисовой бумаги, а не на свалке атомных отходов, не в цеху и не на Марсе; это домик с единственным деревцем, и в постановке это дерево и работа со светом играют большую роль. Дирижировал спектаклем Гергей Кешейак, но о работе оркестра я скажу несколько позже.

Каждая картина начинается заставкой из силуэтов – буквально на несколько мгновений артисты замирают как в театре теней, а затем оживают.

Пинкертона пел Ласло Болдижар, Сузуки – Эрика Гал, Горо – Гергей Бончер, Ямадори – Лайош Гейгер, Бонзу – Шандор Эгри.

Слушать начало действия со сразу традиционно начавшим заикаться на форшлагах гобоем было тяжеловато, оркестр гремел, темпы решительно неслись, сцена раскачивалась, будто пробуя голоса, и всё шло со средней удобоваримостью, пока на сцену не вышел запыхавшийся от духоты и подъёма на гору Шарплес. И вот тут ещё раз с неоспоримой ясностью стало понятно, какая это роскошь в оперном театре: сочетание таланта, харизмы и осознанности того, что исполнитель должен делать на сцене.

Обычно партия Шарплеса не особенно приветствуется баритонами, поскольку у него нет арии, а роль ограничивается дуэтами и ансамблями. Но психологически и вокально консул Шарплес в репертуаре певцов – роль далеко не простая и характерно яркая, что блестяще демонстрирует Мольнар. Кроме Баттерфляй и Сузуки, это третий персонаж, который практически постоянно находится на сцене и несёт смысловую, вокальную и сюжетную нагрузку спектакля. Продуманная фразировка, осмысленное ведение динамики партии, грамотная и даже изящная, не без блеска, расстановка акцентов, поразительное чувство баланса в ансамблях (очевидно, у Левенте прекрасный педагог-репетитор) – и прежде всего голос: это редкой красоты лирический баритон с высокой звукополётностью и свободой переходов без заминок при перемене регистров; это голос буквально светящийся. Мольнар безусловно актёр от бога, от него трудно отвести глаза, когда он присутствует на сцене, настолько достоверны все его движения. При этом он обладает способностью не тянуть одеяло на себя и никоим образом не затмевать партнеров. Не отметить его природной приспособленности к игре невозможно: стараются все, но поражает он.

В противовес ему появление Чио-Чио-Сан было испорчено «человеческим фактором». Свет на сцене от обычного дневного нежно скользит к розово-оранжевому – это восход солнца и явление Баттерфляй. Плавный переход мизансцены к вступлению главного персонажа мог быть необыкновенно красивым, но не прозвучал, поскольку перед выходом на сцену звезды все артисты взволнованно подтянулись, как перед приходом в класс завуча, что произошло, разумеется, непроизвольно и без сговора с их стороны, но очень заметно из зрительного зала. Поэтому волшебные фразы Баттерфляй почти пропали на фоне подобравшихся и жестко сосредоточившихся певцов – визуальный ряд эти фразы просто перебил.

Андреа Рошт ведет партию блестяще и грамотно, но сам её тембр – тембр сложившийся и «взрослый» по окраске, мало подходит к этой роли. Это должен быть «весенний», девичий голос, как у Марфы, Снегурочки, Джильды... А у Рошт нет тембральной искренности «минуло мне пятнадцать», и это слышно на протяжении всего спектакля.

Визуальный образ, музыкальный текст и разворачивающийся сюжет дают образ инфантильной женщины, склонной глубоко и долго страдать, но страдать красиво и до самоуничтожения, что бывает только в ранней молодости. К сожалению, тембр голоса Рошт не вполне подходит для этого воплощения.

Довольно комично обставлено появление бонзы: он выскакивает на сцену с двумя синхронно двигающимися статистами, костюмы у них тёмные, с металлическими поперечными полосами на рёбрах, отчего они очень напоминают кощеев с детского утренника. Пинкертон (новинка спектакля) наставляет на них пистолет, чем ещё раз доказывает, что с помощью пистолета и доброго слова можно добиться гораздо большего, чем с помощью одного только доброго слова. И вот тенор и сопрано остаются одни.

Дуэт их неравноценен. Тенор поёт чисто, в этом к нему претензий нет. Но внутренняя акустика певца выстроена достаточно слабо, и резонаторы настроены так, что звучание голоса словно уходит в затылочную часть, поэтому коридор полёта у голоса узкий и больше всего ассоциируется с посадочной полосой, если так можно сказать.

Кстати, только к этой первой лирической сцене оркестр снижает плоское и громкое звучание, и ухо отмечает: оказывается, в опере есть оттенки помимо фортиссимо... но интонация солирующей скрипки, сопровожающей фразы Баттерфляй «любите, жалейте» болезненно плывёт, оркестр выходит на прежнюю громкость космодрома, оглушительно бьют тарелки, и вот так, на осаждённом тембре тенора и победе звёздного сопрано (что противоречит замыслу партитуры!), заканчивается первое действие.

Второе действие замечательно тем, что его ведут партнёры на равном уровне: Баттерфляй и Шарплес. (Сузуки в исполнении Эрики Гал, тоже очень обращает на себя внимание, это красивое полновесное меццо с богатым звучанием и выверенным балансом в ансамблях: «Фиалки и мимозы...» и др.) Ария Un bel di vedremo звучит великолепно, как одна длинная-длинная фраза, разрешения которой ждёшь как катарсиса, сопровождается бережными валторнами, наконец-то продуманным звучанием оркестра (когда слышны не просто «вилочки» и локальные децибелы, но все эти пуччиниевские incalzando и slancioso) и слушается восхитительно.

Сценический свет поставлен так, что зелёное дерево души и жизни Баттерфляй выглядит засохшим и побуревшим, и только одна ветка выжившей надежды ещё зеленеет и цветёт... «Вот последние деньги...» И – замечательная, великолепная находка! – когда Шарплес приносит письмо Пинкертона, то и конверт, и лист этого письма – из бумаги зелёного цвета, как последний зелёный лист с дерева этой надежды. И на словах «вернулся! вернулся!» свет сцены снова становится нежно-зелёным, и дерево оживает вновь – это было чудесно.

Наслаждение от пения и игры Рошт и Мольнара трудно передать. В первом действии эта пара вместе с тенором образует некое человеческое и вокальное «трюмо», где Пинкертон был центральной частью, в которую с двух сторон с доверием засматривались Чио-Чио-Сан и Шарплес. Во втором действии центр пропадает, остаются две боковых створки, отражающие воспоминания об исчезнувшей сердцевине, сравнивающие свои переживания и глядящиеся теперь друг в друга.

Шарплес Мольнара – это человек сказочной доброты и порядочности, не могущий себе представить заранее запланированного бездумного предательства, отмахивающийся – да ну вас! – с интеллигентским испугом от тоста «за брак с американкой» в первом действии и тоже верящий Пинкертону практически до последней возможности. Этот Шарплес – зеркальное отражение Баттерфляй по отношению к роковому и ничтожному человеку, ставшему камнем преткновения в великой опере о великой любви.

Отсвечивая друг в друге, ведут они дуэт второго действия, который на самом деле продолжался три долгих года, в течение которых каждый из них постиг глубину пропасти разочарования. Шарплесу труднее, потому что его зеркало доверия мутнеет раньше, и он прозревает, рефлексируя и на чувства Баттерфляй, то есть страдая вдвойне – и вот это христиански разделённое страдание Мольнар выявляет пением поразительно. Краски, найденные им, точны и беспримесны, любой уход на piano обоснован, и он показывает вокалом тончайшие грани характера Шарплеса, не уходя в один только драматический рисунок роли, но продолжая оставаться большим певцом.

Ни Горо, ни Ямадори, тусклые и плохо слышные, не вторглись в их дуэт, и весь второй акт прозвучал именно так: созвездием.

К сожалению, страшно испортил сцену появления ребенка Баттерфляй вдрызг разошедшийся на восходящих до-мажорных восклицаниях оркестр, струнники и медь просто-напросто затянули это в категорически разных длительностях, что представляется невероятным при таком долгом репертуарном спектакле, но, что поделаешь, была и эта минута позора.

Второе действие закончилось немой сценой: домик снаружи обступили тени людей на фоне заката (хор с закрытым ртом). Это были те самые люди, от которых так опрометчиво ушла Баттерфляй в свой вымышленный, оказавшийся поддельным мир.

Третье действие – реквием Баттерфляй. Наивысший накал второго уже прошёл и остался непревзойдённым. Разочаровывающе прозвучало пение Кэт Пинкертон, которую просто-напросто вообще не было слышно; кроме того, нельзя так откровенно пренебрегать визуальным воздействием на публику. Всё-таки опера – это театр, а театр, как известно, – сама жизнь. Певица пенсионного возраста, молодящаяся белым беретиком и белыми же брючками, как олицетворённый выбор Пинкертона, выглядит издёвкой не только по отношению к зрителям-слушателям, но и по отношению к самому Пинкертону. Почему было бы не отдать эту роль молодой меццо – это стало бы отличной практикой и поводом привыкнуть к сцене, а так финал спектакля потерпел явный психологический (не говоря о вокальном) провал. Особенно на выразительном фоне треугольника «дом – дерево – сын», который так бесславно предал Пинкертон, взамен... чего?

Неудачным финалом представилась мне и неожиданная немая сцена, как в «Ревизоре», когда на подиум сбегаются вдруг абсолютно все участники, вплоть до хора, бонзы с помощниками, мамы – «благородной дамы» и Ямадори со слугами. Все замирают в позах отчаяния на фоне последних троекратных взрывов тенора, но впечатления это не производит.

Настоящим финалом оперы стали аплодисменты. Самые горячие, с продолжительными вызовами на поклон, достались Андреа Рошт и Левенте Мольнару, что было и справедливо, и оправданно.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru