Очередной материал Ирины Сорокиной посвящен январской постановке «Пиковой дамы» в Болонье. Премьере предшествовал скандал. «Прима», первое представление, по традиции привлекающее повышенное внимание публики и критики, было сорвано по причине забастовки хора и оркестра театра Комунале. Впрочем, не об этом пойдет речь в статье, которую мы предлагаем вниманию наших читателей. Ее содержание достаточно спорно. Так, не все певцы, участвовавшие в постановке, разделяют восторженное мнение по поводу режиссуры этого спектакля (Альберт Шагидуллин, например, интервью с которым скоро будет опубликовано на нашем сайте). Что ж, тем интереснее будет знакомство со статьей, тем паче, что написана она ярко и даже захватывающе.

«Пиковая дама» английского режиссера Ричарда Джонса, созданная два года назад для Уэльской Национальной Оперы в Кардиффе и Норвежской Оперы в Осло и отмеченная несколькими премиями, а теперь поставленная в Болонье, останется в истории. Неприемлемая для любителей так называемых «традиционных» постановок, с неизменным присутствием на сцене Летнего сада и Зимней канавки, пудреных париков и платьев с кринолинами. Последовательная, жесткая и привлекательная для тех, кто способен проникнуть за фасад внешней красивости, хочет от оперы сильных эмоций и, может быть, провокационности.

Эта «Пиковая» вневременна и вечна. Она внушает ужас и страх, как внушает их сама жизнь. Речь больше не идет о Петербурге екатерининских времен, как у Чайковского, или том же самом городе первых десятилетий девятнадцатого века, как в пушкинском оригинале. Речь идет о городе, холодном и бесчеловечном, который солнечный луч не балует своим появлением, и который находится в вечном состоянии серости.

Но, прежде чем сценограф Джон Макфарлейн перенесет вас в «морозильник» этого города (который может быть и Петербургом, но не элегантным Петербургом Невского проспекта и Летнего сада), лицо прелестной женщины предстанет вашим взорам. Прозрачные глаза и ярко накрашенный рот напомнят об изысканных и беспокойных дамах начала минувшего века, моделях Серова и Врубеля. Под звуки вступления к опере с портрета будет как бы сниматься верхний слой, и перед вами возникнет лицо старухи с покрасневшими веками, морщинистой кожей, все так же накрашенным, но потерявшим всякую форму ртом…

Кажется, что персонажи существуют в городе, охваченном тленом: черные кулисы, задник, намекающий на хмурое небо, до отвращения обшарпанные скамейки в саду, на которых лениво восседают игроки и Томский, который до конца спектакля так и не узнает, что такое сорочка, и будет расхаживать в засаленном жилете и бесформенном сюртуке. В этом странном саду Герман гоняется за Лизой, а та - воплощение молодости и чистоты - ищет Германа. В Германе нет ничего демонического, он всего лишь песчинка в мире, в котором всё без исключения подвержено неумолимому разрушению. Только Лиза необыкновенно прекрасна и пронзительно незапятнанна, но и она живет в атмосфере тлена.

Если об аде Данте говорит «оставь надежду всяк, сюда входящий», то в земном мире, созданном воображением Джонса и Макфарлейна, надежды никогда и не существовало. Солнце не показывается, деревья не растут, здания разрушаются, в игорном доме игроки толпятся за наклонным и потому опасным столом, пиджаки носят прямо на голое тело... В этом разлагающемся мире хрупкий Герман потянулся к чистой Лизе, но недолгой была его любовь. Разрушение сильнее жизни, старость привлекательнее юности, ужасная Графиня куда интересней голубицы-Лизы. Любовь Германа вяло противостоит тлену всего лишь в течение первых двух картин, а уже в третьей он и не слушает влюбленную Лизу, захваченный обаянием смерти, исходящим от страшной старухи. В четвертой картине графиня сидит в облупленной ванне, погруженная в созерцание собственного портрета в молодости (ее лица мы так и не увидим), а вошедший Герман приветствует ее, как старую знакомую или дорогую подругу, делая фамильярный жест ручкой. Затем мы попадаем в темную и бедную каморку Германа, где кругляшок на полу - не что иное, как ночной горшок. Потрясенный смертью старухи Герман лежит на кровати, слишком широкой для него одного, что заставляет подозревать, что место рядом с ним недолго останется пустым (удивительно решение сценографа, помещающего кровать вертикально к зрителю, заставляя певца «висеть» в простынях). И призрак Графини не заставляет себя ждать, выползая из-под простыней и располагаясь на подушке рядом с Германом, который сладостно и благодарно приникает к отверстию в черепе, где когда-то были губы. Не меняя платья, в пижаме и красных тапочках, держа в руках металлическую коробку, которую используют в больницах, приходит Герман на последнее свидание с Лизой. Безумие и деградация правят миром, и чистой Лизе не остается ничего, как умереть, накинув на голову пластиковый мешок, в котором таскал Герман свою больничную коробку, полную денег. Тем временем убогая комната Лизы уже превратилась в игорный дом, где перевернутый портрет молодой Графини задвинут в угол, у наклонного игорного стола пристроился обмякший полупьяный Елецкий с бутылкой, а Томский танцует неприличный танец с крашеным блондином-гомосексуалистом в туфлях на шпильке. Жизнь Германа заканчивается на этом столе в компании одного лишь сального Томского, и положенная по партитуре молитва хора не оставляет малейшей надежды… Любовь длилась мгновение, разрушение торжествует абсолютную победу.

Естественен вопрос: вполне ли поддается партитура Чайковского такому сценическому преображению? Нужно отдать должное блестящему чувству театра у режиссера. Если «зазор» и остается, то самый маленький, там, где композитор прибегает к подражанию музыке восемнадцатого века. Но и эпизод интермедии решен поистине великолепно: на наклонном столе (он же - игорный в заключительной картине) ее разыгрывают марионетки, в то время как певцы располагаются вокруг стола. Ближе к концу интермедии Златогор исчезает под столом, и вот уже марионетками и заодно Германом, не могущим отвести взгляд от стола, командует страшная старуха…

Тридцатилетний дирижер Владимир Юровский - подлинный соавтор спектакля. Несомненно, харизматический за пультом, погруженный в партитуру, но не пренебрегающий красотой жеста, Юровский сумел «вытянуть» лучшее из всех оркестровых групп, добившись звука трепетного и чуть ли не нервного, проникающего в самую душу, но в то же время необыкновенно теплого. Это ощущение добавило привлекательности великолепному, но устрашающему и несколько холодному спектаклю.

Английский тенор Иан Стори - это я узнала за кулисами - приехал в Болонью с выученным музыкальным материалом, но русский язык представлял для него большую проблему. Если так, то сорокалетний певец (всего десять лет на сцене) совершил чудо. Естественно, к его вокалу и произношению можно предъявить претензии: Герман - труднейшая партия, «священная» роль русского репертуара. Немного находится смельчаков, посягающих на нее, и еще меньше тех, кому удается ее обуздать. Иану Стори это почти удалось: он не оказался чужд стилистике музыки Чайковского, добился достойного, не вызывающего смеха (как это часто случается) произношения, хотя в его голосе не хватало плотности, а верхние ноты порой ужасно «выстреливали». Но это был Герман - слабый, нервный, потерянный, пронзенный чистотой Лизы и трагически очарованный Смертью в образе ужасной старухи.

Наделенная прекрасной внешностью, прирожденная «хозяйка сцены», как говорят в Италии, молодая австрийская певица Серафин - Лиза проникла в глубины музыки Чайковского, приятно поразив отличным, почти немыслимым на Западе русским произношением. Но главное - созданный ею образ Лизы казался сошедшим со страниц любимых романов русской классики, светясь небесной чистотой и безграничной жертвенностью.

Нина Романова - Графиня, пользуясь минимумом средств, в основном, превосходно донесенным словом и скупыми, но впечатляющими пластическими штрихами - опущенные плечи и шаркающая походка - создала образ, подобный статуе, высеченной из гранита на века.

Два блестящих баритона сверкали каждый по-своему в болонской «Пиковой даме»: мощный и яркий, чуточку грубоватый (но в полном соответствии с бесстыдным и «сальным» Томским этого спектакля) голос Николая Путилина; и, могущий быть названным безупречным, благородный и светлый голос Альберта Шагидуллина (исполнителя партии Елецкого). Немало приятных минут доставила своим вокалом Марианна Тарасова - Полина. Мастерством высокого класса блеснули исполнители так называемых «маленьких» ролей, которые часто в трудности не уступают главным: Вячеслав Войнаровский - Чекалинский, Александр Телига - Сурин, Людмила Добрева - Гувернантка, Ольга Шалаева - Маша.

Для Джонса это первый спектакль в Италии, стране, довольно сильно приверженной традициям. Дебют нелегок, да еще и осложненный театральными разногласиями. Но, несмотря на омраченную забастовкой премьеру, на пустующие места, эта «Пиковая дама» - блестящее свершение, повод для размышлений, пример того, как можно поставить оперу «в современном ключе», не принося в жертву партитуру, и акция в пользу оперного творчества Чайковского на Западе, где даже лучшие сочинения великого русского композитора не являются частью «большого репертуара».

Болонья — Верона

На фото:
Сцена из спектакля. В центре И.Стори - Герман.
Сцена из спектакля.
Н.Путилин - Томский.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru