Чего уж скрывать – концерта Марсело Альвареса ждали с интересом многие, в том числе и я. Как ждут выступления того, кто побывал в претендентах на звание «четвертого тенора». Правда с тех пор много воды утекло, да и кандидаты на эту «должность» – вещь непостоянная. В этом списке за последние два десятилетия перебывали Кура и Аланья, Виллазон и Флорес. Вокруг да около обретались Личитра и Калейя. В опубликованной несколько лет назад в нашем журнале статье известного итальянского критика Лоренцо Арруги назывались также другие перспективные имена – Мели, Демуро, Корчака. А нынче всех затмил воссиявший в лучах солнечной славы непогрешимый и универсальный Йонас Кауфман. Хоть и гласит мудрая заповедь – «не сотвори себе кумира», но, видимо, для того и существуют заповеди, чтобы ими пренебрегать.

Двадцать лет Марсело Альварес выступает на оперной сцене. Начинал он очень ярко как лирический тенор.

Его Герцог, Альфред или Фауст впечатляли и покоряли. В голосе певца счастливо сочетались лирическая мягкость с фактуристостью, отчего его дальнейшие метаморфозы были предсказуемы – фактура обрастала «мясом», и певец перешел на спинтовый, а затем и более тяжелый драматический репертуар. В послужном списке Альвареса появились и веристские роли. И хотя делал он это постепенно, внимательно следя за состоянием голоса, о чем рассказал в своем недавнем интервью нашему журналу, эксплуатация голосового аппарата давала о себе знать - в новом амплуа успех артиста был уже не всегда столь безусловным, как на начальном этапе карьеры. Тем не менее, его Энцо в «Джоконде», которую я слушал полтора года назад в Опера Бастиль, выглядел весьма убедительным.

Бывал певец и в Москве, дважды участвовал в новогодних концертах Владимира Спивакова. Правда, такие мероприятия, тем более в Светлановском зале Дома музыки с его проблемной акустикой, – не лучшее место для серьезной демонстрации своего мастерства, да и было это давно. И вот, наконец, на днях Альварес дал концерт в священном для русской музыкальной культуры Большом зале Московской консерватории.

Место проведения концерта настраивало на академический лад. Это не Барвиха.

Однако легкий червь сомнения грыз – ведь сам по себе теноровый «сольник» в нынешние времена неизбежно несет в себе налет гламурного аттракциона. Да и цены «возвышенные», как говаривали в старорежимные времена, этому способствуют. Многое, конечно, зависело от программы. В итоге она оказалась компромиссной. Анонсировавшееся задолго до концерта имя Верди из нее исчезло и все сместилось в сторону веристских страстей. Жаль! Зато наряду с хрестоматийными Vesti la giubba, E lucevan le stele и Nessun dorma в ней присутствовали и менее затасканные номера – арии из «Сида» Массне и «Девушки с Запада» Пуччини, а также первое ариозо Калафа. Не сказать, чтобы запредельно трудный материал, но и тут есть что попеть, а может быть и музыкально «покричать», чтобы стяжать успех.

Наряду с достаточно лаконичной вокальной частью концерта (всего 6 номеров) нам как самостоятельное блюдо предлагалось послушать игру ГСО «Новая Россия», за дирижерским пультом которого стоял модный медийный русский итальянец Фабио Мастранджело. Оркестровые номера занимали в концерте больше времени, нежели певческие, поэтому этой немаловажной составляющей мероприятия тоже надо будет уделить внимание.

Концерт начался с задержкой более чем на четверть часа. Наконец, под шорох еще не до конца «угнездившихся» зрителей его открыла знаменитая «Медитация» из оперы «Таис». Такую божественную пьесу, конечно, лучше исполнять в середине концерта, когда публика уже отвлеклась от тяжелых рабочих будней и прониклась духом высокого искусства. А так, сыгранная аккуратненько, но «без божества, без вдохновения», эта чудесная мелодия Массне проскользнула незаметно и канула в небытие, уступив место ожидаемому выходу оперной звезды.

Речитатив и молитва Родриго из «Сида» Массне Ah! Tout est bien fini… O Souverain – таков был экспозиционный выбор Альвареса. Его, казалось бы, понять можно – надо распеться на материале, не требующем слишком большого звука, веристских аффектов и самоотдачи. Всё здесь построено, скорее, на стиле и тонких нюансах фразировки. Но оправдан такой выбор может быть только в том случае, когда артисту есть что предъявить в этом плане. У Альвареса таких ресурсов не оказалось.

Куда подевалось его элегантное чувство французского стиля, которым певец обладал в начале карьеры?

Вопрос риторический, а ответ тривиальный – заматерело и оттого испарилось. Вместо эмоционального, но благородно возвышенного излияния чувств обращающегося к Творцу рыцаря – тяжелая земная поступь уверенного в себе человека, не нуждающегося в божьей благодати. Вместо контрастного при интервальных переходах, но сохраняющего в целом плавность звуковедения, нервические мелодические всхлипы, грубое фортиссимо на верхнем си-бемоле. Тут же выявились и более принципиальные проблемы – при приближении к верхам на звуковой атаке голос звучит уверенно, в нем слышится былое тембровое богатство, а на более низких нотах и пиано маловразумительно. Поэтому и второе проведение главной темы на предписанном композитором пианиссимо стушевалось.

Во втором номере программы артист реабилитировался. Ариозо Джонсона Ch'ella mi creda из «Девушки с Запада» стало лучшим эпизодом этого вечера. Коротенькое и неутомительное, с довольно незамысловатой психологической подоплекой, но весьма экспрессивное внешне, с не очень протяжными, местами рублеными фразами – ариозо было исполнено Альваресом «вкусно» и чувственно. И всё тот же си-бемоль, дважды взятый уверенно, особенно второй, с его красивой ферматой, на этот раз прозвучал отменно. И в голосе Альвареса засверкали красивые краски. Стало ясно, что верхний регистр, особенно на контролируемом форте, может быть в соответствующем репертуаре его сильным оружием.

«Смейся, паяц»!.. Боже мой! Если у тебя нет за душой чего-то сокровенного, что ты мог бы сказать этой арией, зачем петь ее в концертах? В спектаклях – иное дело. Там динамичная драматургия, общая постановочная концепция – есть, за что зацепиться и без особого душевного настроя, голым мастерством взять зал за горло. А здесь? Разве что выжать сентиментальную слезу у непритязательной части публики, слышавшей что-то там такое про Карузо с его сардоническим смехом! Как тут не вспомнить справедливые слова мудрого мыслителя: «Волнение, порождаемое произведением искусства, подлинно лишь в том случае, если оно не вызвано шантажом сентиментальности».

Альварес такими умными вещами не заморачивается и смело вступает в бой, благо щедрая природа его голоса пока еще благоприятствует этому.

Однако то, что хорошо для образа Джонсона, в ариозо Канио в должной мере не срабатывает – слишком уж пластинка заигранная, а драматизм «замыленный». Это раз. Второе – речитатив, с его едва уловимыми оттенками и переходами от напевной к полуразговорной интонации. В такой музыкальной среде совсем легко скатиться к дешевой мелодекламации. К тому же тут не обойтись без филигранной точности, которой Альварес не продемонстрировал, не попав, например, своим слишком размашистым звуком в соль на слове sforzati. Казалось бы, мелочь! Но заметная и характерная для нынешнего вечера, а может быть и сегодняшней формы Альвареса вообще. Небрежность, необязательность, прежде всего перед самим собой. Мол, и так сойдет. И ведь сходит – зал рукоплещет!

Во втором отделении у певца стали возникать уже более серьезные проблемы, приведшие, в конечном счете, к откровенному срыву в финале концерта.

Сначала Альварес довольно неровно спел предсмертную арию Каварадосси, где красивые моменты перемежались с маловыразительными. Ария, кстати, началась довольно претенциозно – с длящейся больше минуты оркестровой интерлюдии dolcissimo espressivo, в концертах, как правило, не исполняющейся. Что хотел сказать дирижер таким жестом пуриста – неясно. Более того, последовавшее затем вступление Альвареса на фа-диезе, непростом для полнокровного звучания на пиано, показалось на этом избыточном оркестровом фоне особенно блеклым. Что не удивительно, учитывая теперешнее состояние нижнего регистра певца. А дальше по мере нарастания звуковой стихии манера Альвареса иногда становилась какой-то дерганой, фрагментарной, а в одном из кульминационных мест на восходящих звуках, где требуется marcato, техничное сочетание выдержанной четкости каждого отдельного звука с общей плавностью мелодической линии, даже возникло ощущение, что певец не справляется с дыханием.

Может снова возникнуть вопрос, что я чересчур придирчив к мелочам. Но в том-то и дело, что в очень известных ариях, обросших длинным шлейфом традиций, слишком заметны даже мельчайшие детали и нестыковки. Кроме того, не следует забывать, что Альварес – знаменитый артист с высокой репутацией, слывет мастером своего дела. С таких исполнителей и спрос особый – по «гамбургскому счету»!

Первое ариозо Калафа не улучшило впечатления.

Недостаточная энергетика волнообразной динамической линии неубедительно компенсировалась кричащими интонациями, а мелодический пульс терялся в дебрях таких вокальных излишеств.

Перед последним номером Альварес долго не выходил на сцену. На фоне начавшихся в зале нетерпеливых хлопков последовало довольно неожиданное объявление диктора, что певец… заболел. Впрочем, тут же Альварес появился, покачивая головой и как бы извиняясь перед публикой, но с твердым намерением завершить выступление. Ему не без труда удалось допеть Nessun dorma, при этом сорвав верхнее си и затем повторив его вновь под подбодряющие аплодисменты публики. Прозвучавший на бис популярный романс No puede ser из сарсуэлы Сорособаля «Трактирщица из порта» комментировать нет нужды…

Концерт Марсело Альвареса со всей наглядностью показал – какими бы ни были прошлые заслуги, их нужно постоянно подтверждать, держать форму, при этом соизмеряя свои нынешние возможности с реальной жизнью. А она такова – голос певца потерял свой универсальный солнечный блеск и стильность, в нем ощущается усталость. Утеряна и былая стабильность. Уж о вкусе я не говорю. Впрочем, в некоторых партиях преимущественно веристского характера, благодаря силовому нажиму артист еще способен своим голосом воздействовать на публику. Достаточно ли этого?..

И еще один важный вывод. Востребованность Альвареса в мировом оперном пространстве продолжает оставаться высокой. Он много поет, причем на сценах ведущих театров – в Ла Скала, Метрополитен-опера, Парижской опере, в Берлине, Мюнхене и т. д. Таким образом, певец по-прежнему принадлежит к современной элите мирового вокала.

И вот нам представился случай непосредственно услышать качество этого элитного пения.

Можно даже обобщить и более широко – пред нами, в каком-то смысле, характерный срез исполнительской оперной культуры 21-го века в ее нынешнем состоянии. Люди старшего поколения могут сравнить происходящее сегодня с минувшими временами. О выводах благоразумно умолчу. Пусть каждый любитель оперы делает их сам…

* * *

В качестве приложения – обещанный рассказ об оркестровой составляющей концерта. Она тоже весьма показательна. Шести вокальным номерам противостояло столько же симфонических. Кроме «Медитации» прозвучали несколько интермеццо – из «Мадам Баттерфляй», «Паяцев» и «Манон Леско», – а также Симфоническая прелюдия и «Хризантемы» Пуччини.

Игра оркестра оставила равнодушным.

Её не смог развеять и темперамент Мастранджело, в котором было все-таки больше внешнего, нежели внутреннего огня. Что характерно – в некоторых местах со всей очевидностью просматривалось похвальное внимание маэстро к нюансам, каким-то исполнительским штрихам, да и к общей трактовке произведений. Однако на всем лежал какой-то налет формального дежурного усердия, прямолинейной оркестровой дисциплины. Дисциплина полезна, она генерирует определенную чистоту и архитектонику звучания, но ее недостаточно для рождения художественного образа, ощущения энергии музыкальной стихии, всего того, что способно нам дать симфоническое музицирование, эта высшая форма музыкального исполнительства.

Не могу умолчать и о том удивлении, которое вызвал подход дирижера к выбору оркестрового репертуара, вернее его части. Так, наряду с замечательными фрагментами из опер Пуччини и Леонкавалло прозвучала редко звучащая Симфоническая прелюдия Пуччини op. 1 – ранний опыт 18-летнего композитора, ученический и незрелый. Любому творцу простительны неизбежные юношеские несовершенства. А вот исполнителю следует задуматься – надо ли доводить до крайностей столь модное нынче стремление извлекать для всеобщего обозрения любые раритеты.

Еще одно недоумение связано с «Хризантемами».

Тут совсем другая история. Это прекрасное и проникновенное произведение Пуччини написано для струнного квартета! При этом важно подчеркнуть, что создавалось оно как сугубо камерная траурная музыка, посвященная безвременной кончине Амадея Савойского, достойного и весьма почитаемого в Италии и Испании представителя королевского рода, сына итальянского короля-объединителя Виктора Эммануила II. Да, существуют переложения этого опуса для струнного оркестра, в том числе сделанное в прошлом веке израильским дирижером Йоавом Тальми. Но свидетельствует данный художественный акт лишь о полном непонимании характера этой музыки, превращенной таким образом из интимного и очень деликатного размышления о человеческой жизни и смерти в концертную пьесу с несвойственным оригиналу слишком светским и масштабным звучанием. Зачем же это тиражировать?

Вот такой получается «гамбургский счет».

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru