Выдающийся болгарский певец Борис Христов и незаслуженно забытая ныне Лина Пальюги — о них вспоминает на страницах своих мемуаров Илка Попова.

Борис Христов

Я вернулась из Парижа на родину для выступлений в ряде спектаклей Софийской оперы, которые были предусмотрены договором с ее дирекцией. Рамадановы,* мои соседи, а одновременно друзья с детских лет, пригласили совершить с ними восхождение на Витошу. Я была утомлена долгой дорогой и потому отказалась. «Коли мы не соблазнили тебя Витошей, — сказал Рамаданов, — тогда попробуем заманить на выступление Бориса Христова»**. В то время это имя ничего мне не говорило. «Борис Христов — молодой певец, выступающий в хоре “Гусла”. Нам бы хотелось, чтобы ты послушала его и высказала свое мнение об этом голосе. Завтра вечером хор “Гусла” дает концерт в зале “Болгария”. Пойдем?!»

На следующий день мы, удобно устроившись в одной из боковых лож, с удовольствием слушали пение прославленного хорового коллектива. В середине концерта хор исполнял какую-то русскую народную песню. Солистом был высокий стройный мужчина, стоявший в общем ряду «гусляров». Голос его произвел большое впечатление как на меня, так и на всех присутствовавших в зале. Пока я отыскивала солиста взглядом среди его коллег по хору и пыталась рассмотреть внешность баса, песня была спета. «Это твой протеже?» — спросила я Рамаданова. - «Да. Я был уверен, что ты его заметишь».

В самом деле, хотя соло баса не отличалось продолжительностью, этот голос так наэлектризовал всех, что спутать его с другими было невозможно. После концерта певца представили мне, и я от души пожелала ему больших дальнейших успехов. Ужинали мы в тесном кругу друзей в ресторане «Болгария», пригласив с собой и Бориса. Во время завязавшейся беседы он несколько раз спрашивал, стоит ли ему, на мой взгляд, заниматься пением. Я абсолютно убежденно сказала юноше: «Если вы забросите занятия вокалом, то совершите преступление перед собой, искусством и природой, которая так щедро вас наградила».

Во время моего пребывания в Болгарии Борис Христов был частым гостем в нашем доме. Тогда он познакомил меня со своим братом — известным софийским адвокатом, с которым мы — по секрету от Бориса — совещались, как устроить его артистическое будущее. Могу уверенно сказать, что именно наши совместные усилия убедили Бориса серьезно заняться искусством. Когда настала пора возвращаться во Францию, старший брат Бориса, провожавший меня на вокзале, уже на перроне у поезда дал мне обещание сделать все возможное, чтобы молодой бас получил достойное его восхитительного голоса вокальное образование. Работа в Париже и гастроли на европейских оперных сценах целиком поглотили все мое время. Я, было, почти забыла о Христове, когда внезапно полученное из Болгарии письмо освежило недавние воспоминания и искренне обрадовало меня. Борис писал, что получил стипендию и выезжает в Зальцбург для занятий музыкой. Мне оставалось только пожелать, чтобы имя еще одного болгарского певца украсило афиши ведущих оперных театров мира.

Вторично я встретилась с Б. Христовым в Милане. В то время на сцене «Ла Скала» шла новая постановка оперы Амилькаре Понкьелли «Джоконда», в которой на мою долю выпала трудная партия Лауры. Сразу по прибытии в Милан я и Джина Чинья отправились в «Ла Скала» послушать «Бориса Годунова» М. П. Мусоргского. Тембр певца, который был занят в роли Пимена, я узнала сразу. Это был Борис Христов. Не дожидаясь конца спектакля, я поспешила в артистическую, чтобы обнять дорогого соотечественника. Шел 1947 год. Болгарин уверенно и быстро поднимался по ступеням своей величественной карьеры. Чувствовал он себя и выглядел прекрасно, точно тот же софийский юноша. Вся итальянская музыкальная общественность единодушно называла его надеждой оперной сцены, предсказывала блестящую артистическую будущность. Борис почти не изменился со времени нашей первой встречи. Его большие и теплые глаза и теперь легко загорались пламенем душевного горения, которое он умел передавать собеседнику. Изысканный овал лица, высокий лоб, скульптурно изваянный нос, мужественные очертания губ и чуть вьющиеся черные волосы с пробором посредине придавали внешности певца редкое и своеобразное очарование. Борис Христов был уже не только исключительным певцом, но и личностью, наделенной интереснейшим мышлением (хотя с другими он делился своими суждениями несколько флегматично и неторопливо), а в то же время оставался замечательно хорош собой. Австрия и Италия сделали его элегантным и утонченным «кавалером» оперной сцены, но ничто не в состоянии было охладить его славянскую сердечность и горячее сердце.

Сознание успешного выполнения своей артистической миссии и призвания ярче всего ощущалось во взгляде певца — магнетически убеждающем и властном. Уже в то время театры со всех концов света забросали его договорами и предложениями. В выполнении своих контрактных обязательств Христов всегда был точен и строг до педантизма, а в делах творческих — независим и принципиален. «С дирижером и режиссером я встречаюсь обычно лишь тогда, когда сам уже постиг в образе все, что мне по силам и возможностям как певцу, актеру, интеллекту», — это высказывание характерно для Бориса Христова периода расцвета его дарования. В Милане мы встречались только раз-два в неделю, поскольку оба были бесконечно утомлены беспрерывными репетициями и спектаклями. Кроме того я параллельно выступала в Генуе, так что постоянно курсировала между двумя городами. В период этих миланских гастролей я познакомилась также и близко сошлась с еще одной выдающейся болгарской певицей — Еленой Николай (Стоянкой Николовой), которая благодаря своему замечательному голосу, совмещавшему возможности драматического сопрано и меццо, снискала здесь огромный успех. К сожалению, встречи наши продолжались недолго. После того, как я вернулась в Болгарию, Елена Николай унаследовала в «Ла Скала» «мою» партию в «Джоконде».

Не прошло и нескольких месяцев после нашей встречи с Христовым в Милане, как его имя обрело мировую известность. Дебют певца в ролях Бориса Годунова и Филиппа II-го в «Дон Карлосе» Д. Верди стал подлинной сенсацией оперного сезона в первом по значению музыкальном театре мира.

Его интерпретация сразу стала образцом для басов Европы и Америки, выдвинувшихся вслед за ним, эталоном высокого художественного вкуса, блестящего профессионального мастерства. Приехав позднее в Париж и будучи свободна от выступлений, я обрадовалась возможности услышать Христова в «Гранд-Опера» в «Борисе Годунове» М. П. Мусоргского. Чувства, которые я испытала на этом спектакле, едва ли мне удастся описать точно и подробно. В этом городе и в этой опере я выступала в свое время с величайшим из оперных артистов нашего века.*** Шаляпин был гениален, но и Христова — Бориса я не смогу забыть никогда. Печать называла его «вторым Шаляпиным», но мне кажется, что Борис Христов — это именно Борис Христов. Оба выдающихся певца располагали великолепными по своей выразительности голосами, которые, правда, заметно отличались друг от друга амплитудой чувств, характером специфических средств художественной интерпретации. Шаляпин был воплощением неукротимой стихии, мятущимся, дерзновенным гением. Борис Христов — прежде всего философ, глубокий аналитик и психолог. Шаляпин гипнотизировал публику своим почти физиологически достоверным безумием в сцене с призраком. Христов с поразительной силой изображает душевные терзания трагического царя. Их роднит подлинный триумф у публики — оба на моих глазах падали на колени перед бушующим от восторга залом, который неумолчными овациями заполнял все время антрактов. «Как они похожи и сколь же различны!», — думалось мне, когда спектакль завершился. Я направилась за кулисы, в артистическую комнату певца. При встрече мы оба расплакались от волнения и радости. Достигнув вершины славы, Борис Христов остался тем же сердечным моим другом, каким запомнился мне по Софии и Милану. Внешне он несколько изменился: легкие морщинки и чуть поседевшие от забот виски делали его, на мой взгляд, еще более интересным, хотя одновременно контрастировали с прежним выражением его глаз — таких же живых, проницательных, зорких. В день, когда ему покорился весь театральный Париж, Христов не утратил критицизма в отношении к себе и к своему искусству, сохранил глубокое уважение к тем, кто до него шел по трудной стезе оперного творчества.

Хотя билет на обратную дорогу до Софии был уже приобретен, я попросила переоформить его на более поздний срок, чтобы задержаться в Париже еще на четыре дня и услышать Бориса Христова в «Фаусте» Ш. Гуно. Его Мефистофель оказался столь же изумительным художественным достижением. Все, на что способен превосходно поставленный, идеально контролируемый исполнителем голос, вся палитра красок, светотеней и нюансов предстали здесь во всем разнообразии и богатстве, способном смутить даже самого уверенного в себе вокалиста. Мефистофель Бориса Христова был безупречен. Редко выпадает счастье встретить подобное уникальное сочетание исполнительских достоинств, такой поразительный диапазон настроений, чувств, звуков и жестов. Звон колокола, бряцание булата, блеск золота, сладость меда, — все это вобрал в себя неповторимый голос певца. Этот сплав драгоценностей подарен миру нашей страной и может служить идеальным воплощением качеств наших низких мужских голосов. Борис Христов странствует и поет по всему свету, но его голос порожден Болгарией, неоспоримо и навечно принадлежит ей.

Примечания:

* Речь идет о семье оперного певца Светослава Рамаданова, сына одного из основоположников болгарского музыкального театра, хормейстера Константина Рамаданова.

** Христов Борис (1918–1993) — оперный певец (бас). Народный артист Болгарии. Родился в г. Пловдив (Болгария). Будучи студентом юридического факультета Софийского университета, начал выступать солистом Академического хора под управлением Ангела Манолова и хора «Гусла», руководимого Асеном Димитровым. Пению обучался в Риме у Риккардо Страччари. Дебютировал на сцене в 1946 г. (Коллен в «Богеме» Д. Пуччини, г. Реджо ди Калабрия). В тот же год становится солистом миланской «Ла Скала» (дебют — Пимен в «Борисе Годунове» М. П. Мусоргского). Выступал на крупнейших сценах мира. Лауреат почетной золотой медали, учрежденной дирекцией лондонского театра «Ковент-Гарден» по случаю 30-летия творческого сотрудничества певца с труппой этой знаменитой сцены, где Б. Христов гастролировал в своих лучших ролях (Борис Годунов в опере М.П. Мусоргского, Филипп II в «Дон Карлосе» Д. Верди, Мефистофель в «Фаусте» Ш. Гуно и «Мефистофеле» А. Бойто и др.).

*** Илка Попова пела в «Борисе Годунове» с Ф. И. Шаляпиным в сезоне Русской оперы в Париже (1934 г.).

Лина Пальюги

Голос этой женщины был желанным украшением лучших оперных сцен Европы и Америки, директора которых соглашались платить за него наивысший гонорар. До встречи с ней я предполагала, что увижу знаменитость, которая во всем — в поведении, туалетах, высказываниях — будет подчеркивать свое положение примадонны, звезды. Оказалось — ничего подобного! Лина Пальюги* в действительности была простым и скромным человеком. Весьма умеренная в своих запросах, она отличалась даже пониженным душевным тонусом — главным образом, из-за своей полноты. Хотя Пальюги и не обладала размерами Христины Морфовой, нашей выдающейся певицы прошлого, с триумфом выступавшей в известнейших театрах всей Европы, очертания ее фигуры создавали довольно массивный силуэт. И все же, если бы не ее собственное подавленное самочувствие, которое влияло на осанку и походку певицы, а также на выбор туалетов и головных уборов, ее полнота почти не бросалась бы в глаза.

Я познакомилась с Линой накануне нашего совместного выступления в Милане. Рядом с нашими фамилиями в афишах этого концерта значились имена Беньямино Джильи и Энрико де Франчески. Как представительницы разных певческих голосов мы с прославленной колоратурой не ощущали друг к другу никаких чувств соперничества или зависти, и у меня с Линой сразу установились самые приветливые и дружеские отношения. Когда как-то в разговоре она вновь коснулась болезненной для нее темы полноты, я поспешила рассказать ей о нашей Христине Морфовой и подробно описала ее внешность, веселый нрав и неизменно доброе расположение духа. Я говорила о том, что когда Морфова выходила на сцену, публика тут же переставала замечать очевидные недостатки ее фигуры и восторженно аплодировала ее выдающемуся исполнительскому дарованию. Пальюги сосредоточенно слушала меня, но, как казалось, не очень верила моим словам.

Мужем Лины был не слишком известный тенор Примо Монтанари, горячо ее любивший и опекавший. Певица бесконечно доверяла ему и нашла в нем самого верного друга. Думаю, что большую часть трудов и забот, связанных с карьерой, она возложила на супруга, неотлучно находившегося при ней. Он внушал ей веру в голос, в женственность, в успех, был ее первым слушателем и критиком. Можно было лишь восхищаться трогательными взаимоотношениями супругов и их преданностью друг другу. Обоюдное доверие и уважение поддерживали их в пору испытаний и были незаменимым стимулом творческих побед певицы. Я всегда считала, что брак способен уничтожить или возродить и вдохновить артиста. Роль мужчины или женщины — одного из супругов — имеет решающее значение в карьере деятеля искусства, если, разумеется, выбор был продиктован любовью к человеку и его таланту. Пальюги являла собой счастливый пример этого. Мне вспоминается здесь и противоположный случай, касавшийся нашей общей с Линой знакомой. Перед началом спектакля в «Гранд-Опера» супруги эти едва не передрались в костюмерной по какой-то вздорной (как это обычно бывает в таких историях) причине. Естественно, представление прошло неудачно для героини этого рассказа — известной и талантливой артистки. Выведенная из себя скандалом, разочарованная поведением близкого человека, она едва вовсе не провалила спектакль. Можно привести и другой пример — бас, которому справедливо предрекали блестящее будущее, внезапно покинул сцену, чтобы пресечь семейные раздоры. И сколько таких случаев способен припомнить каждый из нас! К сожалению, почти все они относятся ко второй категории браков… Артисту с его темпераментом и способностью слепо увлекаться нужно, как говорится, смотреть в оба, решаясь на этот важный жизненный шаг, вступая в брак.

Лина Пальюги была типично итальянской певицей. Ее бельканто характеризовалось одновременно благородством тона, мягкостью и плотностью звучания, очаровательной прозрачностью и изяществом голосоведения. Ослепительная чистота и уверенность ее верхов были поразительны. Легкий металл в голосе Пальюги звучал пленительно свежо и ярко, будучи обаятельно естественной, природной характеристикой ее чудного тембра. Постановку ее голоса следует назвать совершенной. Часто случается, что и хорошо обработанный голос в процессе исполнения теряет правильную позицию на какой-то ноте, вследствие чего она звучит чужеродно всей музыкальной линии, фразе, настроению вещи. У Лины Пальюги даже при изобилии в пении труднейших виртуозных пассажей что-либо подобное было исключено.

Певец редко или даже почти никогда не слышит себя по-настоящему на сцене. После каждого спектакля и концерта Пальюги, искренне волнуясь, спрашивала всех — и коллег, и представителей обслуживающего персонала театра, и случайных свидетелей выступления, как она пела. Как трепетала, выходя на сцену, Лили Понс, так и Пальюги долго и мучительно переживала волнение, связанное с появлением перед публикой. Но стоило ей выйти на подмостки, как она превращалась в образцовый, безупречный аппарат вокальной виртуозности. Я слышала ее в роли Микаэлы в «Кармен» и в заглавной партии менее известной оперы Гаэтано Доницетти «Линда ди Шамуни». Если воспользоваться жаргоном нашей профессиональной среды, следует сказать: «Это блеск, ее не перепеть!». Все — от первой до последней ноты сопрано — было музыкой, пением, все — с начала до конца — исполнялось с увлечением и вдохновением, насыщалось поэзией, мечтательностью, чувством.

Голос Пальюги чаровал слушателей, нежил и смягчал сердца, заражая их грустной и сладкой истомой. Этим тембром, его красотой и задушевностью хотелось упиваться бесконечно. Еще поразительнее была Лина Пальюги на концертной эстраде, где в ее распоряжении оставался один-единственный, но неповторимо прекрасный инструмент — голос. Ее исполнение арии Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта до сих пор представляется мне непревзойденным. «Риголетто» с Пальюги-Джильдой становилось прежде всего поэмой о любовном самопожертвовании, «Кармен», когда она пела Микаэлу, — гимном всепрощающей любви. Обычно, выходя из театра после «Кармен», слушатели находятся под впечатлением образа главной героини, но если в спектакле была занята Пальюги, роль трогательной сельской девушки занимала прочное и важное место в представлении, запоминалась публике. Это чувство неоднократно приходилось испытывать и мне самой, присутствуя на выступлениях Лины. Однажды я не выдержала и спросила, как ей удается привлекать к себе внимание при исполнении пассивных, на первый взгляд, бездеятельных и недраматичных героинь.

«Я всегда стараюсь быть искренней на сцене и даже стремлюсь затушевать яркие, очевидные и привычные черты исполняемого образа ради того, чтобы сконцентрировать внимание на внутренней характеристике роли, целиком войти в психологический мир героини. Когда я пою, то внушаю себе, что мое горло, связки непосредственно связаны с сердцем. Если удается убедить в этом себя, тогда мне начинает верить и публика».

Моцарт был особенно близок индивидуальности певицы, и его произведения Пальюги исполняла с неподражаемым стилистическим совершенством, столь трудно достижимым для большинства вокалистов. Мне повезло присутствовать на репетиции «Волшебной флейты», которая проходила на квартире у Лины, певшей тогда в этой опере партию Памины. Ария «Ach, ich fьhls» («Ах, прощай») звучала у нее так, что могла растрогать самое черствое и сухое сердце. Музыкальные фразы текли легко, неудержимо, точно дуновение свежего ветерка. Пение Пальюги так взволновало меня, что я с трудом нашла слова, способные передать восхищение. Лина никогда не объясняла, что и как она делает, добиваясь таких результатов. «Как мне это удается? Благодаря труду и любви к искусству, как всякому добросовестному певцу», — был ее ответ.

Однако применительно к ней, как я думаю, этим дело не исчерпывалось. У Пальюги было еще одно качество, крайне редко встречающееся у певцов с громким именем и прочной славой: каждое свое выступление она переживала словно дебют на оперной сцене, точно решающее для ее карьеры испытание. Ее не соблазняли финансовые выгоды или возможность показать себя и свои вокальные качества в новой нашумевшей роли. Лина искренне сочувствовала и принимала как свою судьбу каждой оперной героини, в которую воплощалась на сцене. Вот и все, но трудно, бесконечно трудно поступать так же, не обладая душой и талантом Пальюги.

Кроме Милана я встречалась с Линой на различных музыкальных фестивалях, проходивших в Италии и Франции (в Ницце), но обоюдная занятость, ввиду обилия репетиций, концертов и спектаклей, не позволяла нам общаться друг с другом так долго, как хотелось бы мне, чтобы потолковать о пении и психологии оперного исполнительства. Достигнув апогея признания и славы, Лина Пальюги ничуть не переменилась. Скромная и взыскательная к себе, непритворно доброжелательная и внимательная к коллегам, она оставила самую добрую память у всех, кому довелось с ней общаться. Пальюги — одна из немногих певиц, о которых в театральных кругах не распространяли сплетен и язвительных комментариев. Бескорыстная, самоотверженная и честная как артистка, человек, подруга — такой осталась в моей памяти Лина Пальюги.

Примечание:

* Пальюги Лина (1911–1980) — оперная певица (колоратурное сопрано). Родилась в Сан-Франциско (США) в семье итальянских эмигрантов. Как певица дебютировала в концерте 11-ти лет от роду. Знаменитая колоратура Луиза Тетраццини направила ее для обучения к миланскому педагогу Гаэтано Баваньоли. Дебютировала в 1927 г. в Милане («Театро Национале» — Джильда в «Риголетто» Д. Верди). В 1928 г. участвовала в австралийском турне, в 1929–30 гг. была солисткой Итальянской оперы в Голландии. С 1940 г. пела в миланском «Ла Скала». До 1956 г. гастролировала на крупнейших оперных сценах мира, позднее преподавала пение в Милане.

продолжение →

На фото:

Борис Христов – Борис Годунов
Лина Пальюги – Джильда

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru