История моей семьи куда более сложна, чем истории большинства семей, и поэтому я прошу у читателей снисхождения, пока я объясняю, каким образом я явилась в мир. А я должна это объяснить, потому что это очень сильно повлияло на мою дальнейшую жизнь.

Моим дедом по матери был Эдмунд Фон Дер Бик, один из балтийских баронов. Его жена, моя бабушка, была американкой, за которой он ухаживал в течение трех своих визитов в Соединенные Штаты, и в конце концов добился своего. Сестра Эдмунда, Элизабет, вышла замуж за Макса Кнопмусса, тоже человека русско-германского происхождения, и они жили в очень красивой квартире на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Их сын, который родился в 1876 году и тоже звался Максом, впоследствии стал моим отцом, так что мои родители были двоюродными братом и сестрой.

Моя мать, Мария, родилась в 1874 году и впервые встретилась с отцом в Москве, когда он пришел к ним в гости. Они оба были тогда подростками и, к ужасу обеих семей, влюбились друг в друга с первого взгляда. Отца немедленно с позором отправили домой, а как только он закончил обучение и практику в международном частном банке у Брандта, его поскорее отправили в лондонское отделение этого банка, чтобы спасти семью от дальнейших проблем. Мама осталась в Москве и много лет не выходила замуж.

Когда ей было двадцать пять лет (по тем временам буквально "засиделась в девках") она вышла за обаятельного и привлекательного француза Курта Эберлейна. Он, видимо, был профессиональным игроком, для которого, похоже, в жизни имело значение только одно: выиграть - а он не выигрывал никогда. У них было двое детей: Алиса, родившаяся в 1900 году, и Вера, двумя годами младше. Брак был неудачным и с треском лопнул десять лет спустя, когда судьи описали всю их мебель. Мать была вынуждена с позором вернуться к родителям.

Примерно в это же время Макс Кнопмусс, мой дед по отцу, лишился последней рубашки на фондовой бирже и вскоре умер от сердечного приступа. Он оставил вдову, трех незамужних дочерей и двух сыновей. Отцу, который был старше своего брата на одиннадцать лет, ничего не оставалось, кроме как вернуться в Россию из Лондона и взять на себя заботу о семье. Узнав, какое несчастье постигло мою мать, он принял на себя дополнительное бремя - написал ей и посоветовал получить развод и как можно скорее выйти за него замуж. Других возможностей у моей мамы не было, и в любом случае она все еще любила его, так что она последовала его совету.

Вскоре после развода с Куртом Эберлейном она приехала в Санкт-Петербург с двумя дочерьми и вышла замуж за отца. Они поселились в квартире моего деда. Неудивительно, что родственники Кнопмуссов невзлюбили мою мать. Этот брак тоже вряд ли был заключен на небесах и, похоже, был непрочным с самого начала. Алиса терпеть не могла отца, не признавала его и несправедливо обвиняла в том, что это из-за него она потеряла своего собственного отца. К сожалению, ее сестра Вера умерла от лейкемии в 1910 году в возрасте восьми лет. Через два года на свет появилась моя сестра Майя, а я, Кира Кнопмусс, родилась 29 января 1916 года. Через полтора года на земле воцарился ад, и жизнь в России изменилась навсегда - об этом позаботилась революция.

У нас была маленькая дача в Териокки, неподалеку от Санкт-Петербурга, на границе России и Финляндии - летом мы там отдыхали, а зимой катались на лыжах. Когда я уже родилась, а революция еще не началась, мы провели там лето. Нашим соседом был не кто иной, как Троцкий, и мне рассказывали, что он очень нежно носил меня на руках и агукал мне. Но сама я вряд ли обрадовалась бы такой няньке.

В начале революции отец был директором крупного завода скобяных изделий и, естественно, немедленно оказался "на мушке". Когда вот-вот должна была начаться "инспекция" большевиков, работники фабрики, которые очень хорошо относились к моему отцу, разработали для него надежный план спасения. Он поменялся одеждой со своим шофером и вышел из здания через задний ход, а шофер должен был выйти из парадного. Предполагалось, что шофера немедленно арестуют, после чего его личность будет установлена, и его сразу же освободят. Вместо этого большевики ворвались в здание и застрелили на месте человека, которого они приняли за моего отца. Можно только предположить, как отец, который определенно не был трусом, воспринял тот жуткий инцидент.

Страсть юношеского романа моих родителей давно угасла. Когда отец сделал предложение моей маме, он поступил очень благородно, но не понимал, что принесет с собой совместная жизнь. В результате они три раза разводились - в те годы для развода достаточно было поставить подпись на лист бумаги. И хотя они каждый раз сходились обратно, отец никак не мог побороть досаду, вызванную браком, и в душе оставался таким же убежденным холостяком, как и до того, как он "завязал брачный узел". В отличие от многих "белых", которые немедленно убежали в Западную Европу, отец был убежден, что революция продлится не дольше полугода. Так что он положил все наши ценности в банк и повез семью на юг, к Черному морю. Через некоторое время банки предупредили клиентов, что все вклады, не востребованные к определенному числу, будут конфискованы правительством. Но в то время почтовая служба перестала существовать, и мы так и не получили уведомления. Да если бы мы его и получили, мы не смогли бы забрать свой вклад.

Скоро мы оказались в самом хаосе гражданской войны, между отступавшими белыми, атакующими красными, и партизанами (или зелеными) в придачу. Когда жители оставляли свои города и деревни, мы вместе с другими "белыми" беглецами из Санкт-Петербурга (тогда уже Петрограда) устраивались на временное жилье, пока нас не смывала следующая волна войны.

Мы жили во многих странных местах и в самых необыкновенных условиях: в магазине мясника, где стены были измазаны засохшей кровью, мама укладывала меня спать на деревянный сундук с вогнутой крышкой; на вилле, где еще не успели одичать сады, а садовые беседки были увиты виноградом "дамские пальчики"; и на маленькой ферме, где на полях все еще пасся брошенный скот. В доме фермера мы обнаружили шкафы, полные зерна, оставленного там убежавшими хозяевами; и мы разинули рты, когда однажды стеклянную дверь такого шкафа разбила, чтобы добраться до лакомства, наслаждавшаяся новообретенной свободой свинья. Чем дальше мы уезжали, тем больше изнашивалась наша одежда. Единственной ценной вещью, которую взяла с собой моя мать, была длинная персидская каракулевая шуба, и в конце концов ее пришлось отдать за рулон простого хлопка - бесценное сокровище в те времена. Все эти впечатления, должно быть, повлияли на мой характер и взгляды, как ни мала я тогда была. Но мне сейчас трудно сказать, что я действительно помню из своего раннего детства, потому что многие мои воспоминания могут быть на самом деле рассказами других. Такие подробные рассказы живут своей жизнью, которую ничто не уничтожит, хотя они и принадлежат другой, далекой жизни.

В мою память навсегда впечатались два рассказа. Я слышала о ныряльщике, которого отправили что-то искать в Неву; он отправился туда молодым человеком, а вернулся постаревшим и совершенно изменившимся. Его встретил лес трупов, очевидно, стоявших на дне реки, утянутых вниз камнями и рядами связанных вместе за ноги проволокой. Я также помню, как услышала, что, если двое или трое людей останавливались на улице и начинали невинно болтать, откуда ни возьмись появлялась милиция, резко приказывала разойтись и допрашивала, о чем был разговор. Если раздельные рассказы совпадали не полностью - а обычно так и было - "нарушителей" отправляли прямо в Сибирь, не давая им второй возможности доказать свою невиновность.

В конце концов мы достигли Анапы в Крыму, но к этому времени я была серьезно больна дизентерией - результат полуголодного существования - и родители думали, что я не выживу. Я помню, как мы добрались до окраины города, и меня "в последний раз" сфотографировали с сухарем в руках - сухари были единственной пищей, которую я могла переварить. Врач сказал отцу, что спасти меня может только горячая горчичная баня. Это традиционное русское средство от холеры и прочих эпидемических болезней, распространенных в тот период; оно стимулировало циркуляцию и таким образом поднимало температуру тела. Когда отец спросил, где достать горчицу, ему сказали: "Это ваша проблема". Несмотря на пустые магазины и строгий комендантский час, ему как-то удалось раздобыть немного горчицы, и горячая горчичная баня спасла мне жизнь.

Поскольку к этому времени бои немного утихли, отец решил как можно скорее вернуться в Петроград. Он сразу же поехал туда, а мама, Майя и я остались на некоторое время под Москвой, поближе к моей сводной сестре Алисе. Она работала на американский Красный Крест, и мы надеялись, что она сможет хоть как-нибудь нам помочь. Мы нашли какое-то жуткое жилье в Лианозове, крохотной деревушке недалеко от города, где маме вскоре удалось найти применение своим музыкальным способностям. Она стала давать уроки музыки детям некогда богатых семей, которые в начале революции уехали к себе на дачи и жили там относительно нормальной жизнью.

Для нас, однако, условия в Москве и около были ужасны, еды и одежды постоянно не хватало. Я очень хорошо помню, как однажды в середине зимы мама отправлялась в путь по сырой, заснеженной, исхоженной земле. В прохудившиеся туфли она положила газеты, чтобы хотя бы немного утеплить ноги, и перевязала их веревкой; на ней была длинная разноцветная шаль, сшитая из разных кусочков шерсти. Майя, хотя и была всего на три с половиной года старше меня, была уже почти взрослой. Она видела и осознала намного больше ужасов, чем я, и в восемь лет присоединилась к местному племени налетчиков, на практике уверовав в выживание сильнейших.

Так что меня оставляли одну на целый день. Я стояла на том месте, где испуганно поцеловала маму на прощание, и ждала, когда же она появится из-за горизонта. Иногда ей платили натурой - обычно какой-нибудь едой - и в таких случаях она брала меня с собой. Но когда мы добирались до места назначения, я останавливалась у калитки, и меня не могли бы сдвинуть с места даже дикие кони. Причина была проста: я необъяснимо боялась незнакомых людей. И несчастная мама давилась едой, зная, что ничто не заставит меня войти в дом и поесть вместе с ней.

Я так переживала нашу разлуку, что начала бояться пианино и так и не выучилась на нем играть. Когда я подросла, моя мама попыталась начать учить меня, но, к сожалению, вымещала на мне досаду, которую у нее вызывали другие ученики, и, когда я делала ошибки, она брала линейку или карандаш и била меня по пальцам. Скоро уроки музыки стали для меня мучением, и бедная мама так и не поняла, почему ей не удалось научить меня играть - она ведь успешно выучила множество других детей. В конце концов она признала поражение и сдалась, но мне понадобилось много лет, чтобы понять, почему у меня некогда вызывала такое отвращение теория музыки.

Не так давно я имела удовольствие познакомиться с одной восхитительной русской леди, и в разговоре я спросила у нее между прочим, не знает ли она Лианозово. К моему изумлению, она ответила, что это больше не мрачная деревушка, а крупный район столицы. Но преступность, сказала она, по-прежнему остается его отличительной чертой. А совсем недавно, когда я писала об этом периоде моего детства, по некой необыкновенной причине в моей памяти ярко вспыхнуло одно воспоминание. Среди ужасного хаоса продолжали жить чудесные традиции России, и больше семидесяти пяти лет спустя луч света и вспышка цвета проникают через мрак: чудесные ритуалы деревенской свадьбы разворачиваются, словно хореографические сцены из "Свадьбы Фигаро", и я вижу свою маму, стоящую перед зеркалом в одном из маленьких деревянных домиков и вплетающую васильки и маки в длинную пшеничную косу невесты. Это нежное действие как-то повисло во времени, таинственное и незабываемое.

продолжение ->

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru