В 1924 году Ленин умер, и власть перешла к Сталину. Опять воцарился террор. Предсказывалось огромное кровопролитие, и отца предупредили, что он будет в списке, потому что, кроме всего прочего, он был офицером императорской армии. Нам нужно было уехать из России, пока мы могли - и как можно более незаметно.
Отец быстро обратился в лондонское отделение банка Брандта, где он служил в молодости, и ему предложили снова там работать. Он уехал первым, а мама и мы, дети, остались на несколько дней, чтобы избавиться от вещей. Поскольку время было критично, мама часто обращалась к прохожим, приглашала их к нам в дом и предлагала все, что им нравилось, поскольку нам это было больше ни к чему.

Нас отпустили только на год и взяли в заложники Алека, брата моего отца. Когда мы не вернулись через год, его отправили в Сибирь. Однако его освободили через полгода, потому что он был квалифицированным архитектором, а в то время архитекторов в России было очень мало. Печальным послесловием к этой истории явилось то, что он, его семья и все наши прочие родственники в Санкт-Петербурге умерли страшной смертью от голода во время блокады города, который тогда уже назывался Ленинградом. Съедены были даже городские кошки и собаки, и последним, что в отчаянии пыталась съесть моя семья, была вареная кора дерева.

Через пару недель после отцовского отъезда в Англию мы сели на корабль и последовали за ним. Перед самым отъездом большой друг нашей семьи, который очень любил меня, подарил мне английскую банкноту в десять шиллингов. Для меня это была волшебная вещь, хотя я и не знала об ее ценности. Когда наш корабль остановился на пристани в Кильском канале и на палубу поднялись всевозможные разносчики, я обезумела и обменяла свою драгоценную десятишиллинговую банкноту на большую коробку шоколада, которую жадно съела, рыча на каждого, кто подходил близко ко мне. За этим удовольствием последовала известная расплата, и прошло много времени, прежде чем я смогла снова взглянуть на шоколад!

Я ясно помню, как развели мост Тауэр, чтобы наш корабль мог войти в Лондонский порт - чудесное зрелище для восьмилетнего ребенка. Первое, что я увидела в городе, был огромный газометр, охваченный иллюзорным пламенем. Это наполнило меня ужасом. Потом я съела первый в своей жизни банан и немедленно повеселела. Мы, должно быть, представляли из себя интересное зрелище. Все, что у нас было - одежда, которая была на нас надета, а моя одежда была совершенно ни на что не похожа: своего рода передник с кардиганом, который был мне велик, и пара парусиновых сапог по колено с крохотными каблучками, которыми я ужасно гордилась.

Мы сняли большую комнату на площади Сент-Джордж, где в течение месяца жили, словно во сне. Меня особенно очаровали великолепные частные сады на площади. Местные жители ходили в эти сады, пользуясь собственными ключами. Отцу платили сорок фунтов в месяц, что в то время было более чем достаточно для комфортной жизни. Но возникает другая картина, когда вспоминаешь, что все нужно было покупать в четырехкратном количестве, и что многие вещи изнашивались одновременно.

Вскоре после нашего приезда в Лондон нас прибыла навестить моя сводная сестра Алиса. К тому времени она уже была замужем, и, хотя брак и не был особенно счастливым и мог легко развалиться, она по-прежнему терпеть не могла моего отца и не согласилась остаться с нами в Англии, как мы ее ни просили. Через полгода она нас оставила, и мы отправились ее провожать в Лондонский порт. Это было хмурое, туманное утро, и прощальный гудок корабля навсегда остался в моей памяти. Многие годы я продолжала слышать его, и мурашки пробегали по моей спине. Мы с Алисой очень любили друг друга, и, если бы она осталась, моя жизнь сложилась бы совершенно по-другому. Она оказала бы мне психологическую поддержку, в которой я так сильно нуждалась, но которой так ни от кого и не получила.

Перед отъездом Алиса сделала мне несколько маленьких подарков, включая два шиллинга, которые двенадцать дней продержали меня в "Долли Миксче". Еще она подарила мне очаровательный миниатюрный чайный сервиз, выглядевший, словно от Веджвуда, но на самом деле сделанный из папье-маше. Скоро он стал моей гордостью и радостью. Через пару дней нас навестили наши друзья, семья Свонн. Доктор Свонн был другом моего отца в Санкт-Петербурге, и теперь он со своей прекрасной русско-персидской женой жил в "Слоне и Замке", где у него была хирургическая практика. У них были дочь и сын Дональд - знаменитый впоследствии Дональд Свонн. Дональд (или Дутик, как его называли) был младше меня примерно на три года, и пришел от моего сервиза даже в больший восторг, чем я. Чтобы выразить свою радость, он разжевал каждую чашку и блюдце, превратив весь сервиз в клейкую массу. Мои родители из вежливости не возражали, и я была в полном ужасе. К тому моменту, когда я смогла что-то сделать и начала кричать, мой чайный сервиз уже неузнаваемо растворился.

Дональд очаровательно лепетал, у него были большие, невинные голубые глаза, которые казались еще больше из-за толстых очковых линз. Ему было тогда около пяти лет, и он аккомпанировал своей матери, когда она пела великолепные русские цыганские песни. Он сидел на табуреточке у рояля (на которую были положены три подушки, чтобы он мог дотянуться до клавиатуры) и играл все эти ритмичные мелодии на слух - у него был изумительный талант, который позже принес ему большую славу. Его карьера расцвела как раз в то же время, когда оборвалась моя, и хотя я часто посещала его выступления, я никогда не пыталась восстановить нашу детскую дружбу - в свете его огромного успеха я чувствовала себя неудачницей.

Когда мне было около десяти лет, мы с мамой около двух недель прожили в квартире Своннов, присматривая за их кошкой, пока их самих не было. Через несколько дней после их возвращения мы услышали, что кошка упала с балкона; и я была совершенно ошеломлена, когда миссис Свонн объяснила, что она "совершила самоубийство". Я всегда думала, что это относится только к людям, и мне было очень грустно.

Отец, всегда любивший спорт, взял меня с собой смотреть оксфордско-кембриджские лодочные соревнования 1924 года. В те дни зрители, усеивавшие берега Темзы, поддерживали свою любимую команду, покупая маленьких целлулоидных куколок, одетых в юбки или пачки темно-синего шелка (те, кто болел за Оксфорд) и бледно-голубого шелка (за Кембридж). Мне понравился темно-синий, так что отец купил нам обоим по оксфордской куколке, которых мы потом прикололи себе на грудь. В том году впервые выиграл Кембридж, и я была так разочарована, что чуть не заплакала из симпатии к "нашей" команде. Обратившись к отцу за утешением, я увидела, что он ловко заменил свою темно-синюю куколку на бледно-голубую.

Я недоверчиво уставилась на него, и честно могу сказать, что в именно тот момент сформировалась важная черта моего характера. В один миг я поняла, что такое притворство и пустая гордость, и в возрасте восьми лет мое уважение и восхищение отцом испарились навсегда. Я не знаю, почему, но этот маленький и, казалось бы, ничего не значащий случай снова и снова всплывает в моей памяти так ясно, словно это произошло вчера.

Отцу порекомендовали школу к югу от реки, и он снял комнаты поблизости. Я начала свое обучение в школе в возрасте восьми лет, не зная ни слова по-английски и панически боясь людей. "Олдфилд: дом образования" был частным заведением, которым руководили три мисс Паунд, старые девы, словно из ревю Джойса Гренфелла. Школа находилась прямо в их доме - только большую оранжерею переоборудовали в гимнастический зал, и все. Все три сестры носили наглухо закрытые черные или серые платья до полу, на шее и на поясе у них вечно болтались всевозможные принадлежности - цепочки, часы, очки, лорнеты, ножницы... все, что угодно! Но преподавательницами они были совершенно никакими, как и весь остальной персонал школы.

Старшая мисс Паунд, директриса, была единственной эрудиткой в школе, и ее страстью была греческая мифология. Она упрямо применяла ее ко всему подряд. Она была очень полная и обычно на утреннюю молитву вплывала в главную комнату для занятий со своим подносом бумаг, чернильниц и ручек, аккуратно балансировавшим на ее огромной груди, а руками отталкивалась, словно веслами. На одно школьное собрание она прибыла последней, как директриса, и, когда она села, стул немедленно разлетелся под ее огромным весом. С треском и шорохом юбок она приземлилась на пол, задрав ноги, и все оглушительно расхохотались. То есть все, кроме меня: я разразилась слезами, потому что унижение мисс Паунд было самым горьким, какое я только могла представить.

О второй сестре, мисс Алисе, сейчас сказали бы, что у нее в голове винтиков не хватало. Я даже помню, как она сидела и обтачивала себе ногти на ногах, пока мы сидели и думали над тайнами арифметики и алгебры, или что там называлось этими словами (она давно уже отказалась от настоящей алгебры, если и преподавала ее когда-нибудь - в чем я сомневаюсь). Наконец, была мисс Хильда, младшая сестра, которая со свойственным ей мрачным юмором постоянно тыкала и щипала нас за самые чувствительные места!

Все три сестры выглядели так, словно их одежду сшили прямо на них и они носили ее всегда. Может, их просто немыслимо было представить без одежды? Они были сестрами Джона Паунда, владельца нескольких великолепных магазинов кожаных товаров в Уэст-Энде - я еще помню их на Бонд-Стрит и Риджент-Стрит долгое время спустя после того, как я оставила школу. Джон Паунд также дважды был лордом-мэром Лондона, по крайней мере, так утверждала легенда.

Сестрам Паунд помогала учительница помладше, у которой была необыкновенная привычка держать книгу с вставленным в нее большим пальцем и потом бить этой книгой детей по голове, если они делали что-то "не так" - она убирала свой палец в последний момент, так, что книга захлопывалась в момент удара по несчастной голове. Была также немецкая фрейлейн, такая тощая и прямая, что она напоминала фигуру с картины Лоури. Она страдала от кожной болезни и повсюду оставляла хлопья пудры.

Эта фрейлейн была компаньонкой директрисы, и в определенный день недели они ездили за покупками в Форест Хилл или Сиденхэм. Однако их экспедиции всегда предпринимались украдкой, чтобы никто не увидел, как огромная мисс Паунд старается протиснуться в карету или выбраться из нее - она была шире двери. Однажды, когда я допоздна осталась в школе, возможно, чтобы увидеть домового, мне удалось подсмотреть, как они возвращаются из поездки. Это было очень смешно - когда мисс Паунд пыталась вылезти из экипажа, карета раскачивалась от ее усилий, а немецкое палочкообразное насекомое пыталось ее вытолкнуть оттуда. В конце концов, мисс Паунд выскочила наружу, словно пробка из бутылки шампанского.

Быть иностранкой после первой мировой войны было нелегко, потому что для среднего городского ребенка слово "иностранец" означало "немец" - и, таким образом, "виноватый во всем на свете". Так что, если кто-нибудь из детей в школе что-нибудь терял или ломал, винили меня. К слову "воровка" я привыкла. Думаю, именно тогда и развилась моя безответность, которая осталась со мной на всю жизнь. Я всегда верила в философию моей мамы насчет того, что "тот, кто извиняется, признает свою вину", и за это я серьезно заплатила. Меня все суровее и несправедливее наказывали за проступки других, и кончилось тем, что я проводила большую часть уроков в коридоре или в туалете за чтением. Так считали нужным наказывать меня наши учительницы, которые никогда не задумывались над "разбирательствами" или "выяснениями".

Подрастая, я призадумалась, почему мой отец, высокоинтеллигентный человек, позволил, чтобы его дочери обучались в таких жутких условиях. Моей сестре Майе было легче: у нее уже было начальное образование, она уже знала английский и была гораздо самоувереннее и агрессивнее, чем я. Но я думаю, что не следует слишком винить отца, поскольку у нас были постоянные финансовые проблемы, время от времени мы даже не могли вовремя внести плату за обучение, так что перемена была невозможна. Когда в 1929 году рухнул американский биржевой рынок и банк, где служил отец, лопнул, наша финансовая ситуация стала хуже, чем когда-либо.

В конце концов, в возрасте пятнадцати лет я закончила свое формальное образование. К этому времени школа медленно, но верно умирала от удушья. По счастливой случайности я вышла оттуда с отличным пониманием английского языка и значительным уровнем общих знаний. Но ни один из моих талантов никогда не обсуждался и не развивался, как было нормой во многих других школах того времени. После окончания школы я окончила курсы стенографии и машинописи, которые, хотя тогда я ими не воспользовалась, много лет спустя оказались весьма полезными.

Мама, которая много лет болела, делала все, что могла, чтобы дать мне любовь и понимание, и она стала центром моей жизни. Отец всегда хотел сыновей, в его понимании женщины были низшими существами, так что от него я получила мало поддержки в области моих многочисленных талантов. Я умела петь, рисовать красками, шить и готовить, и, я думаю, он считал, что очевидным решением всех моих проблем будет замужество.

Если бы жизнь была добрее к моему отцу, он был бы восхитительным человеком. Он много знал, был одаренным спортсменом и прекрасно умел работать руками. Его огромной любовью было дерево, и он делал великолепную мебель, некоторые предметы были любовно покрыты резьбой - даже с моими инициалами. Но он был разочарованным молчаливым человеком, боявшимся показаться слабым, демонстрируя какую-либо любовь. Так что он мало тепла и привязанности дал своим детям, и еще меньше маме. Он ушел в себя и всю свою оставшуюся жизнь был замкнутым человеком.

продолжение ->

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru