Недавняя значимая премьера «Хованщины» в Музыкальном театре им.Станиславского и Немировича-Данченко всколыхнула столичную публику как постановкой в целом, так и рядом ярких вокальных и актёрских работ. С некоторыми исполнителями главных партий мы уже встречались на страницах нашего журнала. Сегодня настал черёд неожиданного, но очень убедительного Досифея, баса Дениса Макарова. С певцом беседует Татьяна Елагина.

Т.Е. Денис, традиционно для начала знакомства, расскажите, пожалуйста, о своей семье, детстве, о том, когда и как решили стать оперным артистом.

Д.М. Я родился в Пензе, в простой семье. В юности мечтал поступить в мореходное училище, после 8-го класса поехали с мамой из нашей сухопутной Пензы в Нижний Новгород. Но недобрал один бал – вернулись домой. Сгоряча заявил: «Поступлю в первое учебное заведение, какое на глаза попадётся!» И выбрал профессию слесаря-инструментальщика. В училище при Пензенском часовом заводе у нас был свой ВИА (вокально-инструментальный ансамбль, кто не помнит). Там и начал петь.

Забрали в армию. Служить пришлось в Москве, более того – в Кремлёвском полку, чьи казармы в историческом здании Арсенала. Здесь тоже оказался в самодеятельности. Однажды наш армейский ансамбль участвовал в празднике «Проводы зимы». И там, буквально «в хороводе» меня услышала женщина – хормейстер из Хора им.Пятницкого. Спросила, не учился ли я петь профессионально? И вдохновила поступать в музыкальное училище. Так, я, отслужив, оказался в Мерзляковке (училище при Московской консерватории), в классе Горячкина Виктора Викторовича. Нижайший поклон ему и Царствие небесное. Под его руководством я начал осваивать премудрости вокальной техники.

Наверное, и общие музыкальные предметы пришлось усиленно догонять?

Да, всё с нуля! У большинства ребят хоть музыкальные школы были, а я потому и работу выбрал утреннюю (приходилось подрабатывать дворником), чтобы вечерами зубрить сольфеджио, музлитературу и т.д.

Как отнеслись в семье к такой внезапной смене уважаемой рабочей специальности (инструментальщик – золотые руки, верный кусок хлеба) на непонятный академический вокал?

Притом слесарь 4-го разряда, а всего их 6! Батя поохал: «что там эти певцы – прыгают на экране». Но я ответил – опера, это совсем другое, намного серьёзней. «Ну, тогда попробуй». На сговорчивость родителей повлияло и то, что они страшно за меня переживали во время «второго путча» осенью 1993 года. Ещё бы – Кремлёвский полк, повернись История иначе, могли бы и пострелять всех нас. Слава богу – я остался жив-здоров!

Четыре года в музучилище были непростые. Другие педагоги поначалу считали меня баритоном, но Горячкин настаивал, что у меня настоящий центральный бас. Потом я поступил в консерваторию. В класс к Петру Сергеевичу Глубокому. Обстоятельства сложились таким образом, что через два года я перевелся к Евгению Гавриловичу Кибкало. Его класс был полон, но меня, всё же, перевели. Ему тоже шлю благодарность туда, в мир иной. Считаю Кибкало своим основным Учителем.

Видите, как интересно бывает! Знала практически весь класс Кибкало конца 80-х, лет на 10-15 старше вас. И что это были за парни, все как на подбор голосистые, фактурные – гвардия! Однако, никто из них не сделал большой карьеры, кто-то вообще нашёл далёкую от музыки сферу деятельности, другие едва допели до 40 лет и преподают вокал. Мнение сложилось ещё тогда: Кибкало – прекрасный певец, хоть сам и рано ушёл со сцены, и очень душевный порядочный человек. Но вот педагогическим даром не обладал, увы.

Не могу с вами согласиться. И вообще, успехи в обучении вокалу зависят не только от педагога, но и от ученика. Вот мне школа Кибкало, что называется, легла на физиологию. Бывали и трудности, когда развитие голоса в какой-то момент останавливалось, но мы с Евгением Гавриловичем совместно их преодолевали. Про других ничего не могу сказать, но я до сих пор разогреваю голос вокализами и распевками от Кибкало.

Из воспоминаний о Консерватории значимым для меня является то, что председателем госкомиссии у нас был Иван Иванович Петров (Краузе) – его подпись стоит в моём дипломе, и устно знаменитый бас прежнего Большого театра сказал мне добрые слова после экзамена.

Когда вы впервые услышали живой оперный спектакль?

Уже в Москве, студентом Мерзляковки. Как раз сюда, в Муз. Театр им.Станиславского, историческое до пожара здание, мы бегали с ребятами, общежитие-то совсем близко! По студенческому билету можно было купить недорогие входные билеты (без места).

У студентов-вокалистов порой возникает соблазн – вот поставлю голос, научусь им владеть, а потом с этим «инструментом» и в смежные жанры можно, в попсу – там легче засветиться и заработать.

Вот такого не было со мной никогда. Когда в студенчестве случалось совсем голодно, пару раз звали петь в ресторан. Но к счастью, удержался. Там ведь кроме денег и дармовая выпивка – слишком опасно, особенно для молодого певца.

К счастью, хорошему басу всегда найдётся место на правом клиросе, а то и на амвоне в Русской православной церкви.

Угадали! В Храме я служил студентом. Андреевский монастырь на Ленинских горах славится своим хором. Тогда регентом была Вера Романченко, набиравшая профессиональных вокалистов.

Говорят, в церкви голос не испортишь.

Может быть. Но в какой-то момент Евгений Гаврилович сказал: выбирай! В консерватории надо уже было выходить на другой уровень, а работа в хоре тормозила процесс.

Дипломным спектаклем в оперной студии у меня был «Евгений Онегин», Гремин. Смешно вспоминать, но «четвёрку» поставили только за то, что мундир был коротковат. Евгений Гаврилович приходил на спектакль уже совсем больной, боролся с онкологией. Камерный класс я сдавал в Малом зале уже после смерти Кибкало. А готовили мы с ним «Песни и пляски Смерти» Мусоргского – вот так совпало. Как пел – не помню! Играла мне концертмейстер Юлия Александровна Никитина. Оборачиваюсь к ней: «Что дальше? – Кланяйся, и уходим, спел уже!» Друзья сказали, что неплохо получилось. Консерваторию я окончил учеником класса Кибкало, но подготовиться к сольному диплому мне помогли консультации Анатолия Александровича Лошака.

Как вы попали в МАМТ?

В 2002-м году после окончания 4-го курса консерватории. Меня порекомендовала наш профессор Евгения Михайловна Арефьева. Взяли в стажёрскую группу. Первой партией стал Бертран в «Иоланте» – две фразы и два ансамбля.

Денис, посмотрела вашу страничку на сайте Театра. За 13 лет службы – партий много, но всё небольшие, не первые. Вот только в прошлом сезоне заставил о себе говорить Лепорелло в премьере «Дон Жуана», и сейчас, безусловно, «выстрелил» Досифей.

Ну почему? До Лепорелло уже были довольно большие партии: Доктор Бартоло в «Севильском цирюльнике», Падре Гуардиано в «Силе судьбы», Рамфис в «Аиде», Ландграф в «Тангейзере». Хотя ждать интересных ролей пришлось несколько лет. В этом вы правы.

Вы такой темноглазый яркий брюнет, может и восточная кровь присутствует?

Нет. Но не все в это верят. Когда в детстве ездили на юг, отца за чернявость одна греческая семья так ретиво приняла за своего, что даже упрекала: вот, мол, женился на русской и забыл родной язык.

За это первое «терпеливое» десятилетие в театре какие-то роли запомнились больше?

Конечно. Допустим, Полкан в «Золотом петушке», и не такая уж маленькая роль! Я и премьеру пел. Или Маркиз в «Травиате» - пою его все годы без замены, один. Креспель в «Сказках Гоффмана». Или Старый слуга в «Демоне». А для падре Гуардиано в «Силе судьбы» пришлось искать особые строгие краски в своём тембре. Каждую роль делаешь, продумываешь, чтобы она блеснула. Хочется, чтобы каждый спектакль был в целом безупречен.

Есть ли для вас подходящая партия в ближайшей премьере «Медеи» Керубини?

В этой опере есть басовая партия царя Креонта. По некоторым музыкальным параметрам она близка партии Доктора Бартоло в «Севильском цирюльнике». Но сейчас, после Бориса Годунова и Досифея мой голос стал не столь подвижным. Неправильно совмещать в репертуаре одного певца столь разную по стилю музыку. Я сделал выбор в пользу более драматического репертуара. Поэтому год назад, когда почти одновременно выпускали «Итальянку в Алжире» и «Тангейзера», я участвовал в постановке Вагнера.

Театр им.Станиславского и Немировича-Данченко один из немногих репертуарных, где спектакли идут вперемешку, что интересней для публики, но неудобней для певцов. Все как один ваши коллеги, поработавшие на Западе, быстро балуются выступлениями «блоками». Месяц-два только, допустим, «Риголетто» – семь спектаклей через два на третий день. Потом, после перерыва – уже в другой стране и театре новая постановка: месяц репетиций и ещё блок спектаклей. Говорят, для голоса такое погружение в моностилистику полезней!

Да, настроившись на одну определённую роль, можно петь её долго и успешно. Бывает и экстрим, как у нашего тенора Николая Ерохина. Недавно на гастролях Театра в Китае Коля три вечера подряд пел большую сложную партию Пьера Безухова в «Войне и мире» и после одного выходного – ещё три спектакля. Подвиг, я считаю! Я таким образом мог бы петь Гремина – хоть две недели подряд, вся роль – одна ария и ещё пару фраз. Но Бориса Годунова или Досифея тяжело петь даже через день. И не только вокально, физически, но и эмоционально. Я не умею работать «вполноги» в плане актёрской отдачи. Противно так играть и сразу скучно смотрится из зала.

Другие солисты МАМТа, мои прошлые визави, благодарны Александру Борисовичу Тителю, что он не требует мелочного соблюдения мизансцен: здесь поверни голову на 60 градусов, а не на 45, ногу выставь на полшага, не на целый и т.д. То есть – всегда есть зазор для сиюминутного самовыражения.

Да, Титель не диктатор. И особенно на стадии репетиций он много даёт попробовать от себя. Но как только начинаются прогоны – всё должно быть точно. На спектакле, если идёт эмоция – можно чуть-чуть отступить. Но это происходит органично, само собой, когда живёт уже не артист, а персонаж. И Александр Борисович всегда это видит – когда оперный герой вдруг отвернулся, где не положено – простит, а если артист N, чтобы откашляться – так дело не пойдёт, отругает после.

И при всей чёткости поставленных задач в вашем Досифее зрители и критики видят разное. Что я только не прочла в рецензиях – и чуть ли не Гитлера от вас требовали изобразить, и слишком пылкие отношения с Марфой приписывали, уводит её Досифей, обняв, как он смеет! Что Марфа – незаконная дочь князя Мышецкого, Досифея, похоже, не все в курсе. Мне вот никакого инцеста не почудилось в отеческом объятии девушки за плечи. Во внешнем поведении – да, привычной у Рейзена или Огнивцева истовости нет у этого Досифея. Скорее рассудочный европейский политик, возможно, принявший к сведению циничные советы Макиавелли в его «Государе».

Досифей – идейный, вернее, идеологический лидер. У него в прошлом некая история – он князь, принявший постриг, чтобы спасать людей, даже страну, не забывая и своих амбиций. Но он это делает от всей души и точно зная, как надо, с его точки зрения. Но вообще, ничто человеческое ему не чуждо. Спектакль-то у нас практически вне времени, и даже Россия весьма условная на сцене. Ведь все мы люди-человеки, и подобное могло случиться в любой другой стране.

Ох, вот здесь поспорю! Назовите, где ещё в Европе в страшные века Реформации и инквизиции еретики сами, добровольно шли в огонь за веру, да ещё с «чады и домочадцы»? Раскол и самосожжение – исконно наше, русское!

Ну, допустим, тут я перегнул, соглашусь.

А если обговаривать тот спорный момент с Марфой – я честно не знаю, куда её увожу. Скорее, к какому-то духовному объединению. Ей нужна сила, которая остановит её страсть, беспрерывные мысли о князе Андрее. У неё же идея фикс – сгореть вместе, чтобы соединиться с Любимым. А Досифею в тот момент не нужна эта жертва. И только в финале, когда «мы преданы, нас окружили» Досифей решает: «Ах, вот так?! Да я сейчас полстраны сожгу!» Сильнейший человек. Волк, загнанный в угол. Те, кому в поведении с Марфой чудится грех Досифея – наверное, начитались про современных батюшек, что на Лексусах сбивают детей, оставаясь безнаказанными. Конечно, наша Марфа, Ксения Дудникова, настолько чувственна, и так ластится к своему духовному отцу, что по-мужски остаться равнодушным трудно. Будем считать так: он её уводит охолонуть – облить водой, раздеть до исподнего, может даже выпороть, но никак не заняться любовью.

Говорят, Александр Борисович очень любит нагрузить артистов в начале постановки историческими и литературными материалами.

Две первые репетиции он нам просто рассказывал – о времени, персонажах. Хотя мы и сами приучены «ковырять», и это отнимает кучу ночного времени. От исторических фактов выстраивается некая мозаика, или даже система вроде нашей Солнечной – вот здесь Земля, а тут Марс, Венера и т.д. А не просто кусочек неба над головой. Мы все, кто работает в «Хованщине», прикоснулись к чему-то великому. Как наш хор поёт «Батя, батя»! После каждого спектакля мы выходим как после исповеди. Вернее, не скажу за всех, но я ощущаю, что отдался роли полностью, и не ради себя в Искусстве, а ради того, чтобы сказать то, что хотел.

Всё время говорим о драматической стороне роли Досифея. Но там ведь и вокальные задачи непростые. Как легла партия на ваш голос и сильно ли отличается её редакция Шостаковича от более привычной – Римского-Корсакова?

Так получилось, что поначалу я выучил Досифея в редакции Римского-Корсакова. Мы с постоянным моим концертмейстером в театре, Татьяной Лобыревой, выучили весь музыкальный материал за месяц. Всё красиво, легло на голос. Потом позвонили из того другого театра и сказали: «Нет, вы нам не нужны». Было обидно. Утешало, что учил не зря, интересная роль в кармане. Но пришлось переучивать на редакцию Шостаковича. Это всегда сложнее, чем с чистого листа. Здесь надо понять принцип, что автор хотел сказать этими гармониями, бесконечными переливами из мажора в минор. Когда на стыке ладов начинают звучать щемящие аккорды оркестровки Шостаковича – я слышу тоску русской души. Мусоргский гениален, ничего придумывать не нужно. Он всё написал: нюансы, точки и запятые. Нужно понять это, тогда партия ложится на голос, становится родной, приживается.

Хорошо, что до того в Екатеринбурге я спел Бориса Годунова. А там редакция Павла Ламма – то есть, максимально оригинал Мусоргского, собранный по кусочкам и не редактированный. И тоже ставил Титель, но про «некое будущее».

В пиджаках?

Да, без прикрас. Очень аскетичная сценография. Всё держится только на актёрах и их взаимодействии. Стоит одному проколоться – вылетает вся сцена.

Как вам работалось на «Хованщине» с Александром Николаевичем Лазаревым?

Прекрасно! Замечательный музыкант, с огромным опытом. Лёгкий даже в своём сарказме. Один из немногих в моей жизни дирижёров, с которым хочется постоянно встречаться в работе. Александр Николаевич – кладезь музыкальных знаний, которые надо впитывать от него . Так дотошно мало кто работает над каждой фразой, словом. «Почему вот так поёте это место? – Объясняю. – Хорошо, оставляем!» – сразу пометка в партитуре. «Здесь нужно длинное дыхание. – Я стараюсь, но эмоция захлёстывает и мешает. – Это ваши проблемы! Давайте работать». Глаза Лазарева никогда не отпускают тебя – ни на репетициях, ни уже на спектакле.

Прошлогодняя ваша премьера – Лепорелло. «Дон Жуан», пожалуй, самая басовая опера. Некоторые Лепорелло потом выходят и в образе Жуана, или суровым Командором, а то и увальнем Мазетто.

Нет, на роль Дон Жуана не претендую, точно. Лепорелло мне теперь родной!

По многим постановкам знаю – Лепорелло далеко не простак. Бывает такое режиссёрское и актёрское прочтение, что именно он, старше и опытней молодого красавца-господина, лишь прикидывается полностью покорным, а сам исподволь ведёт интригу.

Да, у нас где-то рядом. Я, Лепорелло, пишу книгу о Дон Жуане. Он персонаж моего труда. Лепорелло – один из самых любимых моих образов. Он необычен. Задачу Титель поставил настолько многогранную, что поначалу думал – не справлюсь. Надо было чётко распределить: где я автор книги, а где – её действующий персонаж, слуга героя. Для простоты придумал, что надеваю очки – писатель, снимаю – слуга. Когда в финале приходит Командор, происходит внутренняя борьба: «Нет, ещё рано забирать Дон Жуана в ад, он ещё исправится, погоди!» Но ведь уже написал, не исправить. Значит, писатель Лепорелло борется сам с собой.

Есть артисты, кто смолоду кочуют по разным оперным сценам, не имея своего «порта приписки» – главного постоянного театра. Вы же, напротив, прочно привязаны к Большой Дмитровке.

Я же «Телец» по гороскопу, мне нужна стабильность. Очень привык за 13 лет к Театру Станиславского, люблю его, как родной дом. Если вдруг кто-то начинает говорить о нем неуважительно – могу и не сдержаться. В ближайшие два месяца спектаклей мало. Но есть разучивание нового. В следующем сезоне намечена премьера оперы «Аладдин» на музыку Нино Рота. Обожаю детские спектакли! Там вообще врать нельзя, проверено в «Сказке о царе Салтане».

Спрошу про камерный репертуар. Что у вас в активе, какие проекты намечены?

Ближайший концерт – «Песни военных лет» к 70-летию Победы с коллегами по театру Натальей Петрожицкой, Сергеем Балашовым и Дмитрием Зуевым. Часто пою в музее художника Ильи Глазунова, концерты там организует Фонд им. Всеволода Мейерхольда. Туда приходят разные зрители. Помню один вечер для инвалидов. Зал заполнили плохо видящие и с трудом ходячие люди. Непередаваемо благодарная публика! У них же нет возможности часто посещать театр или концерты. Выходишь – и тебя пронизывает добротой и восхищением. Понимаешь, что даёшь страдальцам отдохнуть душой, хоть на час-другой забыть о боли и недугах. Высочайшая ответственность. Спасибо, что приглашают в такое место.

Кто сейчас, когда вы уже полностью взрослый певец и артист, является контрольным ухом, заменяя педагога?

Прежде всего, это мой постоянный концертмейстер в Театре, Татьяна Лобырева. Певец сам себя не слышит в тонкостях, кажется, что спел «два дубля» одинаковым звуком, а со стороны заметна разница. И бывает, консультируюсь у нашего Народного артиста Евгения Алексеевича Поликанина. Он и старший друг, и коллега, и мудрый наставник, которого можно попросить прийти на урок и высказать поправки. К тому же моя жена тоже певица, сопрано Анастасия Бакастова. Сейчас она преподаёт вокал в Музыкальном училище при консерватории. Вот кто мой самый строгий и добрый слушатель и критик!

Не сложно уживаться двум оперным певцам в семье?

Напротив. Понимая всю певческую кухню, жена, допустим, берёт на себя детей и все заботы по дому в день спектакля, когда ко мне лучше не подходить. Бываю угрюм, могу и накричать.

До сих пор мандражируете перед сценой?

Это другое. Ответственность за спектакль.

Какие партии ждут своего часа в вашем творческом портфеле?

Хочется спеть Короля Рене в «Иоланте», надеюсь, что это осуществимо в ближайшее время. Из зарубежной музыки – да мне всё интересно! Сейчас у меня как раз такое состояние, когда уже многое могу, умею, и ещё есть молодые силы и задор для осуществления планов. Когда берусь за что-то, хочется сделать настолько хорошо, чтобы осталось в памяти не только у родни и друзей, но и у зрителей, пришедших к нам в Театр случайно. Может быть, единственный раз в жизни! Вот бы и им «запасть в душу», донести частичку своей души в любой роли…

Беседовала Татьяна Елагина

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru