Ее вокальная техника уникальна, диапазон ее голоса огромен. Она не понимает, что такое трудности вокального плана и, по ее собственным словам, “может спеть все”. Ее гастрольный график заполнен на пять лет вперед, и каждое ее появление в оперном театре почти гарантированно превращается в событие. Она красива, умна, артистична, непосредственна. Она - примадонна мировой оперной сцены, одна из самых блистательных певиц нашего времени Виолетта Урмана.

Начало 2010 года Урмана провела в Америке. В январе она пела в Лирик-опере партию Тоски в одноименной опере Джакомо Пуччини, в феврале-марте в Метрополитен-опере – Одабеллу в опере Джузеппе Верди “Аттила”.

Корреспондент журнала “OperaNews.Ru” встретился с ней в один из ее редких свободных дней, как она сказала, “между Чикаго и Нью-Йорком”.

“Зрителям нравится хорошее пение, а не крик!”

Что привлекает вас в характере Тоски?

Ее естественность, искренность, честность, эмоциональность. В моей героине слишком много эмоций. Конечно, Тоска слишком ревнива, но ее ревность – выражение безумной любви к Каварадосси. Многие говорят, что главная ария Тоски “Vissi d’arte” выпадает из контекста драмы, но это не так! Эта ария, наоборот, совершенно логично вписывается в сюжет спектакля. Скарпиа ставит Тоску перед мучительным выбором, и в этот момент перед ее глазами проходит вся ее жизнь. Эта ария – ключевой момент оперы, декларация верующей женщины. Тоска задает себе вопросы, на которые не может ответить: “Господи, как это могло случиться со мной? Почему именно мне выпала на долю столь тяжкая миссия?” Тоска убивает Скарпиа, спасая жизнь возлюбленного и свою честь, а через секунду удивляется: “Все в Риме боятся этого деспота, а женщина убивает его”. С другой стороны, Тоска – певица, и она проживает свою жизнь как театральную пьесу. В финале оперы она поет “O Scarpia, avanti a Dio!”, и эти слова похожи на что-нибудь вроде: “Я умираю как великая актриса”... Я все время мечтала петь Тоску, давно ее пою и каждый раз открываю в ее характере неизвестные черты. Она для меня до сих пор звучит свежо.

Вы бы могли сравнить Тоску с другими вашими героинями?

Они все очень разные, и я должна найти ключ к каждой из них. Тоска – одна из самых экспрессивных партий. Я всегда психологически готовлюсь к ней, перед выступлением концентрируюсь на этой роли. Тоска полна красивых фраз, но одной белькантовской красоты здесь не достаточно. С вокальной точки зрения партия Тоски очень сложная. Легко перейти на крик, а этого делать нельзя. Зрителям нравится хорошее пение, а не крик!

Виолетта Урмана пела Тоску на сцене Театра Коммунале во Флоренции (это был ее дебют в этой партии), в Ковент-гардене, Венской опере, Опере Лос-Анджелеса, Берлинской опере. С Тоской певица дебютировала на сцене Лирик-оперы.

“Чикаго и оркестру повезло!”

В отличие от Чикаго в Метрополитен-опере вы – частый гость...

Да, в МЕТе я пою почти каждый год. Я там спела все свои основные партии. Одабелла в “Аттиле” – моя новая роль с маэстро Мути. Для него эта опера Верди - дебют в МЕТе.

Как вам работается с маэстро?

Прекрасно!

Говорят, он может сказать резкое слово, обидеть певцов...

А еще говорят, что он не позволяет петь высоких нот. Нет, меня он никогда не обижал. Когда мы ставили сцену Азучены и графа в “Трубадуре”, он спросил: “Ты хочешь спеть каденцию в си-бемоле?” Я даже не поняла, какую каденцию. Верди не писал для этой сцены никакой каденции. Но он меня попросил, и я спела вставленную каденцию. Это записано на CD, так что вы можете проверить. (Смеется.) И на репетициях “Ифигении в Авлиде” Глюка он сказал: “Ты придумай там что-нибудь в повторении, если тебе хочется”. Я придумала “до”. Он послушал (Урмана, скривившись, “делает лицо” Мути. – Прим. автора), задумался и сказал: “Хорошо”. Нет, он совсем не монстр. Все зависит от того, с кем он работает. Я хорошо его понимаю. У него ясный жест, и я стараюсь ему следовать. А когда я отвечаю на его жесты, маэстро остается доволен. Иногда у нас получается прямо-таки магическая связь. Я навсегда запомнила си-минорную Мессу Баха в Миланском соборе. Мути был далеко от солистов, и я на расстоянии чувствовала абсолютное взаимопонимание. Это было как волшебство, как будто я была в другом мире. Мне казалось, сейчас я поднимусь к небу и буду парить в облаках. Музыка Баха, искусство Мути, общая атмосфера собора... – все вместе оставило незабываемое впечатление. С Мути мы много работали и продолжаем работать вместе. С ним часто бывали божественные мгновения счастья!

Можно ли сказать, что вас открыл Мути?

Я пела прослушивание для Мути в 1993 году, и он меня пригласил в 1994 году на открытие сезона в Ла Скала на второй состав на партию Фрики в ”Валькирию” Вагнера. И в том году я впервые спела на фестивале в Байрейте. Так что можно сказать, что мою международную карьеру открыли Мути, Ла Скала и Байрейт.

В Чикаго Риккардо Мути считают почти своим. С сентября этого года маэстро становится музыкальным руководителем Чикагского симфонического оркестра и во многом будет определять музыкальное направление развития города. Как вы думаете, Чикагский оркестр в надежных руках?

Да, безусловно. Чикаго и оркестру повезло! В мире есть очень мало дирижеров, которые бы так понимали музыку, как маэстро Мути. Меньше, чем пальцев на одной руке.

Может быть, с его появлением и вы будете почаще приезжать в Чикаго.

Я очень на это надеюсь.

“Ты идешь в кино, а я тут по восемь часов занимаюсь!”

Как к вам пришла любовь к музыке?

Мне кажется, это от Бога. Это - мое призвание. Когда мне было шесть лет, я стала говорить, что мне хочется пианино и собаку. Родители купили мне собаку, пианино и записали в детскую музыкальную школу. Я стала учиться и... плакать. Мне приходилось часами просиживать за инструментом, и от этого мне становилось скучно и грустно. Мой папа садился со мной и повторял: “Это - “до”, это - “ре”, это – “ми”...”. А еще я боялась инструмента. Я спала в той же комнате, где стояло пианино, смотрела на его “зубы”, и мне было очень страшно. Чтобы не видеть этот кошмар, я закрывала лицо одеялом... После школы я, как будущая пианистка, четыре года училась в музыкальном училище в Каунасе, потом – в Вильнюсской консерватории и все эти годы страдала, поскольку мне всегда было скучно часами сидеть и заниматься. Чтобы не скучать, ходила в кино... Консерваторию я закончила хорошо, но с месячным опозданием. Это было типично для меня – я всегда опаздывала на экзамены. Подруги обижались: “Ты идешь в кино, а я тут по восемь часов занимаюсь! В результате у меня “тройка”, а у тебя – “четыре””. Я никогда меньше “четверки” не получала. Мне повезло, у меня была хорошая учительница, и я могла выбирать, что мне играть. И я выбирала не Шопена, над которым надо было биться часами, а Фантазию Листа на темы оперы Верди “Риголетто”.

Уже тогда “заболели” оперой?

Когда я училась в Каунасе (мне тогда было шестнадцать лет), для курса “История музыки” нам надо было слушать разные произведения. Мы дошли до опер Беллини, Доницетти, и я в библиотеке нашла записи с Марией Каллас. Вот с того времени я “заболела” оперой. Все оперы знала почти наизусть, всех певцов знала по именам... Я не занималась фортепиано, а часами сидела в библиотеке и слушала певцов.

То есть вы пришли в оперу подготовленной...

Даже не все оперные певцы знали столько опер, сколько знала я.

“Если вы меня не возьмете, я не буду петь!”

Я закончила фортепианное отделение консерватории и захотела с нуля учиться пению. Прежде всего сама выбрала себе педагога. Я сказала: “Если вы меня не возьмете, я не буду петь!” Моя учительница тогда не думала, что у меня есть особые вокальные данные, но тем не менее стала со мной заниматься. Она училась у одной певицы, которая закончила Римскую академию музыки Санта-Чечилия и пела до войны в Италии. Когда началась война, моя учительница вернулась в Литву, преподавала в консерватории. А в советские времена ее оттуда выбросили. Ей запретили преподавать из-за того, что у нее была “капиталистическая школа пения”. Она преподавала частным образом...

Вы начинали как сопрано?

По характеру и тембру мой голос находится на границе меццо-сопрано и сопрано. Мой педагог говорила: “У драматических сопрано низы лучше, чем у меццо”. У драматического сопрано хватит голоса, чтобы спеть “до”, и лирическое сопрано тоже почти никогда выше “до” не поет. Очень редко. У меня всегда был темный тембр, как у драматического сопрано, а верхи вначале еще не были так открыты. Теперь я понимаю, что это даже лучше. С открытыми верхами можно выдохнуться через два года... На первом экзамене я пела арию Эльвиры “Qui la voce...” из “Пуритан” Беллини. Я никогда не чувствовала трудностей, какие бывают у сопрано. Наоборот, там, на верхнем регистре слышалась вся красота моего голоса. Когда я начинала петь, у меня был голос еще выше, чем сегодня. И конечно, все думали, что я – сопрано. Я пела, например, Вокализ, где тринадцать си-бемолей. Для сравнения: в арии Эболи в опере Верди “Дон Карлос” - две. (Смеется.) И я пела тринадцать си-бемолей. Для меня это было как нечто само собой разумеющееся...

Получается, педагоги проглядели ваш голос?

Я всегда обижаю литовских преподавателей, когда говорю, что у нас пение – это как прогулка по темному лесу: что-то такое малоизученное... Конечно, технически мне не помогли развиться. Но я стала профессионально учиться пению и очень осторожно искать свой путь.

“Попробуйте все-таки Эболи”

Я сказала педагогу: “Буду петь Розину с верхами сопрано и низами меццо-сопрано”. Пятый год консерватории я пела только партии из опер Россини. Семирамида, Арзаче, Золушка...

А как вы попали в Студию молодых певцов при Баварской опере?

Моя учительница послала меня в Студию на прослушивание. Я пела перед директором Оперы и легендарной певицей Астрид Варни. Им понравился мой голос, но в Студии не было свободных мест. Я уже собиралась возвращаться, но случилось чудо - освободилось одно место. Так я оказалась в Мюнхене. Мне дали стипендию, и я стала учиться. Мой профессор вокала Йозеф Лойбл сказал: “Как вы такие ноты можете петь? Это же потрясающе! Но попробуйте все-таки Эболи”. (Смеется.) С той поры я больше не пела никаких колоратур, а стала петь высокое меццо-сопрано. Партия Эболи мне сразу хорошо “легла” на голос, и я двинулась в этом направлении.

И в Баварской опере сразу начали петь?

Боже мой, да они меня стали выталкивать на сцену после двух месяцев занятий, а у меня не было никакого опыта. Моя учительница в Вильнюсе сказала, чтобы я не тратила время и не ходила на занятия по сценическому мастерству. Обещала сама показать, но так ничего и не показала. В Германии пришлось начинать все с нуля...

Когда вы занимались в Студии при баварской опере, могли ли вы предположить, что несколько лет спустя станете знаменитой певицей, одной из первых сопрано мира?

Ну что вы! Я помню мою первую партию. Это была Рабыня в “Саломее” Штрауса. Я выходила из шалаша и пела... (Урмана артистично поет начало арии. – Прим. автора.) О, вот это был стресс! А второй была Фея утренней росы в опере “Гензель и Гретель” Хумпердинка. Вторая часть арии – это сплошной Вагнер. Вот где пришлось понервничать!

“Что ты здесь делаешь, девочка из Мариямполя?”

А каково было в Ла Скала первый раз петь?

Это было незабываемо. Я должна была выходить на сцену снизу и сзади. И вот я стою за кулисами, вижу балкон Ла Скалы и думаю: “Что ты здесь делаешь, девочка из Мариямполя?” И мне вдруг стало так страшно. Но через секунду я сказала себе: “Ты – Рената Тебальди. Это - твой театр. Иди и пой”. Я себя убедила, вышла и спела.

Вы до сих пор волнуетесь перед выходом на сцену?

Есть подсознательное волнение, и есть чувство ответственности. Мне нравится, когда перед спектаклем бывает нервозное состояние. Тогда заводится “мотор” и получается характер героини. Наоборот, плохо, когда перед спектаклем ничего не чувствуешь.

Вы сознательно отказались от меццо-сопрановых партий?

Да. Последнюю Эболи я спела в Нью-Йорке в начале 2005 года, последний “Трубадур” был в Ла Скала в феврале 2001 года, Амнерис (“Аида” Дж.Верди) я тоже с тех пор не пела. Мне было тяжело, слишком низкие партии. Первое время я была высоким драматическим меццо-сопрано, а потом стала петь Кундри (“Парсифаль” Р.Вагнера), Зиглинду (“Валькирия” Р.Вагнера) и окончательно превратилась в сопрано. Сегодня у меня остались только сопрановые партии: Ифигения, Мадлен в “Андре Шенье” Джордано, Изольда в концертном исполнении “Тристана и Изольды” Вагнера, леди Макбет в “Макбете” Верди...

Вы практически не поете в русских и французских операх.

Я пела Мейербера, если его можно считать французским композитором. (Смеется.) Пела Глюка. Понимаете, надо на чем-то сконцентрироваться. Я бы могла и “Травиату” спеть, но кому нужна такая Травиата, которая звучит как Брунгильда? Сейчас часто можно услышать: “Спел от начала до конца “Тристана...”. Но выжить на сцене и спеть правильно все ноты – это еще не все. Как ты это споешь, с какой выразительностью – вот что важно! Я и Баттерфляй могу спеть, но кто мне поверит? Моя “физика” выдает, что я на такие партии не гожусь.

А вам никогда не хотелось спеть что-нибудь из Чайковского, Мусоргского?

Давным-давно мне предлагали Марину Мнишек в “Борисе Годунове”, но из этого ничего не вышло. Потом были разговоры про Ольгу в “Онегине”, но и там не получилось. Предлагали спеть Лизу в “Пиковой даме”, но я сама не захотела. Там все время тенор поет. Мне скучно. (Смеется.) Я бы хотела спеть Татьяну, но мой голос должен быть немного лиричнее. Я как-то не вижу себя в этом репертуаре. Так сложилось, что я пою Вагнера, Верди, немножко Беллини (Норма), Пуччини...

Пуччини вы тоже поете “немножко”...

Пуччини для моего пения и моего голоса не идеален. От веризма я подальше, чем от дисциплинированного Верди. Жизнь певца коротка, и надо выбирать, что тебе подходит наилучшим образом. Как меццо-сопрано я пела одно, сейчас пою другое, а в будущем – посмотрим. Я больше буду петь Вагнера. Вагнер – моя большая любовь. Я Кундри уже почти повсюду пела, но пела бы еще с большим удовольствием. Пока еще слишком рано, но когда-нибудь придет и Брунгильда. Сейчас у меня есть Изольда. Я ее начала петь по-настоящему и очень люблю. У меня еще будет фаза, когда голос станет мощнее. Пока голос не делается тяжелым, он лучше всего чувствует себя в лирических моментах. Кто бы мог подумать, что я возьмусь за Аттилу?! А сейчас я ее пою в МЕТе. Мне Верди лучше всего подходит. Там нет таких отчаянных ситуаций, как у Тоски...

“Правдивость – да, но не в ущерб голосу”

Не спрашиваю о ваших любимых исполнителях, потому что знаю ответ – Мария Каллас. Спрошу по-другому: почему из всего созвездия Великих вы выделяете именно Каллас? Ведь прекрасные голоса были у многих. У Ренаты Тебальди, например...

Когда я открыла для себя Марию Каллас, я думала, что совершеннее техники, чем у нее, нет. А потом я полюбила Тебальди, Сазерленд, Зинку Миланову. Я с наслаждением слушала самые первые записи Карузо и Аделины Патти... Я обожала их всех: от Карузо до Доминго и Те Канавы.

А сегодня как вы относитесь к Марии Каллас?

Я пою некоторые партии из ее репертуара, но пою по-другому. Я бы никогда не пела так, как она. То, что мне тогда казалось абсолютно совершенным, - это ее экпрессия, выразительность. Но она иногда и перебарщивала, увлекалась правдивостью за счет голоса. Если бы я так пела, у меня бы уже голос сломался. Я предпочитаю вокальное решение. Конечно, если в опере есть слова “Будь ты проклят!”, их нельзя петь по-белькантовски. Это не правдиво. Но тут важно не переходить границу. Правдивость – да, но не в ущерб голосу. Надо найти свои инструменты, чтобы выразить характер героини. Если это не получается, тебе не поверит зритель. В операх бывают странные, даже глупые ситуации. Например, в “Джоконде”. Но я всегда стараюсь спеть и сыграть так, чтобы люди поверили моей героине.

Я читал, что вы собираете все, связанное с Каллас, - посуду, книги. Что самое необычное в вашей коллекции?

В моей коллекции около шестидесяти книг о Марии Каллас. Из необычного - два бигуди, которые мне подарил друг Каллас. И еще есть уникальный экспонат. Один скрипач из немецкого оркестра подарил мне необычный “автограф”. После концерта в Штутгарте Мария Каллас вручила ему гвоздику. С годами она сморщилась, потеряла цвет, но он берег ее как напоминание о великой певице! И когда этот скрипач узнал, что я - большая поклонница Каллас, он подарил эту гвоздику мне. Теперь она у меня дома.

“Кто верит в Бога, не верит в приметы”

У вас есть друзья в оперном мире? Возможна ли дружба в вашей профессии? Есть друзья, но их мало. Каждый сам по себе. Да и нет времени на дружбу, на вечеринки... Есть несколько близких людей, и мне их хватает.

Зависть чувствуете?

Я заметила, что голос каким-то образом связан с характером певца. Певицы с сильными драматическими голосами (Изольда, Брунгильда, Электра) в жизни оказываются самыми нормальными людьми. Я никогда не думала о зависти или конкуренции. Когда думаешь о себе, нет времени завидовать другим. Все равно один или даже десять певцов не могут спеть все и везде. Места хватит всем.

Вы верите в приметы?

Нет. Кто верит в Бога, не верит в приметы.

“Пока поется, надо петь”

На нашу встречу Урмана пришла не одна, а со своим мужем, итальянским тенором Альфредо Нигро. Тенор сказал, что понимает русский язык, стал внимательно нас слушать, время от времени вставлял “Si”, но вскоре заскучал и оживился только тогда, когда речь зашла о совместных концертах и выступлениях.

Мы часто выступаем вместе. У нас, правда, репертуар очень разный. Альфредо - лирический тенор, он редко встречается в моих операх. Иногда мы поем вместе “Макбет”, в концертах – дуэты из “Троянцев” Берлиоза, из “Баттерфляй”, “Богемы”, “Тоски”, “Травиаты”.

Где ваш дом?

В Мюнхене. В Литве бываю не очень часто. В мае прошлого года пела в Вильнюсе. У меня родители в Литве, и когда я там выступаю, обязательно встречаюсь с ними.

На каком языке вы общаетесь дома?

На итальянском.

Альфредо Нигро добавляет:

Она говорит на восьми языках. Литовский, немецкий, итальянский, русский, польский, английский, французский, испанский.

Виолетта Урмана поправляет:

Нет, на французском и испанском я не говорю.

Зато вы прекрасно говорите по-русски!

Мне по-русски легче, чем по-английски, хотя я давно ни с кем не говорила по-русски.

Сейчас у вас есть прекрасная возможность восполнить этот пробел – обратиться по-русски ко всем читателям журнала “OperaNews.Ru”!

Я очень рада, что такое авторитетное издание, как “OperaNews”, интересуется моим творчеством. Как вы заметили, я не пою русские оперы, но, может быть, когда-нибудь в концерте спою Сцену письма из “Евгения Онегина” или арию из “Чародейки” и приеду с этим репертуаром в Россию.

Что самое трудное в вашей профессии?

Мы почти никогда не бываем дома и связаны контрактами на годы вперед. Это – самое трудное. Но что делать? Пока поется, надо петь. Отдыхать и наслаждаться жизнью будем потом.

P.S.
Выражаю благодарность менеджеру Лирик-оперы Джеку Циммерману за помощь в организации интервью.

Виолета Урмана - литовская дива (публикация 2003 года)

На фото:
Виолетта Урмана

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru