О родном театре, современных постановках и партнёрах

Сегодня гостья нашего журнала – знаменитая российская певица Ольга Гурякова, солистка Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, выступающая также на многих мировых сценах. Карьера Гуряковой, начавшаяся пятнадцать лет назад после памятной постановки «Богемы», развивалась все эти годы очень успешно, артистка входит в число самых востребованных в мире русских вокалистов.

— Ольга, как Вы себя ощущаете в родном коллективе после долгого отсутствия, связанного с участием в зарубежных контрактах?

— Театр – это живой организм, и как все мы в течение жизни меняемся, то же происходит и с творческим коллективом.

Есть у нас проблема – отсутствие планирования на два-три сезона вперёд, как это принято у ведущих оперных театров в мире. Поэтому возникают ситуации, когда приходится от интересного проекта на Родине отказываться. Очень рада, что на этот раз повезло, получилось подготовить и спеть партию Леоноры в «Силе судьбы» Дж. Верди именно на сцене Театра Станиславского. Для этого пришлось поднапрячься, и после трёх репетиций выйти с дебютом.

— Расскажите, пожалуйста, про Ваше участие в современных постановках. На You Tube попался рекламный ролик Баварской Staatsoper «Евгений Онегин» с Вашим участием. Первое, что приходит в голову после просмотра этого «комикса» - артисты люди подневольные, их, в общем, жалко. Отказаться от участия в подобной «затее» - удел очень немногих. Чем руководствовались Вы, когда согласились на участие в столь кардинальном издевательстве над русской классикой?

— Хлопнуть дверью – было первое желание, после выяснения концепции постановщиков. Кшиштоф Варликовский не знает русского языка, во время репетиций он держал либретто на французском, которое иногда переводил на английский для общения с актёрами. Иногда доходило до смешного, слова Ленского «Желанный друг, приди, я твой супруг!» истолковали так, что раз слово «друг» мужского рода, то, стало быть, речь идёт об однополой мужской любви. Моё замечание, что слово «друг» в русском языке обобщённое, и легко применимо к любимой женщине, встретило полное недоумение.

— Своему «фрейдисткому» толкованию они ещё искали оправдания у Пушкина!

— Пришлось полностью абстрагироваться и внутренне попросить прощения у Александра Сергеевича. А «эпоха» изображала Америку 60-х годов 20 века.

Взять чемодан – и уехать! Но очень хотелось поработать с замечательным дирижёром Кентом Нагано, который завлёк мыслью, что Чайковский, боготворивший Моцарта, именно в «Онегине» особо к нему близок, и это надо петь в моцартовском стиле. Мне это показалось даже полезным – слишком много традиционных Татьян было за плечами, хотелось абсолютно нового музыкального решения. После начала сценических репетиций довольно скоро «запахло жареным», пришлось вести долгий внутренний диалог со своею совестью. И я пришла к тому, что осталась. Поняла, что если уйду из постановки – замена мне найдётся мигом, а будет ли от этого лучше? Наивно, быть может, но казалось, что моё участие придаст хоть какой-то привкус настоящего, русского.

— Вы одна – носительница языка, оказались в этом «Евгении Онегине»?

— Нет, по счастью, со мной ещё была Елена Максимова – Ольга, постоянная чудесная партнёрша и приятельница.

Сцена письма пелась с бутафорским микрофоном, потому что якобы говорю на диктофон, в скинутых ковбойских сапогах и полуспущенных джинсах – Няню спать отправила, помочь некому! Очень много было кича и вызова: трансвеститы и полуголые ковбои, дефилировавшие во время Полонеза в 3-м акте. А наше «Слыхали ль вы» в начале, у двух микрофонных стоек, с жестами и ужимками в стиле «Аббы», наоборот, показалось довольно остроумным. Успех у части публики был, но русские, естественно, негодовали.

— Своё всегда жальче!

— Да, вот именно. Когда я пела «Русалку» Дворжака в Брюсселе, тоже была достаточно смелая постановка. Но это нам не казалось таким кощунством, а вот одна пожилая приятельница из Праги, когда посмотрела спектакль, чуть не лишилась чувств. Для чехов Дворжак такое же «всё» как для нас Пушкин с Чайковским.

Вообще считаю, что на оперной сцене может быть и страшно, и некрасиво, и очень неудобно для артистов. Но только если драматургически это оправдано и не противоречит музыке.

— А от Вас когда-нибудь требовали чего-то совсем невыполнимого?

— В плане «морали» - раздеваний догола, допустим, Бог миловал. Самым страшным, пожалуй, для меня стал «Реквием» Верди в берлинской «Дойче Опер». Это было не обычное концертное исполнение, а очень неординарная талантливая постановка Ахима Фрайера о бедствиях войны. Удивили уже предварительные вопросы, боюсь ли я высоты. Отвечала, что нет, с парашютом не прыгала, но на балкон выхожу спокойно. Как я была наивна!

Мне пришлось действовать, не просто стоять и петь, а ходить в белой хламиде с вымазанным мелом лицом-маской и длиннющей неоновой лампой в руке на высоте 5-го этажа, без бордюра в самом верху сцены! И, что ещё хуже, надо же всё время посматривать вниз, на дирижёра, который кажется с такой высоты игрушечным. Как гляну – подташнивает. А специальный человек, призванный страховать меня сзади, на ступеньку ниже, упал в обморок на премьере. И так не одно, а целых 4 представления.

— Не проще ли в подобных ситуациях действовать по «методу Корчака», как наша теноровая надежда рассказывает в своём интервью, иногда очень помогает сказать режиссёру: «Сами покажите, дяденька!»

— Да мне всё показали! Режиссёрам же не надо петь, а просто пройти – не так страшно. В «Русалке» Дворжака знаменитую арию "Mesicku» я тоже пела, поднимаясь в высоту, жутковато, но со страховкой. И «дяденька»-режиссёр, кстати, молодой и прыткий, всё показал. Очень зрелищно получилось.

— Вы уже «специалистка» по «Русалке»!

— Пела дважды, в Брюсселе и Париже, в «Опера Бастиль», там была незабываемая работа с Робертом Карсеном.

— Вы на сцене пластичны, естественно двигаетесь. Откуда это? Лет двадцать назад в Московской консерватории занятия хореографией многие вокалисты бездумно прогуливали, и актёрское мастерство не считали профильным предметом.

— Нет, я очень любила уроки Татьяны Константиновны Петровой, нашего педагога-балетмейстера. И потом по сценической подготовке нам много давал Борис Персиянов. С ним состоялась моя первая большая консерваторская работа «Дон Жуан» Моцарта по-итальянски, где я исполнила партию Донны Эльвиры, это очень хорошая школа. Ещё я с детства занималась бальными танцами, что никому не повредит.

— Почти все нынешние режиссёры-постановщики в опере не занимаются мелким рисунком роли, объясняют всё по-крупному: замысел, общая идея образа. А молодым зачастую бывает трудно элементарно – куда руки деть, как встать, как поклониться.

— Тогда пусть отправляются к Тителю. Я до сих пор немножко завидую его студентам. Хотя и прошла с ним настоящую школу уже в театре, начиная с постановки «Богемы». Мне дорога, как глоток свежего воздуха, каждая репетиция с Александром Борисовичем, на которой он способен так разбудоражить твоё воображение и чувство, что вопрос, куда деть «ручки-ножки» отпадает сам собой.

— Какой тип партнёра, героя-любовника (чаще тенора) Вам ближе – сплошной темперамент и тестостерон, или умно-чуткий коллега, никогда не теряющий чувства самоконтроля?

— Встречалось и то, и другое, но, вообще, мне с партнёрами везёт. Вспоминаю моего первого Рудольфа – Ахмеда Агади. Как он искренне рыдал над умершей Мими в финале! Я с трудом сдерживалась, чтобы сохранить «смертное» выражение на лице. И совсем другой в «Богеме» Роландо Виллазон – с сумасшедшинкой, с ним легко пошутить и «расколоться». Удивительно талантлив!

И не могу не вспомнить моего Отелло – так внезапно ушедшего Вячеслава Николаевича Осипова. Хотя вот его темперамент порой подводил. Однажды он так сжал и швырнул меня в финале 3-го акта, что показалось, будто сломаны рёбра (уже душить не надо!). Да, он входил в раж, но не со зла, зато какие эмоции дарил!

Потрясающее сочетание «холодной головы и горячего сердца» у Владимира Галузина, с которым я пела в «Отелло», «Пиковой даме» и в «Игроке» Прокофьева, где он непревзойдённый Алексей.

— А что в этом контексте Хосе Кура, о сексуальности которого ходят легенды?

— В ноябре-декабре 2010 года в Венской Staatsoper я пела впервые «Манон Леско» Пуччини с Хосе Кура в роли Де Грие. Нет, в жизни он вполне вменяемый. Помимо сцены мы не очень близко общались, возможно, это придавало больше горячности в момент исполнения. Он замечательный партнёр, неординарный, очень страстный, но мне он много помогал. Как и дирижёр – Филипп Оген. Это была не новая постановка, а ввод за 6 дней (!) нового состава исполнителей. Спектакль не классический, действие перенесено в наше время. Очень много деталей, Манон постоянно активно действует. Даже Мадригал, который обычно исполняет другой персонаж – меццо, пришлось выучить мне, видимо режиссёру Роберту Карсену показалось, что Манон маловато занята. Номер, правда, получился очень эффектный – моя героиня в роскошном вечернем туалете из перьев кораллового цвета поёт и танцует в стиле диско. Сначала такое решение отпугнуло, но потом своеобразный драйв происходящего захватил.

Я получала огромное удовольствие от репетиций, мы с Курой всё время шутили, что-то вытворяли. Поскольку за нами следили уже только ассистенты режиссёра – определённая свобода была дана.

— Вокально Манон Пуччини достаточно «кровавая» партия!

— Меня ею тоже пугали. Но она естественно легла на мой голос, в чём-то даже легче, чем «Мадам Баттерфляй», которую пою уже много лет. Не скажу, что Манон надо петь часто - но время от времени хотелось бы возвращаться.

— Возрастная разница чувствуется? Ваш дуэт с Владимиром Черновым, например, в «Евгении Онегине»?

— Я не чувствовала, что Володя старше, просто получала удовольствие от совместного пения, я его очень люблю. Если попытаюсь упомянуть обо всех партнёрах – получится большая увлекательная книга.

— Как прокомментируете обывательские разговоры, что оперные любовные парочки продолжают отношения и после спектакля в общей спальне?

— Полная ерунда! Знаете, как только это случится – об интересном для зрителя эротическом переживании на сцене можно забыть! Должно быть расстояние между любовными историями персонажей и исполнителей. Кстати, многие меня спрашивают, отчего мы не выступаем в спектаклях вместе с мужем (тенором, солистом Большого театра Маратом Гали – Т. Е.). Вот только в моём сольном концерте пару дуэтов исполнили – из «Фауста» Гуно и «Манон» Массне. Это получилось довольно горячо. Но иногда и с малознакомым коллегой возникает чувственная искра. У меня лично так. Могу влюбиться в партнёра, правда, только платонически. Зрителю обязательно нужно оставить момент тайны и домысливания.

— Ещё немного о личных взаимоотношениях. Вы ученица знаменитой советской сопрано Ирины Ивановны Масленниковой. Из её класса вышло немало теперешних звёзд, но не всем удавалось наладить взаимоотношения с этой очень строгой, резкой в суждениях Дамой, часто её девушки выходили с уроков зарёванные.

— Да, и мне приходилось иногда плакать во время или после занятий. Правда, ей не надо было делать мне замечания про излишний вес, как другим ученицам, но реплики Ирины Ивановны порой бывали очень жёсткими. Она всегда чувствует, кому и что можно сказать напрямую, а с кем лучше помягче. Никогда не хотела специально оскорбить или унизить, поэтому её «хлыст» оказывался действенным. Если что-то недоучила – достаточно было одного «разгона», и на следующий день всё бывало готово.

— А сейчас не возникает желания пообщаться с бывшим педагогом и получить очередную «порцию горчичников»?

— Ирина Ивановна периодически бывает на моих спектаклях, после, естественно, высказывает всё без обиняков. Пока я ещё и аспирантуру у неё заканчивала – общение было более регулярным. Корю себя, что не так часто звоню ей, как следовало бы, хотя на свадьбе у нас она была. И дай Бог всем в её годы иметь такую ясную голову и чувство юмора!

Моим замечательным «сторонним» ухом с консерваторских времён и почти до 2006 года была профессор Московской консерватории Евгения Михайловна Арефьева, с которой я подготовила множество партий. А ныне мой самый верный партнёр и цензор – потрясающий музыкант, пианистка Анна Рахман.

Ну и профессиональное мнение супруга для меня значимо, тем более, что по первому своему образованию он дирижёр-хоровик.

— Не ощущаете ли Вы, работая на Западе, достаточно обидную тенденцию, что оперные певцы старше 40 явно вытесняются из репертуара. Режиссёрам всё чаще нужны мальчики-девочки по 25-30. Получается – карьера у многих в опере стала короче, чем в балете! Там рано начинают, в18-20 уже сложившиеся артисты, а некоторые вокалисты только к 30-35 годам обретают свой истинный голос, но в 40 им уже намекают – поздно петь юных героев.

— Нет, в Европе такого нет, у нас, и правда, заметней. Конечно, ещё очень важно, как человек выглядит, молодым исполнителям зритель больше верит. Я к возрастным изменениям отношусь спокойно. Когда я в 23 года впервые вышла в «Евгении Онегине» – потеснила более взрослых коллег. Есть разные партии. Татьяну Ларину может спеть и студентка консерватории, а вот для Манон Леско, Баттерфлай или той же Леоноры в «Силе судьбы» нужен опыт и техническое оснащение.

— Что Вы думаете о пиаре, раскрутке популярности?

— У меня никакого пиара никогда не было. Даже собственный сайт вот только в стадии разработки, муж собрался помочь, потому что уже неприлично. Постоянно просят верные поклонники из Венской Staatsoper и Opera de Paris.

— У Вас по-настоящему хорошее итальянское произношение. Не будем называть милейшую даму, которая вела этот предмет в Московской консерватории много лет, но, как правило, её выпускники не говорили на языке бельканто и пели не всегда те слова.

— Да, у меня была пятёрка, но язык я учила уже потом сама. По английскому осталась база со школы, потом усовершенствовала, французский тоже пошёл, говорю свободно, даже на парижском радио отмечали, что ошибок почти нет. Без ложной скромности – языковые способности есть, просто ленюсь иногда. Когда полтора месяца работала в Граце – там никто не говорил по-русски, и даже не все знали английский. Так я, как миленькая, заговорила по-немецки, потом уже подучила, теперь могу даже интервью на немецком давать. То есть, находить бы регулярно по полчасика для занятий языком – и письменно смогла бы.

— Почему при хорошем знании французского у Вас, практически, отсутствуют Бизе, Гуно, Массне и иже с ними?

— По закону подлости. Я спела когда-то Маргариту в «Фаусте» Гуно в родном театре, но тогда ещё языка не знала.

— Когда, наконец, споёте «Тоску»?

— Хороший вопрос. Мне уже было довольно много предложений об этой партии. Но вот теперь, кажется, дозрела, для начала хочу выступить в «Тоске» опять в родных стенах.

— Вам приходилось участвовать в постановках достаточно редких опер?

— Когда-то в студенчестве мы ставили оперу А. Аренского «Рафаэль», я там пела Форнарину. Действо происходило в Третьяковской галерее, в мастерских Большого для нас шили роскошные костюмы – было очень интересно. Ещё из редкостей могу назвать оперу В. Кобекина «Молодой Давид» на её европейской премьере в Германии.

Мой дебют на Западе случился в одной из самых малопопулярных опер Верди – я пела Медору в «Корсаре». Много пела Амелию в «Симоне Бокканегра», тоже не самой «шлягерной» опере Верди, дважды моим тёплым замечательным «отцом» был Дмитрий Хворостовский.

— Ольга, кто-то из драматических актрис старшего поколения однажды сказал, что родить для женщины-артистки даже необходимо, потому что начинаешь острее всё чувствовать, появляется вот этот всегдашний страх за ребёнка, который придаёт особый смысл сыгранному на сцене.

— Да вообще всё вокруг и взгляды на мир меняются! Я и в жизни почувствовала большую ответственность, понимаю, что не надо лишний раз искушать судьбу.

Первое время после рождения дочери я просто не представляла, как смогу выйти в «Мадам Баттерфлай» и не разрыдаться в финале. Но это, кстати, всегда было со мной – я должна лишние эмоции, порой до слёз, до истерики, сбросить ещё в классе, на этапе разучивания роли, потому что потом, на сцене, это будет только мешать. У меня своя манера повторять партию, иногда даже без голоса, а наигрывая себе на рояле отдельные фрагменты, мелодические обороты. И гармонии Пуччини как-то особо провоцируют на рыдания, но во время спектакля нужно держать себя в руках, натуральные слёзы артиста только отталкивают.

— Голосовые изменения после родов чувствуете?

— Конечно, но не в худшую сторону, кажется, что появилось больше возможностей. Мой агент говорит, что голос стал ещё крупнее.

— А комфортно ли Вам в студии звукозаписи?

— Нет, я себя не узнаю. Для меня необходим момент привыкания, притирки к условиям студии. Проблема понять, сколько я могу дать звука, всегда говорили, что слишком много, я должна была действовать ювелирно. Сама понимала, что перегружаю микрофоны, психологически мешало, что они стоят так близко. Мне, пожалуй, ближе живой записанный спектакль, особенно если это видео вариант. Так, у меня вышел DVD «Война и мир» из «Опера Бастий» в 2000 г.

— Как относитесь к «партизанским» выкладкам на You Tube?

— Мы все стараемся на спектакле по максимуму, но досадные ляпы бывают у каждого. Одно дело, если потихоньку снял-записал любитель или поклонник, выложил в сеть по доброте душевной удачный фрагмент, тогда спасибо, и даже бытовое качество простительно. Но ведь есть и коллекционеры ошибок, неудач. Вот когда это потом видишь на You Tube – обидно, но повлиять или запретить не могу.

— От души желаю Вам только удачных спектаклей, интересных постановок, чутких поклонников. А главное – здоровья Вам и близким, каждодневных материнских радостей.

Беседовала Татьяна Елагина

На фото:
Ольга Гурякова
Мария в Мазепе
Мадам Баттерфляй

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru