Воспоминаниями о встречах Илки Поповой с легендарным русским басом Федором Ивановичем Шаляпиным наш журнал завершает публикацию мемуаров знаменитой болгарской певицы.

Федор Иванович Шаляпин

Я работала тогда над партией Леоноры в «Фаворитке» Гаэтано Доницетти, исполнение которой было предусмотрено моим контрактом с «Гранд-Опера». Роль давалась с трудом, в логике сценического поведения героини многое оставалось еще неразгаданным, неясным. Выразительно обрисованный композитором характер Леоноры и высочайшие требования стиля подлинного бельканто, выдержанные в духе тех понятий о драматизме и певческих возможностях, которые имел Доницетти в период создания этого сочинения, делают «Фаворитку» «крепким орешком», рискованным испытанием для многих певцов.

Ведь это опера, в которой блистали Дюпре, Рубини, Паста, Лаблаш и другие великие вокалисты прошлого! Исполнитель должен располагать здесь певческим мастерством, соизмеримым с дарованием этих легендарных светил оперной сцены. Я читала исторические труды, посвященные властителю Кастилии XIV века, советовалась с режиссером, была влюблена в музыку оперы и образ Леоноры. Но, тем не менее, далеко не все еще в ней было мне понятно и близко.

Во время этих репетиционных волнений меня посетил однажды в театре М. Кашук, известное в артистических кругах лицо — импресарио Ф. И. Шаляпина.* Я была прежде бегло знакома с ним. Его имя все коллеги по театру произносили с нескрываемым уважением. Естественно, что это посещение вряд ли являлось обыкновенным визитом, а скорее всего предвещало деловой разговор. Я не ошиблась. Оказалось, что русская оперная труппа готовилась в парижском театре «Шатле» к открытию очередного сезона. Гениальный Шаляпин должен был выступать в «Борисе Годунове» М. П. Мусоргского и в «Князе Игоре» А. П. Бородина. Кашук и Шаляпин долго изучали артистические силы парижских музыкальных сцен, стремясь найти нужное им для «русского» сезона меццо-сопрано. Услышав меня в партии Далилы, они прекратили дальнейшие поиски. Понятно, мое славянское происхождение также сыграло здесь свою роль… Итак, во время работы с концертмейстером по изучению партии Леоноры ди Гусман в «Фаворитке» я получила заманчивое приглашение участвовать в спектаклях русской оперной труппы в качестве партнерши Шаляпина. Мне предстояло петь Марину Мнишек в «Годунове» и Кончаковну в «Игоре». Не колеблясь ни минуты, я подписала договор.

С великим певцом я познакомилась во время репетиций русской труппы. М. Кашук прежде всего представил меня дирижеру. Я удивилась, увидев перед собой симпатичного молодого человека, которому на вид нельзя было дать больше 22–23 лет, черноглазого, с вьющимися волосами и длинным носом. Это был новый дирижер, выбранный Шаляпиным, — Анатоль Фистуляри, которому предрекали будущность Артуро Тосканини. Встреча же с Шаляпиным состоялась непосредственно на сцене. Он был очень учтив и внимателен, взял меня под руку и, проведя на авансцену, стал расспрашивать о репертуаре, о моих гастролях в Европе и Америке, о родной Болгарии. У нас завязался непринужденный и искренний разговор. Шаляпин отличался такой непосредственностью и сердечностью, его наблюдения были так аналитически тонки и интересны, а поведение столь естественно, что уже при первом соприкосновении с ним можно было ощутить величие и силу его характера. Эта простота, живая заинтересованность и сочувствие всему человеческому наряду с феноменальным талантом рождали образ неповторимого мастера сцены и обаятельнейшего человека. В то время певец был в апогее своего мастерства и славы. Его имя привлекало к себе всех — поклонников и недругов оперного искусства, о жизни артиста рассказывали и создавали легенды. Я видела его прежде на сцене, но теперь, в спортивных брюках и светлой куртке, затруднилась бы точно определить его возраст: ему можно было дать лет сорок. Никто бы не поверил, слыша этот блестяще звучащий голос и глядя на его крепкую и ладную фигуру, что ему около шестидесяти. Высокий, стройный, мужественный, с красивым и выразительным лицом, он обладал самым живым и теплым взглядом, какой мне доводилось встречать в жизни. Неотразим был цвет его глаз, напоминавший синеву чистого озера в безоблачный летний день. В обычном разговоре слова оживали в его жестах и взглядах — где бы он ни находился и что бы ни делал в этот момент, он всегда увлеченно отдавался общению с другими.

После репетиции мы — Шаляпин, Фистуляри, Кашук и я — отправились в ближайший ресторан пообедать. Здесь состоялся наш первый профессиональный разговор об исполнении ролей русского репертуара, и хотя после мы неоднократно беседовали на эту тему, черты, которыми Федор Иванович охарактеризовал тогда образы Марины и Кончаковны, навсегда врезались в память. Это была импровизация — живая, вдохновенная, запоминающаяся…

«Марина — гордая, жаждущая власти и славы женщина. Она появляется на сцене лишь дважды и занята всего в двух картинах. В одном случае Мнишек действует от своего имени, демонстрируя свойства собственного честолюбивого характера, в другом выступает как послушный проводник завоевательной политики польской шляхты… А Кончаковна? Это прежде всего — красивые ровные звуки, рождаемые хорошей опорой голоса, уверенным и спокойным вокальным дыханием, до предела насыщенные опьяняющим любовным чувством…».

Эта первая беседа сблизила нас. Позднее мы встречались не только на репетициях, но и бывали друг у друга в гостях, вместе посещали парижские кафе и рестораны. Его приятели стали моими друзьями, и мы образовали одну общую компанию. Сначала Шаляпин приходил в гости с букетом цветов и бутылкой вина или водки, но потом от цветов отказался. «Ты — своя, наша славянская душа, а славяне не признают условностей. Цветы надобны, чтобы выразить почтение издали, на расстоянии, а нашу кровь церемонии не согревают». За дружеским столом вместе с Шаляпиным, Фистуляри и Кашуком часто появлялся и знаменитый киноактер тех дней Иван Мозжухин, близкий Федору Ивановичу человек. Обычно наша группа собиралась как раз в этом составе. Все четверо были колоритнейшими людьми. Кашук импонировал трезвостью взглядов, широким размахом деловых начинаний, привязанностью к оперному театру. Фистуляри привлекал молодостью, свежестью и искренностью восприятия произведений музыкальной классики. Иван Мозжухин привносил в наше общество обаяние приятного собеседника и яркой артистической личности. А Шаляпин сообщал всему сияние гениальной творческой натуры и одновременно неподдельную человеческую простоту.

К тому времени я уже завершила работу с концертмейстером над партией Леоноры. Теперь предстояли сценические репетиции. Настроение, с которым я приступаю к воплощению исполняемого образа на сцене, имеет решающее значение для моего дальнейшего творческого самочувствия в данной роли. Если начало будет неудачным, трудно надеяться на успех позднее. Я поделилась своими тревогами насчет «Фаворитки» с Федором Ивановичем. Шаляпин, несмотря на загруженность собственными делами, вызвался помочь мне. Не прошло и двух дней, как он навестил меня и несколько часов рассказывал о Леоноре, объяснял в деталях ее поведение, с глубоким знанием и волнением повествуя об этой классической опере.

Неясные мне прежде поступки героини открывались теперь в новом психологическом освещении как следствие предварительных обстоятельств и сложных сценических ситуаций, в которые попадает Леонора. Огромная тяжесть спала с моих плеч. Шаляпин, увидев, что я уловила сущность его трактовки образа, прервал свою убедительную и простую речь. В нем, а, точнее, в его взгляде ощущалась какая-то удивительная проницательность, которая, сочетаясь с его эрудицией и природной сообразительностью, могла бы с равным успехом обеспечить ему блестящую карьеру разведчика или археолога. Но все это богатство своей натуры он посвятил оперному исполнительскому искусству. Не знаю образа, произведения, песни или романса, которые не рождались бы его голосом, мимикой и интеллектом во всеоружии неповторимого художественного воздействия и очарования. К самому образу он приступал лишь после долгого изучения и разгадывания композиторского замысла и продолжительных исследований искусства и нравов конкретной эпохи. Весьма характерно было его высказывание, что в процессе освоения образа он сосредоточенно и упорно ищет в нем близкое себе и своим современникам, созвучное проблемам наших дней. Однажды в разговоре со мной и А. Фистуляри он сформулировал это так:

«Не бойтесь, что подобное стремление заставит вас нарушить подлинный художественный стиль. Стиль воссоздается и декорациями, и костюмами, и характером самой музыки. А чем ближе воплощаемый образ нашему времени, нашим современникам, тем он становится вернее, доступнее и дороже для публики. В этом заключается тайна оперного реализма. Аналогией здесь могут служить художественные творения Максима Горького. Его герои — это реальные образы, рожденные суровой действительностью, но одновременно романтически одухотворенные, приподнятые над горизонтом будничного бытия».

Благотворное реалистическое воздействие Шаляпина ощущали на себе прежде всего его друзья. Мозжухин был артистом с громким именем. Он первым воплотил на киноэкране образ легендарного Казановы, покорив сердца многих парижан, а парижанок в особенности. Шаляпин признавал его талант, но во время неоднократных дружеских встреч за бокалом вина часто вступал с ним в горячий спор, отстаивая мысль о решающем влиянии драматического театра на искусство киноактера. Мозжухин, будучи сам мыслящим и взыскательным к себе артистом, умевшим в достаточной степени анализировать свои роли, тем не менее, постоянно держал Шаляпина в курсе всех собственных творческих дел и забот, ценя его замечания и советы. Лицом и фигурой Иван Мозжухин напоминал современного немецкого киноартиста Курта Юргенса, но отличался от последнего славянской добротой, которая сообщала его внешности теплоту и мягкость. Русское происхождение выдавали в нем и широкие жесты, и походка, отчасти похожая на шаляпинскую. Оба они до боли любили русское веселье, щедрое застолье, русские и цыганские романсы. Отдых от напряженных репетиций и выступлений они находили обычно в многочисленных русских увеселительных заведениях, которыми тогда изобиловал Париж. Иногда они приглашали с собой и меня. Темпераментные цыганские пляски, удалые русские песни и «душещипательные» романсы под гитару, звучавшие здесь, создавали атмосферу радости и отдохновения, отвлекали от обычных житейских тревог и волнений. Сидя за столом, тут пели обычно все присутствующие. Пел и Шаляпин. И как пел! Вы словно видели плавно несущую свои воды Волгу, ночную степь, освещенную огнями цыганских костров… Когда Федор Иванович был в настроении, то, внезапно сорвавшись с места, пускался иной раз в бурную и страстную пляску. Его прыжки и замысловатые па сделали бы честь и профессионалу-танцору. Веселье это обычно заражало всех, побуждая подхватывать песню или танцевать вместе с ним.

Не раз писали о скупости Шаляпина. Я не замечала за ним такой черты. Всякий раз, когда мы вместе бывали в ресторанах, он вел себя великодушно и щедро, платил и переплачивал…Иногда между ним и Мозжухиным завязывались споры, кому платить по счету, но это вовсе не было признаком скаредности, а являлось обычным дружеским подшучиванием, шутливым препирательством и розыгрышем. Но однажды вечером Шаляпин, действительно, отказался платить, и его решение значило лишь одно — он не хотел, чтобы его считали простаком. И был прав, абсолютно прав. Многочисленные люди, которые обычно вертятся вокруг больших представителей искусства, считают, что если артист допустил их к себе чуть ближе, то, следовательно, предоставил в их распоряжение свой бумажник, обязался платить за них и т. п. Мне хорошо известна история с клакерами, которых Шаляпин отлупил и прогнал. Коллеги превозносили его за это, но ни у кого из них не хватило смелости повторить подобное. Что же касается гонорара, то он, в самом деле, знал себе цену и умел оберегать свое достоинство, вести финансовые переговоры без ущерба для собственной артистической репутации. А почему бы и нет? Это был колосс, и в качестве титана оперной сцены он имел полное право получать дорогое вознаграждение за свой труд от тех, кто наживался на организации его гастролей.

Шаляпин любил посещать в Париже рестораны и кабаре, где проходили выступления Александра Вертинского. Этот виртуоз-импровизатор, поэт и композитор, был тогда у парижан в особой моде. Его песни с удовольствием слушали и распевали повсюду. Некоторые из них стали любимейшими «шлягерами» ночных увеселительных заведений. В свою очередь, Вертинский, заметив в зале Шаляпина, неизменно, завершив программу, присаживался к нашему столику. Такого оживления, остроумия, такой массы анекдотов и смеха — то добродушного, а нередко и убийственно-иронического, желчного — вы не встретили бы ни в каком другом месте. Словно бурный поток, Шаляпин и Вертинский увлекали за собой жизнерадостностью и весельем всех присутствующих, обрушивая на окружающих фейерверк забавных и удивительных выдумок. Вертинский с гитарой в руках пел, играл, декламировал, отбивая такт общей пляски, танцевал, поражая невообразимой пластичностью своей фигуры. При его темпераменте и неуемной энергии стол, да и весь ресторан становился вскоре тесен. Когда же нам случалось беседовать в более спокойной обстановке, то он признавался, что неравнодушен к оперному искусству и не пропускает ни одной новой постановки в «Гранд-Опера» или выступлений в Париже зарубежных оперных трупп. Но, разумеется, главные его симпатии были отданы оперетте, ревю, варьете, ибо они составляли его мир, его призвание. Впрочем, несколько раз мне доводилось слушать в исполнении Александра Николаевича не только отдельные арии, но и целые акты любимых им опер Верди и Пуччини, в которых он знал наизусть все партии.

Настал день открытия русского сезона. Театр «Шатле» сиял в огнях иллюминации. Большая фотография Шаляпина в роли Бориса Годунова была единственной рекламой спектакля. Билеты на все представления распродали за две недели вперед. Сезон начинался оперой Мусоргского. Все исполнители пели по-русски. Атмосфера торжественного празднества была неотразима и ощущалась и в переполненном зале, и среди нас — певцов, и за кулисами — у работников сцены. Только Шаляпин, казалось, вовсе не испытывал волнения. Лишь его жесты и походка сделались чуть более сдержанными и напряженными, чем обычно. Спектакль прошел блестяще. Мы старались продемонстрировать максимум того, что было в наших силах, но Шаляпин был Шаляпиным и возвышался Монбланом надо всеми. Едва ли, однако, кто-либо из нас испытывал зависть к его триумфу. Шаляпинский Борис был абсолютно совершенным художественным созданием. Это образ, которому невозможно подражать, исполнительский идеал, запечатлевшийся в сознании на всю жизнь, породив ненасытное желание видеть его еще бессчетное множество раз.

Уже облачившись в театральный костюм, я ждала выхода на сцену. От нервного напряжения мне не сиделось в артистической, и я вышла в коридор. Вдруг до меня донесся крик ужаса и послышались слова: «Что это? Там, в углу!..». Я вздрогнула, испуганно осмотрела пустой коридор и инстинктивно прижалась к стене. В конце коридора мелькнуло что-то белое, а стоны и испуганные вопли не умолкали. «Что с вами?», — вдруг послышалось рядом. Это спросил один из хористов, одетый в богатый боярский наряд. Я едва успела прийти в себя. Голос Шаляпина так подействовал на меня, что я не сознавала, где иллюзия, а где реальность… Не видя его, а лишь находясь во власти исторгаемых им звуков, я пережила весь ужас Борисова кошмара.

Смерть Годунова становилась потрясающей кульминацией шаляпинского воплощения этой роли. Страдание, мука, угрызения совести, любовь к царевичу переплетались и трепетали в бесконечно разнообразном звучании феноменального голоса. Он стонал, молил, угрожал, заискивал, плакал, властвовал. Чувство подлинности, почти физиологически осязаемой правды покоряло у этого певца и превращало слушателя в его союзника и сострадальца. Все мы понимали, что это сцена, игра, но подобно тем, кто сидел в зале, верили в мучительную кончину Бориса.

«Всякое страдание возрождает и обновляет, а всякая смерть на сцене — это новое рождение!» — делился с нами мыслями Шаляпин, стараясь объяснить смысл своего исполнительского решения. — «Для меня не существует восприятия роли по кускам, по частям. Чтобы воплотить образ, надо чувствовать его всем сердцем, видеть целиком — до последнего нерва и капилляра».

Опера «Князь Игорь» прошла с еще большим триумфом. Кончак Шаляпина был необыкновенно живописен, представителен и ярок. Богатырски внушительно выглядели его жесты и движения, а голос звучал словно «Царь-колокол». После спектакля мы собрались вместе, чтобы отметить успех постановки и поделиться впечатлениями. Нас приютило «Cafй de la Paix». В тот миг, когда я подняла бокал, чтобы произнести тост за здоровье героя вечера, Шаляпин осторожно задержал мою руку. «Что за прелестная ручка! Маленькая, нежная, будто не женщины, а ребенка. Такая ручка может обрести миллионы, но миллионы же и спустить!». Озадаченная его фразой, я умолкла. А Шаляпин принялся рассказывать нам одну из бесчисленных историй, относившихся к его юношеской скитальческой жизни в России. Это случилось в Астрахани, в самом начале артистического пути певца. Как и позднее, он любил тогда бывать в цыганских таборах. Однажды плясунья-цыганка вызвалась погадать ему и, разглядывая его руку, предсказала: «Большим скитальцем станешь, много городов посетишь, мир удивишь, капитал приобретешь, а все тем же останешься!». А затем обернулась к его спутнице — красивой женщине, но бездарной певице: «Ты своими руками денег не наживешь, но чужие миллионы уловишь!». Некоторое время спустя эта певица вышла замуж за русского миллионера, подписавшего договор, который открывал ей доступ на мировую оперную сцену. «Будьте осторожны, — обратился ко мне Шаляпин. — Деньги у вас сейчас есть, но эта ручка способна не уберечь их. Наступит время, когда вам понадобятся средства, а их не будет». Этот разговор сильно подействовал на меня. Прежде я устраивала в своем доме богатые приемы, собирала у себя артистов, писателей, музыкантов. К услугам гостей был роскошный буфет с обширным выбором деликатесов, вин и коньяков. После беседы с Шаляпиным я значительно сократила число проводимых у меня званых вечеров и постоянно принимала в доме лишь самых верных и близких друзей. Федор Иванович заметил это и как-то не без юмора спросил, чего это я стала так суеверна, но тут же добавил: «Доченька, тебе еще многое предстоит усвоить. Будь осторожна и помни, что в мире денег далеко не все решает талант…».

Шаляпин обожал смех и шутку, был неистощим в остроумии сам и ценил его в других. От него можно было ждать любого «номера». Чаще всего их жертвой становились его коллеги по сцене. Когда такой розыгрыш удавался и проведенные басом приятели досадовали на него, Федор Иванович водворял мир, не скупясь на выпивку и обильное угощение для них.

Однажды мы условились, что он вместе с Кашуком и остальными друзьями придет ко мне, но в тот вечер меня неожиданно вызвали в театр на репетицию. Я предупредила горничную, чтобы она проводила гостей в алжирский салон (мой дом в Париже был оформлен в экзотически восточном стиле) и подала им вино и сэндвичи. Как мне позднее рассказали, в мое отсутствие появилась шумная шаляпинская компания, прихватившая с собой водки, икры и селедок, и удобно расположилась в моих апартаментах. Пришла моя подруга Надя, и общество стало еще веселее. С репетиции я вернулась довольно поздно и, не застав никого в гостиной, раздосадованная этим прошла в гардероб. Сняв пальто и собираясь повесить его в шкаф, я внезапно услышала какой-то зловещий шепот и от страха замерла на месте. В тот же миг я ощутила, как к моей шее сзади прикоснулись чьи-то холодные пальцы, и испустила отчаянный крик, призывая на помощь. Лишь несколько мгновений спустя до моего сознания донесся прозвучавший из-под кровати смех Нади и голос спрятавшегося за портьерой Кашука, а вслед за этим из платяного шкафа вылез, держа в руках мое пальто и делая страшные «мефистофельские» гримасы, Шаляпин. Бокал вина вскоре окончательно привел меня в себя, но весь вечер веселая компания помирала со смеху, вспоминая выражение моего лица в ту «жуткую» минуту.

Как-то мы отправились вместе в ресторан, расположенный на окраине Парижа. Настроение у всех было отличное, и мы — Шаляпин, Кашук, Фистуляри и я — предвкушали приятный вечер. Вдруг в разгар веселья к Федору Ивановичу привязались с просьбой дать автограф два его поклонника. Он удовлетворил их желание, но пример оказался заразителен — к Шаляпину выстроилась целая очередь. Атмосфера дружеского отдыха, казалось, была безнадежно утрачена. Певец явно соображал, как ему отбиться от внезапного нападения. Вдруг он встал из-за стола, прошел в танцевальный зал и начал вальсировать здесь, довольно громко бормоча: «Видите ли, я вовсе не Шаляпин, а обыкновенный торговец рыбными деликатесами. Говорят, он похож на меня, но я-то разве виноват в этом…».

«Месье, — обратился затем Шаляпин к владельцу ресторана, — подайте нам черную икру фирмы… (тут он назвал какое-то имя). Это как раз мое производство». После этого важно, словно действительно солидный торговец, вернулся к нашему столу. Вокруг поверили его словам. Нам подносили все новые и новые рыбные блюда. В конце вечера содержатель заведения подсел к Федору Ивановичу — он интересовался возможностью заключить сделку, чтобы обеспечить своему ресторану более разнообразное и привлекательное меню. Шаляпин со знанием дела и с красноречием, подобающим опытному торгашу, рассказал о трудностях конъюнктуры и, наконец, пообещав помочь, оставил хозяину свой домашний телефон. Мы еле удерживались от смеха, но Шаляпин играл эту роль так же истово и увлеченно, как и давно известный ему оперный репертуар в театре. Шум экипажей заглушил наши веселые шутки, и мы, отдохнувшие и довольные, разъехались по домам.

Несколько дней спустя мы встретились с Шаляпиным в той же компании. Федор Иванович рассказал о последствиях случившегося. Оказалось, уже на следующий день владелец ресторана напомнил ему о себе и попросил принять по делам. Шаляпин согласился и назначил ему встречу утром в кафе оперы. Все мы сожалели, что не могли быть свидетелями этого разговора. Певец признался, что не имеет отношения к рыбной торговле, щедро угостил гостя и в качестве компенсации вручил ему два билета в оперу, чтобы тот смог увидеть его на сцене. Труднее всего было убедить хозяина ресторана в том, что его эрудированный в вопросах рыбной кухни и торговли собеседник — знаменитый певец, выступающий в театре. Они расстались друзьями, и Шаляпин пообещал содействовать расширению клиентуры заведения, рекомендуя его вина и кухню своим знакомым, что и делал позднее очень энергично.

Но самый большой курьез был связан с самим спектаклем. Хозяин ресторана, увидев Шаляпина в роли Бориса Годунова, обратился к нему с просьбой — выходя на поклоны, высказаться о достоинствах его заведения перед зрителями. Федор Иванович пришел в бешенство и долго не мог ему этого простить, сочтя подобное предложение кровной обидой для себя: «Нет, такого еще не случалось — мой Борис, вместо того, чтобы взволновать, потрясти душу, побудил эту брюхатую треску подумать о рекламе его жратвы с оперной сцены!». Прошло много времени, прежде чем он забыл об этой истории.

До сего времени не могу объяснить себе один совет Шаляпина, обращенный ко мне лично. Несколько раз он рекомендовал мне беречь голос и не петь на репетициях в полную силу, что я восприняла с пониманием и благодарностью. Но сам он никогда не щадил себя, всецело отдаваясь искусству, публике. На сцене он полностью подчинял свою индивидуальность исполнительским задачам, образу, интересам творчества.

Беньямино Джильи был влюблен в искусство Шаляпина. Лучшего Мефистофеля в операх Ш. Гуно и А. Бойто, чем Шаляпин, по словам великого тенора, нельзя себе представить. «Завидовать его триумфам невозможно. Можно лишь ощущать чувство глубочайшей признательности ему за совершенную простоту воплощения. Он заражал талантом всех партнеров и побуждал их вкладывать в исполнение максимум творческих сил, помогал им обретать самый точный и прямой контакт с собой, психологическую правду образа». Это мнение замечательный итальянский певец сохранил до конца своей жизни, в частности, с большой теплотой высказавшись о Шаляпине в автобиографических записках.

Русский сезон завершился, подошло время премьеры «Фаворитки». Это не мешало нам по-прежнему встречаться с Шаляпиным, наслаждаться духовным общением с Федей, как называли баса в нашем интимном кругу. Певец слушал меня в партии Леоноры и удовлетворенно отметил, что его уроки не прошли даром. «Ты — способная ученица, но образ надо еще шлифовать, хотя бы годик-два», — сказал он по поводу моей новой роли.

Мне редко случалось видеть Шаляпина расстроенным или впавшим в меланхолию. Когда он взрывался, это происходило обычно внезапно и как будто без причины. Нервная экспансивность певца была следствием тоски по друзьям молодости или грусти о России, воспоминания о которой терзали его душу. Он больше всего любил рассказывать о прошлом, о бродяжничестве юных лет, о родине. Рассказывал он как прирожденный литератор-беллетрист, поэтизировал описываемое, мастерски передавал динамику событий, в любовном опьянении живописал красоты русской природы. Его привязанность к Волге граничила с преклонением: для нее он не находил сравнений, говоря, что великая река символизирует все лучшее и грозное в понятии «Русь». Поэзию и красоту воплощали в себе неукротимое течение, горделиво застывшие берега Волги, а мрачную и зловещую силу — омуты и бурлящие перекаты реки. Шаляпин становился язвительно дерзок, когда в его присутствии кто-либо начинал неодобрительно отзываться о его отчизне. Горький и его творчество были любимой темой шаляпинских высказываний. Федор Иванович мечтал о том, чтобы какой-нибудь большой композитор создал оперу на один из горьковских сюжетов, в которой он мог бы выступить в главной роли. Не помню точно, какой именно персонаж особенно привлекал Шаляпина — Фома Гордеев или Егор Булычев, но о желании певца реализовать этот замысел знаю наверняка.

Характерно было отношение Шаляпина к директорам и администрации оперных театров. Для него не существовало более ненавистного социального зла, чем бюрократия. Встретившись с чем-либо подобным, он мигом вскипал и, не выбирая слов и жестов, вынуждал чинушу немедленно скрыться из поля его зрения. «У меня нюх на такую публику, — объяснял он. — Эту канцелярскую бестолочь я чую за версту. Директоров, режиссеров, администраторов развелось невообразимое множество. Выйдешь на улицу, плюнуть некуда — обязательно попадешь в такого. А артистов, настоящих художников сцены, мало, очень мало. Тысячи директоров могут хлопотать изо всех сил, но вряд ли за сто лет им удастся заполучить хоть трех Шаляпиных». Мы сознавали его правоту, и стремление Федора Ивановича заставить других по заслугам ценить и уважать достоинство человека искусства, труд певца еще больше привязывало нас к Шаляпину. Он завоевал неоспоримые права самостоятельно толковать художественные образы, не соглашаться с велениями догматиков-режиссеров, быть единственным душеприказчиком своих героев. Это были исключительные права, но исключением являлся в первую очередь сам Шаляпин.

Памятны мне встречи с Федором Ивановичем в период нашей совместной работы над оперой Ж. Массне «Дон-Кихот». Это было за шесть–семь месяцев до кончины певца. Кашук заключил два выгодных для нас договора на выступления в Южной и Северной Америке. Шаляпину предстояло петь дон-Кихота, мне — Дульсинею Тобосскую. До того времени я даже никогда не держала в руках клавира этой оперы, тогда как шаляпинский «рыцарь печального образа» был признанным исполнительским шедевром. Как известно, партия эта создавалась Массне специально для Шаляпина. Федор Иванович увлеченно разъяснял мне характер музыкальных интонаций, принятых темпов исполнения, демонстрировал тонкости вокальной нюансировки, соответствующие особенностям сценического общения наших героев. Вспоминая теперь то время, я слышу звучащий в ушах голос Шаляпина, поющего предсмертный монолог дон-Кихота. Недавно запись эту передавали по радио. Конечно, пластинка выпущена давно и технически небезупречна, но и в таком виде певец буквально гипнотизирует слушателей. Я припомнила себе «живое» исполнение, игру, голос, его неповторимую мимику и разрыдалась. Кто знает, сколько еще лет пройдет, пока появится интерпретатор этой роли, достойный быть названным рядом с именем великого Шаляпина! Смешной и нелепый рыцарь Сервантеса в его толковании исторгал чистые и облагораживающие душу слезы. Едва ли Массне предполагал, что созданный им образ обнаружит такую глубину и впечатляющую силу, какие сообщил дон-Кихоту Шаляпин. Вспоминается его сценическое решение финала оперы. Приподнявшись, словно оторвавшись от земли, Шаляпин пел последний монолог, не делая практически никаких движений. Пение выражало собой все и неотразимо действовало на аудиторию. Каждая нота в отдельности словно вносила свой индивидуальный колорит в палитру звучания этого удивительного голоса, а в совокупности они открывали бурю мыслей и чувств, владевших немощным рыцарем на смертном одре. Не видя актера, вы могли уловить всю драматическую. сложность его переживаний, угадать жесты и движения исполнителя. Думаю, что это по праву можно назвать высшим проявлением певческого мастерства. К сожалению, многим признанным исполнителям-вокалистам не достает как раз этого качества. Это один из бессмертных творческих «патентов» Федора Ивановича Шаляпина.

Для согласования некоторых вопросов, связанных с предстоящими гастролями в Америке, мы с Кашуком выехали в Италию. Одновременно с этим я должна была выполнить ряд контрактных обязательств перед местными импресарио и дать здесь несколько концертов. После недолгого отсутствия мы вдвоем возвратились во Францию.

Шаляпин встретил нас в Париже, довольный результатами нашего вояжа и заключенным договором. Мне показалось, что он сильно похудел и осунулся. Врачи рекомендовали ему беречь себя, опасаясь гриппозных осложнений на сердце. Репетиции были прерваны до полного выздоровления Федора Ивановича. Не прошло и недели, как Шаляпин навестил меня и согласился продолжить работу. Начавшиеся спевки были вновь прерваны в тот день, когда Кашук сказал, что врачи констатировали у певца пневмонию и опасаются двустороннего воспаления легких. Я поспешила к Шаляпину, но он утверждал, что чувствует себя отлично и ни на что не жалуется:

«Обойдется! Я и не из таких хворей вылезал. Разве ты меня не знаешь? К чему эти страхи?».

Действительно, выглядел он неплохо, да и настроение, казалось, ему не изменило: «Я столько раз перевоплощался, умирал и воскресал на оперной сцене, что и теперь справлюсь с этим не хуже, чем в театре. У меня слишком много еще договоров и ангажементов, чтобы я стал подводить моих импресарио».

Работа в «Гранд-Опера» полностью поглощала все мое время, но сообщения о состоянии здоровья певца я получала ежедневно. Не было человека в труппе, который бы не интересовался новостями из шаляпинского дома. Правда открылась внезапно и подействовала на всех с сокрушительностью молнии: певец, как говорили между собой коллеги по театру, имел заболевание крови, к тому же злокачественное. Еще никто из нас не поверил по-настоящему этим слухам, как пришло сообщение о смерти Шаляпина. Весь Париж погрузился в скорбь. Никто не мог, не желал смириться с тем, что зловещее слово «смерть» стало впереди светлого имени певца, ибо он бессмертен не только как артист, но и как человек… Для тех, кто его знал, с ним встречался, память о Федоре Ивановиче драгоценна и свята. В траурной церемонии участвовал, казалось, весь город.

В день погребения великих государственных деятелей над могилой звучат залпы орудийного салюта. Чтя память гениального Шаляпина, в день его похорон умолкли оперные театры. Это была утрата для всего человечества, потеря величайшего в наш век деятеля оперного искусства.

в начало →

* Шаляпин Федор Иванович (1873—1938) — оперный певец (бас). Родился в Казани. Первый народный артист России (1918). Пению учился у Д. А. Усатова (Тифлис). На оперной сцене с 1890 г. С 1895 г. пел в Мариинском театре (Петербург). В 1896–1899 гг. — солист Частной оперы С. И. Мамонтова (Москва). С 1899 г. выступал в московском Большом театре. С 1901 г. — в миланской «Ла Скала» (дебют — Мефистофель в опере А. Бойто). С 1907 г. участвует в «Русских сезонах» оперы в Париже (антреприза С. П. Дягилева), в тот же год дебютирует на сцене «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке («Мефистофель» А. Бойто). Пел в крупнейших оперных театрах мира. Снимался в кино (немая лента «Дочь Пскова»», звуковой фильм «Дон Кихот» режиссера Г. В. Пабста). Автор книг «Страницы из моей жизни» и «Маска и душа».

На фото: Фёдор Иванович Шаляпин

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru