«Судьба Евгения хранила», – это замечание Пушкина относительно главного героя его знаменитого романа в стихах, конечно же, всем нам очень хорошо знакомо. Однако в последние годы благочинный пиетет перед одноименной оперой Чайковского, либретто которой, как известно, зиждется на основе произведения Пушкина, современный музыкальный театр сохранить так и не сумел. И тенденция всевозможных актуализаций этого вечного сюжета и этой бессмертной музыки, похоже, уже необратима не только где-то там «у них на Западе», но и в родных пенатах. Как это бывает, когда одну из жемчужин Пушкина – Чайковского, ставят на зарубежных сценах, мы хорошо знаем. Как это бывает, когда не менее отчаянные эксперименты с этой оперой происходят на сценах отечественных музыкальных театров, прекрасно знаем тоже.

Относительно свежий пример бессмысленно глупого и абсолютно дилетантского подхода подобного рода – «Евгений Онегин» Михайловского театра в постановке Андрия Жолдака, совсем недавно показанный в Москве и отмеченный «Золотой маской».

Впрочем, при известных приоритетах этого института, неожиданностью сей выбор вовсе не стал. Однако путь премьеры «Евгения Онегина», в конце апреля увидевшей свет на сцене Екатеринбургского театра оперы и балета, совсем иной. Понятно, что и здесь мы имеем дело с современным режиссерско-сценографическим прочтением, но именно в этой перезагрузке классики присутствует одно очень важное обстоятельство – ставка на разум. Оно дополняется и другим: при всей объективной невозможности постановки сполна постигнуть русскую национальную суть и русские глубинные корни, она предстает эстетически красивой, не вызывая ни отчуждения, ни праведного гнева.

И это тем более неожиданно и удивительно, что спектакль создан интернациональной постановочной командой. Возглавил ее режиссер из Швейцарии Дитер Мартин Каэги. Это имя совершенно нам незнакомо, так что интригу ожидания сей факт подогревал еще сильнее. Но как бы то ни было, победу на сей раз одерживает не режиссерский обскурантизм, который в современном оперном театре зачастую стал даже диктовать условия дирижерам, а элементарный здравый смысл. Ни сам режиссер, ни его помощник Геральд Штольвицер, ни сценограф и художник по костюмам Дирк Хофакер, ни художник по свету Томас Мэркер задачу вступить в непримиримый бой с традициями вовсе не ставят. Традиции, оставаясь в стороне, никаких надругательств над ними не испытывают, а усилия творческой команды оказываются направленными на то, что заложенная в либретто и музыке история любви, и по сей день не престающая волновать человечество, помещается в атмосферу 50–70-х годов прошлого века.

Эта эпоха сегодня кажется нам весьма и весьма далекой, но при всей ее противоречивости и политической ангажированности, когда провозглашалось одно, а на деле происходило совсем другое, морально-нравственные устои общества были в гораздо большем почете, чем сегодня. При этом в избранной постановщиками эпохе неизбежные муки, которые любовь доставляла во все времена, с позиций сегодняшнего XXI века воспринимаются подобно социальным предрассудкам XIX века для века XX-го. Всё это, несмотря на чисто западную режиссерскую ментальность, проступает в постановке весьма отчетливо. Она во многом наивна, отчасти иллюстративно мила, а в деталях костюма и сценографии иногда даже гипертрофированно иронична, но в ней нет ни «клюквенности», ни какого-либо эпатажа. Новая работа несет в себе позитив доброжелательности, уважительной толерантности к «русскости», понятой ее создателями «очень правильно», поэтому спектакль так легко и располагает к доверию.

Из всего моря современных постановок «Евгения Онегина», которые мне довелось увидеть вживую, эта, без преувеличения, – первая, которую смотреть было на редкость интересно и увлекательно, ибо в ней не было ничего, что могло бы вывести за визуальные рамки разумного эстетического восприятия. Рассказывая привычную историю весьма непривычным постановочным языком, Дитер Каэги очень ловко выстраивает не лирические, а скорее, драматические сцены. Как известно, в опере их – семь, и я впервые наблюдаю, что картина бала в доме Лариных и сцена дуэли Онегина и Ленского разделены антрактом – единственным за весь спектакль. Но в том «ноктюрне жизни», которым, в сущности, эта весьма любопытная постановка и предстает, подобное разделение вполне оправдано.

Первые пять картин оперы на сей раз разворачиваются на живописнейшем пленэре, и в четырех картинах до антракта на смену идиллии света каждый раз приходит тревога ночи. Парадная экспликация главных героев и сельский праздник урожая в стиле пырьевской эстетики народного счастья сменяются ночным письмом Татьяны к Онегину, и пишет она его «под звездами». За «светлой» отповедью Татьяны Онегиным сцена роковой ссоры Онегина и Ленского происходит на балу у Лариных также под покровом ночи, и обыграна она пронзительно ярко и захватывающе реалистично. Антракт перед продолжением «ноктюрна» в сцене дуэли дает зрителю необходимую передышку, ведь поставлена эта сцена в мистически черной эстетике хичкоковского саспенса, и пережим драматизма в де-факто складывающихся у режиссера драматических сценах был бы явно излишним.

Ряд наивно гипертрофированных аспектов спектакля хотя и способен вызвать добрую улыбку, всё же воспринимается достаточно органично и серьезно. Татьяна, прежде чем предстать перед зрителем в мечтательности с романом в руках, метко стреляет из лука, точно поражая мишень: именно с этого и начинается театральный рассказ. Намек на воинственные качества амазонки? Возможно, и, как мы увидим в полностью уже гипертрофированном решении заключительной сцены оперы, это оказывается вполне логичным. К Лариным «приводит приятеля» не Ленский, а Онегин привозит Ленского на красном, пролетарского цвета, скутере: что ж, и это вполне возможно. На «дачном участке» Лариных – мини-бассейн с настоящей водой. В нем в летний зной Ольга и Ленский, предаваясь любовным объятьям, «мочат ножки», а Татьяна в пылу ночного сочинения судьбоносного послания к Онегину просто физически охлаждает этот пыл: а почему бы и нет?

Онегин, появляющийся в первой картине в кожаной куртке с видом прожженного «фирмача» сразу же резко контрастирует с простым ситчиком платьев и незамысловатым покроем парадного и непарадного «деревенского» костюма. На балу у Лариных (на небе повесили две люстры – вот и бал, вот и настроение!) на редкость интеллигентные гости потребляют белое горячительное исключительно из фужеров мелкими порциями. Даже фуршетный стол есть: выпивки – много, а закуски – ноль. Но это – как раз «по-западному». А вот когда Ленский в пылу ревности запускает в Онегина стулом, а тот едва увертывается, – это уже точно по-нашему! Не XIX век, конечно, но схвачено точно. Невинно обреченный на смерть страдалец Ленский, донося до публики свою восхитительную романтическую арию, «во тьме непроглядной, на пытке врагов», ибо это ему и сулит судьба, сидит на коряге, которая на самом деле – подбитый олень с торчащими вверх рогами-ветками. И почему-то дуэль идет не на пистолетах, а на ружьях. Да: вопросы к постановщикам есть, но все они не критичны, а в привязке к сюжету оперы противоречия в сценографическом и мизансценическом облике спектакля непримиримыми не являются.

Последним картинам – балу в Петербурге и заключительному дуэту – отдана авансцена перед зеркальным суперзанавесом, способным менять степень своей проницаемости от полного отражения, когда в нем виден весь зал, до полной или частичной прозрачности. Дается полный свет, и бал выносится в партер, а Онегин и Гремин поют свои номера в ложе у оркестровой ямы. Во время танцевальной коды классическая балетная пара представляет номер на авансцене, после которого приветствовать ее выходит Татьяна. Оказываясь затем у правой кулисы, Онегина в левой ложе она замечает в тот момент, когда Гремин поет свой коронный шлягер. Медленно, словно и не двигаясь вовсе, спиной проходя через всю авансцену, Татьяна оказывается рядом с Онегиным: он – в ложе, она – на сцене. Татьяна так же медленно, как и шла, опускается у самого края – края сценической пропасти. Их руки пересекаются, но Гремин этого не видит: амазонка готова к последней битве, и свой «последний и решительный бой» проводит весьма эффектно. Уже словно забегая в 90-е годы, Онегин и Татьяна в финале спектакля оказываются «новыми русскими» в роскошных нарядах из модного бутика. Их бурная сцена – отражение в зеркале судьбы, борьба жизненной реальности с ее оборотной стороной, «блеска увеселительных огней» с «ноктюрном призрачного миража», однако в итоге безжалостный «ноктюрн жизни» поглощает обоих.

Символично, что Татьяна дарит Онегину последний поцелуй и отвергает его точно так же, как и Онегин, когда-то подарив Татьяне свой поцелуй, решительно отверг ее. Круг сюжета замыкается, но постановка с самого начала оказывается мастерски «замкнутой на музыку». Оркестр под управлением чуткого и музыкально рафинированного дирижера-постановщика Владислава Карклина просто великолепен. Его трактовка полна лирики и драматизма, чувственности и нежности, тонких психологических нюансов и благородства академического звучания. Интерпретация ансамблевых и хоровых страниц – еще одна впечатляющая удача спектакля (хормейстер-постановщик – Эльвира Гайфуллина), однако восхитительная пятерка исполнителей главных партий заслуживает особого пиетета.

Лишь трое в этой пятерке – штатные солисты. Ильгам Валиев (Ленский), обладатель исключительно красивого и благородного тенора lirico spinto, производит впечатление не только красотой своей вокальной линии, но и невероятным драматизмом прочтения этого традиционно романтического образа. В партии Ольги весьма органична и естественна Надежда Бабинцева, а последний в этой тройке, но не последний по значимости Олег Бударацкий (Гремин) являет собой редкий в наше время пример музыкально-вдумчивого баса-кантанте. В партии Татьяны занята солистка Приморского театра оперы и балета Мария Бочманова, в партии Онегина – солист Михайловского театра Борис Пинхасович. Эта поистине харизматичная пара, практически безупречная в отношении стилистики своих образов и уровня вокальной культуры, в первую очередь, и задает то неуемное биение музыкально-драматического нерва, которым наделили спектакль постановщики.

В премьерном составе нельзя не отметить и двух замечательных исполнительниц эпизодических ролей – Татьяну Никанорову (Ларина) и Александру Куликову (Филиппьевна). Но всё захватывающее волшебство музыкально-артистического восторга существенно ослабевает, когда попадаешь на спектакль со вторым составом. В тех же самых эпизодических ролях явно уступают своим предшественницам соответственно Надежда Шляпникова и Светлана Пастухова: эти исполнения слух просто «принимает к сведению», оставаясь спокойным и «нерастревоженным». То же самое можно сказать и о Ксении Ковалевской (Ольга). Дмитрий Розвизев (Ленский) – заявка гораздо более значимая и интересная, но досадная харáктерная тембральность звучания и нарочитая резкость звукоизвлечения певца просто объективно не в состоянии расцветить этот образ необходимыми музыкальными красками. Мастерство Олега Бударацкого (Гремин) вполне ожидаемо радует и во второй день.

И во втором составе в паре главных персонажей значатся приглашенные исполнители, на сей раз – из Москвы. Это солисты «Геликон-Оперы» Елена Семёнова (Татьяна) и Максим Перебейнос (Онегин). Если фантастически музыкальная и технически раскованная пара Мария Бочманова – Борис Пинхасович предстала, как уже было отмечено, истинным движителем биения нерва этой постановки, то второму составу справиться с этой задачей было уже не по силам, и постановка сразу же со всей очевидностью «просела». Впрочем, в сцене письма Елена Семёнова была весьма неплоха, но драматизма в ее голосе на финальную сцену просто не хватало: ей приходилось постоянно прибегать к форсированию, что явно шло в ущерб музыкальности образа. Наряду с этим партия Онегина в исполнении Максима Перебейноса предстала настолько «провинциально» скроенной и вокально-бесцветной, что просто пришлось недоумевать такому, мягко говоря, странному выбору. Но у этой постановки есть великолепный первый состав – и это не сон, а ее большое творческое озарение.

Фото Полины Стадник

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru