Наш журнал продолжает публикацию воспоминаний Илки Поповой «Встречи на оперной сцене». Сегодня речь пойдет о знаменитом теноре Джакомо Лаури-Вольпи.

Джакомо Лаури-Вольпи

Я встретилась с ним впервые в Риме, а петь с Лаури-Вольпи* мне довелось позднее, в Монте-Карло. Только что завершив утомительное турне, я неожиданно для себя узнала, что импресарио заключил договор на мои выступления в течение нескольких месяцев в столице Монако. Не успев по-настоящему расположиться в номере парижского отеля, я была вынуждена покинуть его и выехать в Монте-Карло. Двумя днями спустя начались репетиции. Монте-Карло было мне знакомо по предыдущим гастролям, и меня волновал не столько азартный и авантюрный климат этого города, сколько звучание великих имен, обозначавших моих партнеров по ближайшим спектаклям. Прежде всего это относилось к Джакомо Лаури-Вольпи.

О нем рассказывали множество любопытных и пикантных историй, но тем не менее все преклонялись перед искусством певца и его легендарным ми третьей октавы — нотой, о которой мечтает колоратурная певица, не то, что тенор!

Тогда и ныне Монте-Карло осталось в моей памяти городом помпезных и знаменитых обитателей и гостей, включая в это число семьи миллионеров, многочисленных графов, лордов и баронов, большинство из которых оказывались, однако, обладателями фальшивых титулов и драгоценностей, городом обольстительных метресс, роскошных отелей с молчаливой и исполнительной прислугой, баров, экзотических танцовщиц, аппетитных меню и дорогих туалетов, подлинным современным Вавилоном, торжищем талантов, славы и денег — настоящих и поддельных, таинственным магнитом, который безо всяких усилий за один вечер очищал содержимое толстых бумажников, владельцы коих часто не успевали даже сообразить, когда и как это произошло. Люди, еще недавно ощущавшие себя богачами и желавшие пополнить запасы валюты в своих карманах за счет казино, нередко оказывались на скале смерти, откуда бросались с отчаяния посетители бесчисленных «злачных» мест этого странного города.

Опера крохотного княжества Монако располагает небольшим и очень кокетливым по архитектуре зданием, но отличается отличной акустикой и просторной сценой. Цены билетов всегда были здесь устрашающе высоки. Естественно, что спектакли с участием таких певцов, как Джакомо Лаури-Вольпи, Беньямино Джильи, Аурелиано Пертиле и Федор Шаляпин, давались в расчете на публику, обладающую солидным капиталом, и простому смертному нечего было и мечтать о присутствии на таком представлении. Оперные спектакли играли тут обыкновенно роль увертюры, которой город начинал свою кипучую ночную жизнь, предлагая желающим удовольствия знаменитого казино и всевозможных увеселительных мест.

Импресарио и директором оперы в Монте-Карло был в то время остроумный и талантливый человек, старый холостяк Рауль Гюнсбург. Он распорядился, чтобы всех солистов поселили в одном отеле — «Дю Пари», самом роскошном из всех, в которых мне доводилось жить: фантастическое великолепие внутреннего убранства, хрустальная и серебряная посуда, бесшумная, предупредительная и, казалось, бесплотная прислуга, комфортабельные и просторные номера. Видные политические деятели и бизнесмены могли получить здесь обширные многокомнатные апартаменты. В этом богатейшем отеле был сооружен даже специальный эскалатор, с помощью которого обитатели гостиницы могли в любой момент попасть прямо в фойе оперы. Благодаря этому вечерние туалеты дам оставались безупречно чисты и отпадала надобность в пользовании раздевалкой, а уличные шум и пыль никого не беспокоили. Отель «Дю Пари» имел свои нерушимые традиции: он принимал лишь знаменитостей, чьи имена отличались особым весом в финансовом, политическом и артистическом мире. Этим и объяснялась особая расторопность слуг и дирекции отеля.

Я прибыла в гостиницу довольно поздно и вскоре уже удобно устроилась в номере. Не прошло много времени, как раздался стук в дверь, Подумав, что это горничная, я пригласила ее войти. К моему изумлению, в дверях появились Джакомо Лаури-Вольпи и его жена Мария Рос. Я познакомилась с тенором и его семьей в Риме и даже раза два была в гостях у четы Лаури-Вольпи, но по-настоящему тесным наше знакомство назвать было бы трудно. Пригласив их сесть, я спросила Джакомо, как идет подготовка к спектаклю, где нам предстояло петь вместе. Заявив, что он счастлив иметь в «Трубадуре» такую мать, как я,** Лаури-Вольпи достал из кармана письмо с обозначенным на конверте крупными буквами моим именем. Старый знакомый тенора и мой близкий друг, первый бас Римской оперы Фелипе Ромито направил мне таким образом свое длинное и сердечное послание. Супруги Лаури-Вольпи, проявив такт, извинились за беспокойство и вышли, договорившись, что ужинать мы будем вместе.

Лаури-Вольпи нисколько не изменился за время, прошедшее с момента нашего римского знакомства. Высокий, стройный, без обычного тенорового «брюшка» и двойного подбородка, широкоплечий и мускулистый, он напоминал скорее баритона, чем привычного итальянского «душку-тенора». Его волосы, густые и темные, были старательно ухожены и причесаны. Одевался он с некоторой элегантной небрежностью. Нетрудно было заметить, что сохранность знаменитого ми третьей октавы волнует его много больше, чем внешний вид, костюм и прочее. Жизнерадостный и симпатичный человек, Джакомо походил на бедного актера, который с прирожденным аристократизмом играет роль миллионера. Это был типичный итальянец с ярко выраженным и своеобразным обаянием.

Я прочла письмо Ромито. Бас поздравлял меня с успехом гастролей в театре «Колон» в Буэнос-Айресе и рекомендовал не страшиться партнерства Лаури-Вольпи. Ромито извещал также о приезде импресарио, желавшего ангажировать меня на выступления в новом южноамериканском турне. Облачившись в вечерний туалет, я прошла в салон. Гюнсбург и здесь проявил широту своей натуры — в течение всего сезона солисты оперы могли столоваться за его счет в главном зале ресторана. Но длинные и уставленные яствами столы собирали вокруг себя не только артистов. Видные политики, миллионеры и просто авантюристы, в которых тут не было недостатка, с удовольствием присоединялись к нам, чтобы понаблюдать, как ведут себя в жизни прославленные звезды оперной сцены. Здесь завязывались интересные разговоры, кружили сплетни о постояльцах отеля и завсегдатаях казино, сенсациях и скандалах, которые регулярно случались в Монте-Карло.

Гюнсбург представил меня коллегам и объявил всем о времени утренней репетиции. Я села рядом с Лаури-Вольпи — напротив нас ужинала его супруга. Слева от тенора сидела известная певица Мария Педрини***, которая обратила на себя внимание сначала выдающимся аппетитом, а затем — когда мы пели с ней в «Трубадуре» и «Аиде» — и прекрасными исполнительскими качествами. Удобно раскинувшись в кресле, восседал массивный Петре Штефанеску-Гоанга**** — исполнитель ролей графа ди Луна в «Трубадуре» и Риголетто в ближайших предстоявших нам спектаклях. Полнота тучного Петре была равновелика его остроумию, изобретательности и находчивости, которые он проявлял как на сцене, так и в жизни — за дружеским столом или на прогулке. Супруга Лаури-Вольпи — интересная невысокая женщина скорее цыганского, чем испанского типа красоты — встретила меня очень приветливо. И здесь, и в других случаях она делала вид, что внимательно слушает своих собеседников, но в сущности пребывала в напряженно-бдительном состоянии, предугадывая любой каприз и желание супруга. Будто нежная и заботливая мать, она контролировала движения, слова и побуждения Джакомо, используя отлично разработанную систему неприметных для окружающих жестов и взглядов…

Создавалось впечатление, что она распоряжается временем и поступками мужа во всем, начиная с его питания, разговоров, прогулок и кончая пением. Совершенно явной была неприязнь Марии к красивым и интересным женщинам. Дружелюбно и беззаботно она относилась лишь к стокилограммовым сопрано, но упорно наблюдала за поведением каждой из дам с более определенно выраженной привлекательностью. Ввиду ревнивой натуры Марии, супруги редко оказывались за общим столом. Знаменитый тенор позволял себе отпускать выразительные и страстные комплименты в адрес присутствующих, не обращая внимания на своего бдительного стража. Он быстро забывал в таких случаях основную тему разговора, поскольку женское очарование настолько разжигало его красноречие, что Джакомо превращался в истинного поэта. Когда он осознавал, что слишком увлекся (Мария неизменно помогала ему приходить к такому заключению), то вновь становился замкнуто вежлив и сосредоточен. Жена рекомендовала не замечать этого, так как Лаури-Вольпи, по ее словам, был склонен к амурам и любой флирт легко выводил его из равновесия, угрожая потерей знаменитых верхов тенора, забыванием текста и т. п. Эти слова Марии — являлись ли они правдой или нет — возбуждали любопытство женского состава отеля, включая как миллионерш и певиц, так и очаровательных горничных.

Случилось так, что в Монте-Карло, к удивлению многих, я очень близко сошлась с супругой Лаури-Вольпи. Наша взаимная симпатия была порождена одинаковым отношением к модным тогда головным уборам, к которым мы питали некоторую слабость. В столице Монако существовал великолепный магазин дамских шляпок, способный в отношении выбора, модных фасонов и качества изделий конкурировать с самыми известными парижскими заведениями подобного плана. Однажды, заглянув туда по дороге в театр, я купила четыре шляпки и одну из них надела на себя. Она была украшена множеством цветов, посреди которых восседала красивая птичка. Встретив меня у дверей отеля, Мария сразу принялась расспрашивать о покупках. Одна из шляпок так ей понравилась, что я удовольствием тут же подарила ее. Обрадовавшись, она упросила меня после обеда показать ей этот магазин, и я охотно согласилась. Так завязалась наша дружба. Особенно забавным было то, что Марии никогда не нравились шляпки, купленные ею самой. С тем же умением, с каким она управляла мужем, синьора Лаури-Вольпи ухитрилась вскоре лишить меня еще двух шляпок. Все эти истории очень забавляли тенора, хотя он не переставал сыпать похвалами и комплиментами направо и налево, что заставило Марию однажды попросить меня быть менее любезной с ее мужем, так как, по ее словам, моя обходительность занимает внимание певца и отвлекает его от мыслей о спектакле. Женская солидарность — великое дело, и я согласилась с ее предложением. Я обычно носила на руке браслет, купленный когда-то в Голландии. Искусственные камни, которыми он был украшен, эффектно сверкали, создавая иллюзию дивной радуги. Мария целую неделю преследовала меня и интересовалась историей приобретения этой драгоценности. Намек был понятен — она обожала разноцветные камни и ювелирные украшения. Я не смогла удержаться и подарила, в конце концов, Марии и браслет. Она была бесконечно счастлива, довольным выглядел и ее супруг. Мария подпрыгивала от радости, а ее испано-цыганские глаза вытанцовывали настоящую сегидилью. Маленькая и подвижная, в платье, украшенном изображениями ярких цветов, она походила на ребенка, получившего, наконец, давно желанную игрушку. Спустя некоторое время, в момент нашей следующей встречи, Мария, закрыв мне глаза плотной вуалью и таинственно, как делают обычно дети, предупредив, чтобы я не смотрела, положила мне на ладонь какой-то тяжелый и холодный предмет. Я взглянула на руку и увидела массивный золотой браслет, усыпанный настоящими бриллиантами и рубинами, которые испускали действительно волшебное сияние и светились даже в темноте.

— Это тебе! — прошептала Мария.

Я не верила своим ушам. Искушение было велико, поскольку ювелирные украшения и по сей день остаются моей слабостью. Я согласилась принять браслет лишь с одним условием, что буду носить его до конца гастролей, а после верну, так как окончательное принятие подарка означало бы нарушение одного из моих главных жизненных принципов. Какого именно — этого я супругам Лаури-Вольпи не объясняла, но отказ говорил сам за себя. Подарков от женщин я никогда не принимала и не приму. Подобные дары обязывают ко многому, чего не скажешь о подношениях со стороны поклонников-мужчин. Подарок мужчины вознаграждается удовольствием, которое он видит на лице восхищающей его женщины. Дама же одним лишь зрелищем эстетического восторга не удовлетворится. Что делать!

Начались рабочие прогоны «Трубадура» — предстоящий спектакль обещал стать выдающимся по своим исполнительским качествам. Румынский баритон Штефанеску-Гоанга, итальянцы Лаури-Вольпи и Хильде Реджани*****, да и я чувствовали, что наши голоса легко наполняют зал, режиссер и дирижер не скрывали восторга. Правда, большинство из нас не демонстрировало максимума своих вокальных и актерских возможностей, приберегая силы для премьеры. Лишь главный «ас» нашего квартета солистов — Джакомо Лаури-Вольпи, абсолютно уверенный в себе, пел все время в полный голос и играл с большим подъемом, повторяя, что в сцене прощания с матерью готов обнять ее не два раза, а двести. Это в некоторой степени мешало мне сосредоточиться в сценах с Манрико и ощутимо выбивало из роли. Одновременно с репетициями «Трубадура» проходили спевки «Аиды» практически с тем же составом певцов. Комплименты Джакомо сделались тут еще более назойливыми. Как-то во время представления, когда шла сцена судилища, он пропел мне на ухо, что отказывается от Аиды и принимает условия Амнерис. Я едва справилась с собой и закончила вокальную фразу, до того легкомыслие тенора рассердило меня. Короткая пауза позволила мне взять дыхание, и слова «воля богов» с венчающим их си-бемоль прозвучали с неожиданной даже для меня силой, что несколько охладило самоуверенность Лаури-Вольпи, прежде державшегося на сцене непререкаемым властелином и позволявшего себе то и дело подшучивать над партнерами.

Никогда не забуду премьеру «Трубадура» в Монте-Карло. Ослепительно сверкал раззолоченный зал оперы. Представление началось как подлинный гала-спектакль. Манрико спел свою серенаду первого акта с невероятной легкостью, словно простенькую канцонетту. Леонора — высокопрофессиональная и до педантизма точная в музыкальном отношении певица – сразу овладела вниманием аудитории. Граф ди Луна звучал с такой неотразимой и мужественной силой, что его голос доносился со сцены ко мне в артистическую уборную. Признаться, я несколько оробела, услышав своих коллег. Мобилизовав все внимание и выдержку, начала контролировать каждое движение, всякий жест героини. На сцену я вышла вполне уверенной и спокойной и первую арию «Пламя пылает» спела хорошо, хотя слушатели еще «приценивались» ко мне и не спешили выразить мне свое доверие, так сказать, «в кредит». Но когда начался рассказ о казни матери, я забыла про все — про сцену, про сидевшего рядом Лаури-Вольпи, про публику… Какое-то новое, непостижимое чувство — не артистическое тщеславие, а непреодолимое и внезапное творческое наитие заставляло меня двигаться, ходить, в ужасе отмахиваться руками от страшного видения, в исступлении рвать на себе седые космы цыганки… Голос тоже неузнаваемо преобразился. Я пришла в себя только к концу арии. Бурные аплодисменты зрителей возвратили меня к действительности, когда в пароксизмах настоящего плача я повторяла последние слова рассказа Азучены: «Мне не забыть тот час, тот страшный час!». Зал был побежден. Успех вдохновил меня. В дуэте с Манрико я уже ощущала себя другой — стала наступательной, действенной, властной. Я настолько вошла в роль несчастной цыганки, что, как позднее говорили очевидцы, и раскланивалась перед публикой с горячностью и темпераментом Азучены. Спектакль шел блестяще, а его финал предвещал исключительные по силе впечатления. Началась шестая картина с арией Манрико и знаменитой стреттой, в конце которой Лаури-Вольпи брал не до, как это обычно принято, а ми-бемоль третьей октавы. Этот момент чрезвычайно интересовал всех и, конечно, меня. Я подошла ближе к сцене и, стоя в кулисе, с восторгом слушала пение Джакомо. Ария прозвучала так, как могли исполнять ее лишь Карузо и Лаури-Вольпи — с любовной страстью и героическим пафосом воина, трубадура, мужа. Стретта началась замечательно — металлически звонко, одухотворенно и ярко, но ми-бемоль в финале не прозвучало — у Лаури-Вольпи внезапно перехватило дыхание. Возбужденный зал притих, все оцепенели. Не раздалось ни единого возгласа, невыразимый ужас был на всех лицах. Джакомо сохранил самообладание: «Aspetta!»****** — обратился он к дирижеру. Маэстро дал знак, и оркестр вновь заиграл стретту. Все мы были в напряжении и безумно волновались. Финал прозвучал, как выстрел, как взрыв. Это была великолепная нота — красивая, звонкая, плотная, пробивная, законченная чудесной долгой ферматой! Весь зал в один голос закричал «браво!» и поднялся с мест, чтобы стоя рукоплескать замечательному певцу. Я, подпирая спиной одну из колонн, составлявших декорационное оформление «Аиды», думала о том, как редко звучат на земле звуки столь поразительной красоты. В это мгновение в мыслях пронеслось слово «божественно!». Другого определения для его пения в моменты творческих озарений мне не удалось подобрать и по сей день.

После премьеры мы получили множество цветов, подношений и поздравлений и ночью собрались за дружеским столом, чтобы отметить успех. Представители двух маленьких балканских стран — Штефанеску-Гоанга и я — особенно радовались за престиж нашего национального искусства. Лаури-Вольпи особо и очень красноречиво поздравил меня с триумфом.

Тенор, хотя и не пользовался репутацией мизантропа, производил, однако, впечатление человека, верящего исключительно в свой голос и свои ми-бемоли и ни во что иное. Судя по всему, Джакомо волновало лишь состояние связок и забота о них занимала его непрестанно. Он практически не употреблял крепких напитков — если в его руке появлялся бокал, можно было с уверенностью сказать, что в нем белое сухое вино. Лаури-Вольпи предпочитал питаться консервами или калорийными концентратами — именно это, пожалуй, обеспечило ему идеальную фигуру. Спорт, туризм и прогулки не пользовались особым расположением певца. Его хобби была профессия вокалиста, и потому упражнения для голоса и сверхтрудные арии классического репертуара заменяли ему ежедневную гимнастику, любимую спортсменами. Они тонизировали и укрепляли голосовые мышцы, а, следовательно, оказывались предпочтительнее физических упражнений, игры в теннис, экскурсий. У тенора была нервная и нетерпеливая походка, соответствовавшая его вспыльчивому и раздражительному характеру. Помню, мне не понравилось, что он любит смотреться в зеркало. Лишь к концу гастролей я поняла — это было не признаком самовлюбленности и суетности, а свидетельством его постоянной работы над собой. Лаури-Вольпи отрабатывал перед зеркалом всю пластику, жестикуляцию и мимику своих персонажей. Может быть, именно вследствие этого он никогда не допускал на сцене преувеличений, театральности, шаржа… Знаменитый тенор умело вел финансовые дела с импресарио и, как известно, относился к числу наиболее высоко оплачивавшихся артистов своего времени (это в первую очередь относилось к его граммофонным записям). Джакомо не был азартным человеком и, даже находясь в Монте-Карло, оставался равнодушен к рулетке. Он не рисковал понапрасну деньгами и любил повторять: «Моя рулетка — это мой голос! Он всегда гарантирует мне выигрыш, а самая верная ставка — это ми-бемоль!».

Мне лично азартные игры доставляли большое удовольствие, хотя почти всегда приносили проигрыш. Как-то, в один из субботних вечеров, я просадила в казино довольно солидную сумму и вернулась в отель в самом кислом настроении. Коллеги позаботились о том, чтобы сообщение о моей неудаче стало достоянием широких кругов публики. Лаури-Вольпи с улыбкой выслушал их рассказ, а потом загадочно произнес: «Слушай, во время спектакля мне приходят в голову удачные мысли. Завтра я назову тебе цифры, которые обеспечат выигрыш!». И действительно — во время шестой картины «Аиды» (сцена судилища) Джакомо прошептал мне несколько чисел. Я поставила на них и — совсем, как в «Пиковой даме» — выиграла больше, чем потеряла незадолго до этого. Эта история очень озадачила меня, поскольку подобный поступок был явно не в стиле Лаури-Вольпи, а скорее в духе Федора Ивановича Шаляпина… В благодарность за триумф в казино я устроила в честь Лаури-Вольпи торжественный ужин и пригласила на него всех товарищей по сцене.

Наш импресарио превосходно умел лавировать в отношениях с легко возбудимым и своенравным тенором, безошибочно предугадывая его настроение и намерения. До и после всякого спектакля он знал, с кем и о чем следует посоветоваться, как обеспечить наилучшую творческую атмосферу и ликвидировать возможные осложнения в работе. Все мы восхищались его прирожденным и тщательно культивируемым стратегическим мастерством. По секрету от других он консультировался со «звездами», довольны ли они своими партнерами, следует ли ему расторгнуть или продлить договор с ними в зависимости от того, как смотрят на это «премьеры» (как правило, последними являлись не примадонны, а тенора). Возможно, именно с того времени во мне зародилось предубеждение против премьеров-теноров. Я никогда не могла смириться с их взбалмошным своенравием. На основании долголетнего опыта мне много раз довелось убедиться, что обладатели громких имен в большинстве случаев оказывались капризными и эгоистичными людьми, а их условия, касавшиеся партнеров, были продиктованы не соображениями, отвечает ли данный артист необходимым художественным требованиям или нет, а пустым тщеславием, стремлением лишний раз заявить о себе, создать шум вокруг собственного имени. Достаточным доказательством этого может служить то, что из десятков теноров, с которыми мне приходилось петь, почти каждый считал себя достойным претендентом на место Беньямино Джильи или Аурелиано Пертиле.

Хочу поделиться здесь впечатлениями, касающимися голоса Лаури-Вольпи. С ним мне пришлось выступать только в вердиевском репертуаре. О Джакомо говорили, что это феномен, и, действительно, тенор был обладателем поразительного голоса. Но мне кажется, что высшим достижением Лаури-Вольпи — вокалиста были партии в операх В. Беллини, Г. Доницетти, Д. Россини, Дж. Мейербера, в которых, на мой взгляд, он до сего времени не имеет достойных соперников. Его умение насыщать звучание ярким драматизмом, нежным любовным томлением или поэтической меланхолией и одновременно прорезать сверкающей рапирой своего голоса толщу самого плотного оркестрового звучания, — это всего лишь часть замечательных качеств пения Лаури-Вольпи. Как-то утром, зайдя в гостиничные апартаменты Джакомо, я услышала в его исполнении несколько арий Беллини и Доницетти. Казалось, передо мной стоял обладатель другого голоса, иного тембра, чем те, что звучали вчера в «Аиде». Помимо редкостных певческих данных Лаури-Вольпи оперировал также совершенной вокальной техникой, особенно если речь идет о дыхании (он называл этот тип «диафрагмо-реберно-брюшным» дыханием). Он безупречно исполнял самые замысловатые каденции и фиоритуры в предельно высоком диапазоне, вдобавок, сохраняя при этом царственное спокойствие, нисколько не напрягаясь. Лицо его выражало одухотворенную мягкость, романтическую грусть. Так выглядел его Артур в арии из «Пуритан» В. Беллини. Когда же он запел арию Арнольда из «Вильгельма Телля» Д. Россини и, играючи, взял верхнее ре третьей октавы, даже пианист оторвался от клавиатуры, зачарованный красотой этой дивной ноты. Незаметно для себя я, находясь под впечатлением от его пения, давно уже поднялась с кресла и подошла к роялю. Ноты Лаури-Вольпи от си-бемоль второй октавы до ми третьей оказывали на слушателей какое-то магическое воздействие. Они заставляли зал восторгаться и безумствовать. Они обеспечивали ему ежедневно сотни писем от почитателей таланта певца, и у Джакомо не хватало времени не то, что ответить на них, а даже бегло просмотреть эту корреспонденцию.

Нужно добавить, что феноменальные исполнительские достижения Лаури-Вольпи в названных ролях (а к ним можно присоединить еще партии в «Сомнамбуле» В. Беллини и в «Гугенотах» Д. Мейербера) объяснялись не только талантом и образцовой вокальной школой певца, но и исключительным упорством его профессиональной работы над собой. Во всем, что касалось голоса и заботы о нем, Джакомо был сильной и волевой личностью.

В отличие от большинства соотечественников Лаури-Вольпи не страдал религиозностью. Педрини (Леонора в «Трубадуре» и Аида в одноименной опере Верди) и колоратурное сопрано Хильде Реджани (Джильда в «Риголетто») были до смешного набожны и суеверны. Комнаты обеих известных певиц от потолка до полу были увешаны иконами, перед которыми они в религиозном экстазе крестились и молились в день спектакля и отбивали земные поклоны, чтобы Творец помог им успешно спеть трудную арию. Самое живописное зрелище — ввиду обилия икон — являл собой номер Педрини. Это была крупная и величественная женщина, обладавшая мощным драматическим сопрано и уверенными звучными верхами. При каждом ее появлении на сцене слушатели могли ощущать спокойствие и уверенность, что любая нота будет взята красиво и надежно — так, как хотел этого композитор. Мне довелось выступать с ней несколько раз в различных спектаклях, и ни единого случая, чтобы она «киксовала» или детонировала, я не припомню. Хотя на сцене певица всегда была точна, уверенна и спокойна, перед каждым спектаклем она переживала немыслимые волнения и страхи. В период гастролей сундук с иконами неотлучно следовал за ней повсюду. Среди образов было немало старинной славянской работы, украшенных золотом и серебром, а предметом особой гордости сопрано была большая византийская икона, выложенная рубинами, сапфирами, бирюзой и мелкими алмазами. Этой иконе певица приписывала чудотворную силу, рассказывая, что когда она не в голосе, лишь святой образ позволяет ей благополучно спеть трудный спектакль.

Исполнительница партии Джильды — Реджани, с которой до того мне довелось участвовать в турне по Южной Америке, была столь же неразлучна с маленькой белой пушистой собачкой. Она являлась для певицы главным другом и непререкаемым оракулом. С этим песиком Реджани непрестанно разговаривала, расспрашивая его, словно имела дело с прославленным вокальным педагогом. Перед началом спектакля, переодеваясь в артистической комнате, она интересовалась, хорошо ли пройдет представление, удачно ли будет спета главная ария, следует ли ей бисировать этот номер и т. д. Собака весело лаяла в ответ и бодро помахивала хвостом. Чтобы продемонстрировать нам музыкальный слух своей любимицы, Реджани устроила ей специальное показательное выступление. Пригласив аккомпаниатора, певица исполнила несколько песен и арий. Каждый раз, когда она брала фальшивую ноту — разумеется, нарочно — собачонка заливалась пронзительным лаем. Чем грубее была музыкальная фальшь, тем более остервенело лаяла собака. Этот талант маленького четвероногого создания покорил всю нашу компанию, и мы наперебой демонстрировали его способности коллегам. Радушно встретила песика и чета Лаури-Вольпи. Мария явно симпатизировала животным вообще, а Джакомо, хотя не питал к ним особой склонности и лишь снисходительно взирал на подобную человеческую слабость, все же оценил в нашем феномене, так сказать, профессиональные музыкальные качества.

В период наших совместных гастролей с Лаури-Вольпи в Монте-Карло город не поскупился и на обычные для него сенсации. Сейчас я уже забыла имя миллионера-содержателя отеля, в котором мы проживали, но тогда его самоубийство взбудоражило всех. По поводу этой кончины высказывалось множество предположений и сплетен. Мне лично показалась наиболее верной версия о роковой любви покойного, поскольку самая элегантная и интересная женщина в гостинице действительно была метрессой хозяина. Это существо природа осыпала, казалось, всеми своими щедрыми дарами, лишив лишь одного — радости, юмора, веселья. Ее удивительной красоты глаза излучали безразличие, пресыщенность, холодность. За два дня до самоубийства она исчезла из отеля так же внезапно, как и появилась в нем. Долго судачили в Монте-Карло по поводу этой смерти, но, как говорится, чудеса творятся лишь на святой неделе, а потом работа увлекла нас – нам было не до пересудов…

Представления «Трубадура» и «Аиды» прошли с блестящим успехом. Каждый из солистов после арии или дуэта удостаивался бурных оваций зала, длившихся свыше пяти минут. В этой ситуации трудно было говорить о том, что один из премьеров лучше или хуже других, так как публика выражала восхищение всеми солистами. При таком составе певцов звезда Лаури-Вольпи не могла сверкать тем ослепительным блеском, к которому он привык, и это, естественно, не нравилось знаменитому тенору, приученному абсолютно повелевать публикой и пользоваться исключительными почестями. Джакомо не желал разделять успех с другими и, в конце концов, не допев всех определенных договором спектаклей, заявил импресарио, что уезжает. За кулисами поднялся страшный переполох, поскольку никто не знал истинной причины, по которой было принято это решение, а Лаури-Вольпи продолжал вести себя в отношении коллег как безупречный джентльмен. Джакомо еще не уехал из Монте-Карло, когда в нашем отеле появился первый тенор из парижской «Гранд-Опера», вызванный для участия в двух последних спектаклях сезона. Лаури-Вольпи держался со всеми непринужденно и дружески, словно ничего особенного не случилось. Сердечно простившись с нами, он выехал в Рим.

После отъезда тенора мы часто обсуждали в кругу друзей, что послужило подлинной причиной его бегства из Монте-Карло. Лично я думаю, что певец почувствовал усталость, да и случай с ми-бемолем показал ему желательность передышки, отдыха. А возможно, и мощный голос Штефанеску-Гоанги в «Риголетто» и «Трубадуре», покорявший мужественным металлом звучания, несколько смутил тенора. Лаури-Вольпи предпочитал беречь голос, нежели напрягать его в соревновании с другими одаренными вокалистами. Пожалуй, в этом и заключалась причина его отступления с «поля боя», однако сам Джакомо никак не разъяснил мотивов своего решения.

С Лаури-Вольпи я встретилась вновь в «Гранд-Опера». Вместе с Джиной Чиньей и Джакомо меня включили в состав исполнителей «Аиды». Все три спектакля прошли отлично. Особое впечатление произвело на меня отношение парижан к певцам «Гранд-Опера», солисткой которой я была в то время. И теперь я часто думаю: «Как было бы прекрасно, если бы посетители нашей Софийской оперы походили в этом смысле на парижан…». На следующий день чета Лаури-Вольпи, а также Джина Чинья были гостями в моем доме. Между нами установились добрые товарищеские отношения.

Каждый раз, приезжая в Италию, а тем более в Рим, я пользовалась гостеприимством семьи Лаури-Вольпи. Ей принадлежал роскошный особняк в центре города, обставленный предметами старины (греческие и римские амфоры, вазы и сосуды) и мебелью в стиле рококо и ампир. Джакомо обладал оригиналами работ художников Ренессанса и современных молодых авторов. Лаури-Вольпи не любил модернизма ни в живописи, ни в музыке. Я часто заставала его перед одним пейзажем, изображавшим бурю. «Мне нравится это полотно, ибо здесь чувствуешь настоящую бурю, которая волнует и страшит», — говорил он. Потом мы останавливались перед другим пейзажем. «Лунный вечер. Эта картина вселяет в душу покой и романтические грезы. Когда я смотрю на нее, то отдыхаю и погружаюсь в мечты… Таким должно быть всякое искусство. Ведь так и в музыке: самая трудная ария, если в ней звучит красивая и яркая мелодия и ежели она передает правдивые и искренние эмоции, легко выливается из души и из горла. Сердце и горло певца должны хорошо понимать и чувствовать друг друга. Нюансы в пении — не что иное, как трепет сердца, вызвавший колебания воздуха, проходящего через голосовые связки. Как раз поэтому горло должно быть при пении широко открыто, и только тогда оно породит красивые и свободные звуки. Если горло напряжено и сжато, оно рождает сдавленные звуки, от которых нервно сокращаются сердца слушателей, а роль теряет свои ясные очертания и перестает воздействовать на зрителей», — объяснял Лаури-Вольпи.

Говоря о своем понимании певческой школы и ее значении для вокалиста, Джакомо утверждал, что верхние ноты и настоящий диапазон певцу открывает и развивает только правильная школа. И добавлял, что «академизм» вырабатывается лишь после того, как вокалист глубоко познал самого себя, свою сущность и своеобразие. Тенор утверждал, что начинающий певец не должен никому подражать, так как подражательство портит голос, обезличивает вокальный образ, уничтожает в человеке художника. Когда Лаури-Вольпи сообщали, что какой-либо тенор старается имитировать его манеру звукоизвлечения и расцвечивания вокальной фразы, он негодовал и решительно заявлял: «Этому певцу не быть большим человеком! Он не оставит памяти по себе!».

В своем доме Джакомо был весьма общителен, здесь, правда, не слишком часто, удавалось встретить и других знаменитостей из мира искусств. Он тщательно выбирал людей, достойных его общества, и немногим оказывал полное доверие. Во мне и сейчас живет убеждение, что в ранние годы певец, должно быть, сильно страдал от своей доверчивости и, пережив много тяжких разочарований, сделался позднее очень критичен и подозрителен к людям. После, во время моих неоднократных гастролей в миланской «Ла Скала» и вообще на итальянских сценах, я еще несколько раз встречалась с четой Лаури-Вольпи. В ту пору он уже не выступал регулярно в опере, а занимался вокальной педагогикой и писал работы о певческом искусстве, которые, очевидно, хорошо известны любознательным читателям этих строк.

продолжение →

Примечания:

* Лаури-Вольпи Джакомо (1892–1979) — итальянский оперный певец (тенор), педагог и теоретик вокального искусства. Учился пению в музыкальной академии «Санта Чечилия» у Энрико Розати, позднее у Антонио Котоньи в Риме. Получил также юридическое образование. Дебютировал в 1919 году в г. Витербо (Артур в «Пуританах» В. Беллини). Пел на сценах театров Рима («Костанци»), Флоренции, Генуи, Буэнос-Айреса («Колон»), Рио-де-Жанейро, Милана («Ла Скала»), Нью-Йорка («Метрополитен-опера»), Лондона («Ковент-Гарден»), Парижа («Гранд-Опера»), Брюсселя, Монте-Карло, Валенсии, Лиссабона и других городов мира. Артистическую деятельность прервал в возрасте 75 лет. Крупный теоретик и историк оперного искусства, автор книг «Экивок» (Милан, 1939), «Живые кристаллы» (Рим, 1948), «Подняв забрало» (Милан, 1953), «Вокальные параллели» (Милан, 1955; русск. изд.: Л.,1972), «Тайны человеческого голоса» (Рим, 1957).

** Илка Попова выступала в «Трубадуре» в роли Азучены, мнимой матери Манрико-Дж. Лаури-Вольпи.

*** Педрини Мария (1910-1981) – итальянская певица (драматическое сопрано). Её музыкальную одаренность обнаружила тётя Марии по материнской линии – великая Аделина Патти. Училась в римской Академии «Санта Чечилия» в классе Э. Гибодо. Дебютировала на сцене в 1931 г. (театр «Адриано», Рим – Елена в «Мефистофеле» А.Бойто). Выступала на ведущих итальянских и европейских сценах в заглавных партиях «Нормы» В.Беллини, «Аиды» Д. Верди, «Джоконды» А. Понкьелли, «Турандот» Д. Пуччини, «Чечилии» Л. Рефиче..

**** Штефанеску-Гоанга Петре (1904–1974) — румынский оперный певец (баритон), вокальный педагог.

***** Реджани Хильде (1911-1996) – итальянская певица (колоратурное сопрано). Пению обучалась в Болонской консерватории. На сцене дебютировала в 1933 г. (Модена – Джильда в «Риголетто» Д. Верди). Была солисткой Итальянской оперы в Голландии, театра «Колон» в Буэнос-Айресе (1935-38 гг.)., гастролировала в Северной и Южной Америке. В 1939-43 гг. выступала в нью-йоркской «Метрополитен-опера». Супруга известного лирического тенора Бруно Ланди.

****** Буквально «Подождите!», здесь в значении «Давайте!» (ит.).

На фото:

Джакомо Лаури-Вольпи в партии Радамеса

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru