Неподражаемый Беньямино Джильи занимает в воспоминаниях Илки Поповой одно из самых почетных мест. Мы знакомим читателей со страницами мемуаров певицы, посвященными великому итальянскому певцу.

Беньямино Джильи

Я сидела в своем номере в миланской гостинице «Континенталь». Холодная ветреная погода и усталость после дороги настраивали сумрачно. Получить отпуск в «Гранд-Опера» было делом нелегким, так как я участвовала во многих спектаклях основного репертуара и дирекция оперы не слишком охотно мирилась с моим — даже кратковременным — отсутствием.

В довершение всего никого из знакомых в городе не оказалось, и я чувствовала себя совсем одинокой. А ведь мне предстояло петь с Беньямино Джильи!* Я ощущала гордость, а попутно и робость, думая о славе и величии певца, с которым до того не была знакома, но перед голосом и искусством которого благоговела.

Наступил вечер. Хрустальные люстры заполнили весь отель мягким и теплым светом. Нежный шелк лампионов, мраморные колонны и балюстрады фосфоресцировали, распространяя ровное, успокаивающее взгляд сияние. В коридорах гостиницы стояла тишина, глухо и пусто было в номерах. Мне не сиделось на месте, и я направилась в ресторан — шум обширного и заполненного людьми помещения на какое-то время взбодрил меня, но ощущение одиночества и потерянности не проходило. Все остальные участники предстоящего спектакля — «Бал-маскарад» Д. Верди — были миланцами и жили в своих домах и квартирах, только я одна обитала в гостинице. Внезапно мое внимание привлекло к себе оживленное общество — человек 10–15 — разместившееся за длинным столом. Меня заинтересовала не столько веселая компания, сколько голос одного из присутствующих, показавшийся мне знакомым. Я присмотрелась к нему пристальнее и узнала Джильи. Красивая и благородная посадка головы, по-детски искренняя улыбка певца не оставляли никаких сомнений — передо мной сидел будущий партнер по «Бал-маскараду». Некоторое время я размышляла, не стоит ли дождаться репетиции в театре, чтобы быть официально представленной знаменитому тенору директором «Ла Скала», или уместно самой подойти к нему для знакомства на правах коллеги и соседки по гостинице. Я решила улучить удобный момент, и тогда представиться певцу. Наконец, компания поднялась из-за стола, чтобы разойтись по своим номерам. Я подошла к Беньямино Джильи и назвала себя. Завязался небольшой разговор, в ходе которого выяснилось, что до момента нашей встречи прославленный тенор еще не выступал на сцене парижской «Гранд-Опера». Поговорив немного, мы расстались. Долго в тот вечер перед глазами возникал его образ — приятный и обаятельный человек со слегка вьющимися волосами, с теплым и сердечным взглядом, среднего роста, склонный к полноте. Однако полнота эта, смягченная нежностью черт его лица, удивительной соразмерностью и грацией движений артиста, не бросалась в глаза, не разрушала очарования его личности. Как постояльцы одного отеля мы стали теперь ужинать вместе. Джильи познакомил меня со своими друзьями, составлявшими постоянный антураж артиста — в их числе были концертмейстер, врач, камердинер, а также неизменный спутник итальянского тенора — его цирюльник и парикмахер. Все эти люди существовали на средства Джильи и не слишком берегли их. Он содержал, кормил и поил их — им же оставалось неотлучно следовать за певцом и предугадывать всякое его желание. Окружение Беньямино не позволяло ему скучать ни минуты, оно постоянно сыпало шутками, анекдотами, каламбурами, устраивало всевозможные розыгрыши, которые, правда, не могли касаться самого Джильи. За их столом неизменно царили оживление и юмор. Тенор забавлялся с друзьями, словно мальчик. Мы мало говорили о предстоящем спектакле, но успели обсудить множество светских новостей…

На следующий день начались репетиции «Бал-маскарада» Д. Верди. Я пела в спектакле колдунью Ульрику, партия которой ограничивается рамками лишь одной из картин оперы, зато какой великолепной и насыщенной картины! Верди написал ее с таким талантом и размахом, что партия эта, на мой взгляд, является одной из самых привлекательных в итальянском репертуаре. Чисто контральтовая, она требует властного, гипнотически воздействующего на слушателей звучания голоса, металлической яркости тембра, пробивной мощи верхов. В ней не приходится беречь голос до конца представления, экономить и рассчитывать силы, что, понятно, позволяет использовать свои вокальные возможности с большей интенсивностью и самоотдачей. На первой же репетиции я стала петь в полный голос, тогда как коллеги, в основном, «промурлыкивали» свои реплики. Когда спевка окончилась, Джильи с радостно-удивленным видом (он не слышал меня прежде) поздравил с успехом и предложил вечером того же дня встретиться для делового разговора. За столом Джильи в ресторане никого из шумного окружения тенора в тот вечер не было, а сам певец появился в обществе двух незнакомых мужчин. Он представил меня и, подняв бокал шампанского, провозгласил краткий тост: «За успехи замечательного болгарского контральто — нашей подруги Илки!». Наконец, гости объяснили мне цель нашей встречи. Муниципальные власти Милана в лице двух незнакомцев пригласили Беньямино Джильи участвовать в концерте, который должен был состояться на одной из главных площадей города при участии прославленной колоратурной певицы Лины Пальюги, известного баритона Энрико де Франчески и меццо-сопрано (кандидатуру предлагалось выдвинуть самому Джильи по его усмотрению). Тенор, услышав меня на репетиции, назвал организаторам концерта мое имя. Я с удовольствием согласилась выступить в обществе столь выдающихся певцов, хотя в то время была занята еще репетициями новой постановки театра — оперы-балета Отторино Респиги «Лукреция».

Не прошло и двух дней с момента нашей встречи, как на улицах Милана появились афиши, возвещавшие об этом концерте. В них сообщалось, что на площади Бельджойозо состоится большой вокально-симфонический вечер с участием четырех названных солистов и под управлением известного дирижера Умберто Береттони. Сводный оркестр состоял из 120 человек. В программе значились произведения Жюля Массне, Джакомо Мейербера, Карлоса Гомеса, Жоржа Бизе, Гаэтано Доницетти, Вольфганга-Амадея Моцарта, Юлиуса Бенедикта и, естественно, Джузеппе Верди, музыкой которого завершался вечер. Мне предстояло петь большую арию Леоноры из оперы Г.Доницетти «Фаворитка» и партию Маддалены в квартете из 4-го действия «Риголетто» Д. Верди.

Мое участие в концерте и доброе отношение ко мне Джильи взволновали многих представителей музыкального мира Милана, но самыми «наступательными» из них оказались композиторы. В гостинице, во время перерывов в театре, на репетициях, в магазинах и на улице ко мне непрерывно обращались известные и неизвестные создатели песен и романсов, которые полагали, что мое заступничество перед Беньямино Джильи даст им возможность услышать свои мелодии в исполнении великого тенора, позволит прославиться и разбогатеть. Поток адресуемых мне писем и визитных карточек возрос настолько, что даже «бой» в гостинице принялся теперь низко кланяться столь влиятельной персоне…Я долго думала, кому из этих молодых музыкантов-песенников помочь, и выбрала, наконец, Беттинелли, которого знала как педагога-вокалиста и создателя прекрасных романсов еще по времени моей стажировки в Милане. В тот же вечер, когда удалось получить от Беттинелли ноты его новых песен, я отнесла их Беньямино Джильи. «Если обнаружу в них нечто интересное, то, конечно, спою на концерте», — сказал он, несколько смущенный моей настойчивостью. Дня четыре спустя Джильи пригласил меня послушать эти вещи. Романсы были прелестны, а в исполнении Беньямино звучали поистине великолепно. Своим изумительным голосом Джильи был способен вербовать опере верных поклонников даже среди ее закоренелых недругов. Притом новые произведения тенор разучивал очень быстро и легко. Меня всегда восхищали его трудолюбие и артистизм. За один день он в состоянии был освоить целую большую арию, а по прошествии нескольких дней она звучала в исполнении певца так, словно уже многие годы значилась в его постоянном репертуаре. Бросалось в глаза предпочтение, которое Джильи оказывал ариям и песням с ярко выраженным кантиленным началом, наиболее соответствовавшим лирическому характеру его дарования.

Наступил день концерта. Невозможно вообразить себе, откуда взялось это грандиозное множество табуретов, стульев, скамеек и кресел, которыми была тесно заставлена площадь. Оконные стекла были завешены красивыми коврами, а балконы превратились в роскошные театральные ложи, живописнее, чем в «Ла Скала». Но не только это удивило меня. Более всего поражала дисциплинированность слушателей, внимание, с которым они относились к каждому исполнявшемуся номеру и вокалисту: итальянцы не изучают певца, а после первой же фразы зачарованно слушают или оглушительно свистят и возмущаются… Трудная публика! Во время нашего концерта на площади царила сосредоточенная и приятная для артистов тишина. Хотя я знала, сколь различны по темпераменту северные и южные итальянцы, но подобная дисциплина огромного «зала» не могла не покорить актерское сердце. Только после исполнения арии вся площадь разражалась неистовым «браво», рождавшимся, казалось, в одной гигантской груди, словно крик на стадионе, исторгаемый тысячами болельщиков после гола, забитого любимой командой. Я трепетала от волнения и страха перед неизвестностью. Первым выступал Энрико де Франчески, который с темпераментом и обаянием, достойными нынешнего Тито Гобби, спел арию из «Иродиады» Ж. Массне. Затем на эстраде появилась Лина Пальюги. Словно золотые молоточки, соприкасаясь со стенками хрустальной вазы, исторгали эти дивные звуки — исполнялись ария Царицы Ночи из «Волшебной флейты» В. А. Моцарта и «Венецианский карнавал» Ю. Бенедикта. Лина была изумительна. Спетая мной ария «О, мой Фернандо» из «Фаворитки» также встретила горячее одобрение слушателей. Было бы излишне говорить здесь о мастерстве, с которым выступал Джильи, и о том энтузиазме, какой вызвало у публики его исполнение, ведь итальянцы всегда считали Беньямино великим, непревзойденным певцом. В тот вечер он пел больше всех — арию Васко из «Африканки» Д. Мейербера, арию с цветком из «Кармен» Ж. Бизе, дуэт из первого действия «Кармен» с Линой Пальюги, арию из оперы К. Гомеса «Гуарани», дуэт Надира и Зурги (с Э. де Франчески) из «Искателей жемчуга» Ж. Бизе и вместе со всеми остальными солистами исполнил квартет из последнего акта «Риголетто» Д.Верди. Партия Маддалены в нем невелика, но достаточна, чтобы певица продемонстрировала голос и вокальную выразительность. В нашем квартете ни один тембр не оказался затерянным, смазанным, так как голоса всех солистов удачно сочетались вместе и подходили друг к другу. Финал завершился кристально чистой «верхушкой» Пальюги, спокойно льющимся пиано Джильи, уверенно прозвучавшими нотами баритона и меццо. Эффект был поразительный — зрители свыше получаса аплодировали нам, не позволяя уйти со сцены. Конечно, в центре внимания находился Джильи и никто из нас не пытался соперничать с этим совершенным музыкантом. Что касается меня, то могу убежденно сказать — ни до, ни после мне не доводилось слышать такого виртуозного, такого безупречного бельканто, как то, каким владел и какое демонстрировал Джильи.

После арий Беньямино Джильи спел две канцоны Беттинелли, которые впервые тогда прозвучали в его исполнении и были чрезвычайно сердечно приняты публикой, так что одну из песен по настоянию слушателей ему пришлось повторить. Композитор чувствовал себя на седьмом небе от радости и в знак признательности за содействие преподнес мне на следующий день с теплым посвящением ноты своего нового сочинения, написанного в стиле неаполитанской тарантеллы.

Общий кров гостиницы сблизил нас с Джильи настолько, что мы постоянно встречались за обеденным столом и почти все время проводили в одной компании. Это позволило мне наблюдать певца в интимной обстановке, вблизи, и подметить некоторые характерные черточки его натуры. Джильи не выносил табачного дыма, очень любил легкие сухие вина, хотя пил немного и всегда в обществе друзей, почему-то не выносил консервов. Он не мог пожаловаться на плохой аппетит, а одно время по настоянию врачей соблюдал строгую диету. В одном из писем ко мне в Париж он, в частности, сообщал, что в результате диеты похудел на 10 кг. Должна сказать, что изменения в весе не отражались на его голосе, тогда как у певиц похудание обычно сказывается на вокальной форме. Голос Джильи одинаково свободно звучал во всех регистрах, но временами он жаловался на сердце, ожирение которого констатировали врачи. Это не мешало ему, впрочем, двигаться на сцене с подвижностью и грацией юноши.

Настоящей страстью певца была карточная игра. Он знал, по-моему, все существующие игры — от «дурака» до преферанса и увлекался ими до самозабвения. Что касается сна, то Джильи считал, что он может погубить певческий голос или возродить его в зависимости от того, как, сколько и когда спит вокалист. Перед концертом или спектаклем он не спал никогда, опасаясь за состояние своих связок. Вечером он ложился в 10-12 часов и спал часов восемь. На завтрак ему обычно подавали caffelatte, кофе с молоком, затем Джильи приступал к вокальным упражнениям или разучиванию новых партий и романсов. После этого он отправлялся в театр на репетицию или шел на прогулку. Тенор не любил ночных заведений и кафе из-за плохой вентиляции, а прежде всего ввиду табачного дыма, которого везде избегал. Беньямино питал слабость к танго и охотно танцевал его, часто напевая вполголоса мелодии нашумевших шлягеров. Хотя эта музыка нравилась ему, певец не решался напевать пластинки с таким репертуаром, ибо боялся повредить этим своему престижу оперного и камерного исполнителя. Он невольно морщился обычно, когда ресторанный оркестр принимался играть в его честь оперные мелодии в джазовой обработке, но в сущности бывал очень польщен и растроган этим, о чем сообщал нам по секрету. Одной из самых неприятных бытовых процедур для Джильи являлось бритье. Певец мечтал, чтобы изобрели какой-либо состав, останавливающий рост волос, поскольку горевал, что бритье отнимает у мужчин массу времени. Беньямино обожал цветы и как выражение восторга перед его талантом, и в качестве верного средства прельщения женских сердец…

Мое участие в опере-балете О. Респиги «Лукреция» заинтересовало Джильи. Это было произведение современное как в смысле сюжета, так и в плане используемых композитором выразительных средств, и в этой постановке я, оставаясь наедине с оркестром, выступала главным образом как драматическая актриса, а не певица. В то время, когда на сцене танцевали или оркестр исполнял прелюдию к следующей картине, я декламировала текст в духе древнегреческих классиков, в напевном речитативе сочетая разговорную речь с пением. В партии преобладали места, шедшие в унисон с инструментальным сопровождением, тогда как усложнения гармонического языка сильнее всего ощущались в звучании оркестра. Джильи посетил один из спектаклей, но не пришел в особый восторг от этой модернистской постановки. В отличие от представлений оперы-балета О. Респиги спектакли «Бал-маскарада» Д. Верди проходили с исключительным успехом. Огромный зал миланской «Ла Скала» каждый вечер был переполнен.

Неожиданно случилось так, что вследствие каких-то перестановок в репертуаре в нашем с Джильи распоряжении оказалось свыше недели свободного времени. На следующее утро мы со всей свитой знаменитого тенора в легких экипажах проследовали к морю, где была уже приготовлена яхта Джильи. Осеннее итальянское море обдавало живительным теплом, а его горячее дыхание было лучшей ингаляцией для певческих связок. Красота Остии, Неаполя и Сан-Ремо неповторима. Высокие темнозеленые кипарисы, роскошные виллы побережья и все еще теплые морские волны действовали целительно, настраивали на беззаботный отдых и покой. Как-то вечером, стоя на палубе нашей яхты, я запела болгарскую народную песню — одну из медленных, грустных и величавых мелодий моей родины. Джильи внимательно слушал меня. Песня, должно быть, показалась ему странной и непонятной. Затем я исполнила ему романс Добри Христова «Вино пью…».

Переменчивый и прихотливый ритм этого произведения первоначально, похоже, смущал его, но последующие куплеты увлекли тенора и к концу песни он уже подтягивал мне… «Хорошие у вас песни. Они передают душевный размах славянской натуры, в них всегда ощущаешь нечто неуловимое, непонятное, но привлекательное и глубокое. В отличие от нас — итальянцев, что, подобно птицам, перелетающим от кипариса к кипарису, поем одну песню за другой, пока не опустошим сердце, вы в своих песнях — философы. Ваше пение заставляет человека потом долго размышлять, тосковать…». Мысленно я перенеслась в милую Болгарию, слышала, как струятся воды Искыра в селе Сестримо, где жил отец, как шумят мельницы на реке, перед глазами встала потонувшая в зелени Рила…

Когда мы вернулись после морского путешествия в Милан, Джильи заперся в своем номере и выходил оттуда на люди крайне редко — только в театр на спектакли. Похоже, что его одолевали какие-то серьезные заботы. Он выглядел как человек, который вынашивает очень важное для себя решение. Вдруг Беньямино обратился ко мне с неожиданным вопросом: «Как вы думаете, большой доход приношу я Италии?». Я была озадачена внезапностью его обращения. Мне доводилось слышать, что в то время Италия испытывала тяжелые материальные затруднения и только что пережила страшную инфляцию. Странный вопрос Джильи потом позабылся, но когда позднее, в Париже, я узнала, что тенор безвозмездно передал правительству своей страны какую-то баснословную сумму денег, то поняла его тогдашнее миланское состояние.

Мне всегда хотелось обладать автографом Джильи, однако певец под разными предлогами затягивал выполнение этой просьбы. Наконец, за несколько дней до моего возвращения в парижскую «Гранд-Опера» я нашла у себя в номере на столе конверт с фотографией Беньямино в роли Радамеса с трогательным посвящением мне.

По прошествии ряда оперных сезонов директор «Гранд-Опера» сообщил, что Беньямино Джильи согласился выступить в Париже и что совет оперы предлагает мне петь с ним в «Аиде» Амнерис. Вскоре прибыл и Джильи. Теперь он показался мне еще более элегантным и изящным: певец заметно сбавил в весе, обладал ныне безупречной фигурой и продолжал опекать свое неразлучное общество, ставшее, по правде сказать, многочисленнее, чем прежде. «Истинный тенор» — как я всегда называла Беньямино, поскольку для меня он являлся воплощением лучших качеств представителя этого амплуа — был по-прежнему жизнерадостен, солнечно светел и ослепительно сверкал своими чудесными зубами, за которыми следил всегда особенно заботливо. При встрече я познакомила Джильи с остальными исполнителями спектакля. На следующий день утром состоялась репетиция, а вечером — премьера новой постановки «Аиды». Ласкающий, нежный голос певца зазвучал в партии Радамеса с неузнаваемо мужественной силой и яркостью. В сцене у Нила и в картине судилища тембр Джильи приобрел металлический блеск, присущий героическим тенорам. В совершенстве овладев техникой вокального дыхания, певец смог продемонстрировать звучание, которому позавидовал бы и драматический тенор. Невероятное перевоплощение недавнего Неморино, Вертера и Надира!

Парижане встретили Джильи с необычайным, неслыханным энтузиазмом. Мы с Беньямино часами пропадали в городе, осматривая его заповедные уголки и достопримечательности. Ему очень понравился беззаботный и своенравный Монмартр, волнующая и торжественная усыпальница Франции Пер Лашез, место спокойных прогулок и отдыха — Булонский лес. Прохожие узнавали его на улице, и мы едва успевали выходить из окружения все новых и новых толп охотников за автографами. Для этого Джильи приходилось то и дело подписывать протягиваемые ему со всех сторон фотографии, программы, папиросные и спичечные коробки, визитные карточки и просто чистые листы бумаги.

Тенор не любил петь в компании или вообще где бы то ни было, кроме оперной сцены и эстрады. Вечером, после премьеры «Аиды», мы собрались в дружеском кругу, чтобы отметить успех спектакля. Уступая горячим просьбам коллег, Джильи согласился, наконец, спеть для нас. Это была бесхитростная и сентиментальная итальянская канцонетта. Когда Беньямино кончил петь, мы сидели, как завороженные, не в силах прийти в себя от впечатления, да и сам Джильи не сделал традиционного поклона, а замер, мечтательно глядя вдаль. Прошло несколько минут, пока рассеялась магия этого дивного пения, а затем мы подняли бокалы за здоровье великого певца. Подобного состояния благоговения, такого восторга, рожденного исполнением несложной народной мелодии, мне до того не случалось испытывать ни разу. На следующий день я пела в «Самсоне и Далиле» К. Сен-Санса. Партия Далилы была как бы «запатентована» за мной в «Гранд-Опера», поскольку в течение ряда лет я считалась незаменимой исполнительницей этой знаменитой роли французского репертуара. Выйдя на сцену, я первым делом увидела Джильи, сидевшего в директорской ложе. Он внимательно прослушал всю оперу, а после спектакля пришел ко мне в артистическую и сердечно поздравил с удачным выступлением. Меня удивило, что тенор не принес с собой ни единого цветочка. Конечно, мне было обидно, но я смолчала и не подала виду, что огорчена его забывчивостью, ведь Беньямино знал, как я обожаю цветы. Вместе с друзьями мы отправились домой, по дороге Джильи много шутил и, вспоминая оперу К.Сен-Санса, хватался за волосы или издавал какие-то трубные звуки, точно проверяя, не постигла ли его злая участь Самсона.. У подъезда моего дома стояла коляска, доверху наполненная чудесными цветами, а сопровождавшая ее маленькая цветочница держала в руках букет, целиком закрывавший ее лицо и шляпку. Она стояла неподвижно, дожидаясь возвращения хозяйки дома, чтобы сообщить ей, что все цветы куплены для нее «неизвестным поклонником». Я взглянула на Беньямино — он с деланным увлечением считал звезды на ночном небе. Я поняла все и горячо поблагодарила милого друга. В тот вечер в моей квартире не осталось ни одной пустой вазы, банки, глубокого сосуда, зато цветов было множество…

Джильи обладал самым необыкновенным голосом из всех, какими мне довелось восхищаться. На мой взгляд, красота его мецца воче до сего времени не превзойдена ни одним певцом. Отточенность вокальной фразировки, изумительное богатство красок и нюансов пения, бархатистая мягкость голоса превращали каждую ноту Джильи в мастерски отшлифованный алмаз — образец певческого совершенства. Особый лиризм и насыщенность его звучания создавали настроение, от которого трудно отрешиться, вспоминая сценические создания тенора. Любой воплощенный им образ — Неморино в «Любовном напитке» Г. Доницетти, Надир в «Искателях жемчуга» Ж. Бизе, Лионель в «Марте» Ф. Флотова — излучал неповторимую теплоту, искренность и сердечность. Джильи располагал неисчерпаемой палитрой голосовых красок, а его портаменто также не знает равных себе. Случилось так, что я слушала его с недельным интервалом в партиях Неморино и Андре Шенье. Невозможно было поверить, что нежный, мечтательный Неморино может преобразиться в мятежного Шенье, что этот эфирный, невесомый тенор способен заполнять огромный зал и сотрясать его драматизмом яростных вокальных вспышек. «Тайна» его певческих трансформаций, по-моему, связана с безупречным владением медиумом (голосовым центром), безотказным использованием мецца воче во всех регистрах звучания, абсолютным совершенством техники дыхания. Какие бы ни подбирать сравнения, Джильи останется все же единственным и неповторимым. Его граммофонные записи и теперь еще слушают повсюду с наслаждением, а исполнение певцом итальянских канцон признано непревзойденным по художественному мастерству и эмоциональному воздействию на слушателей. Недавно один из моих коллег по сцене сказал, что, мол, Джильи был «порождением своего времени» и что, дескать, «мода отменила его творческий идеал». Пустые слова! Голос Беньямино Джильи не был и не мог быть явлением моды. Он радует нас и теперь, спрос на его пластинки огромен, хотя певца, к сожалению, уже нет в живых. Сейчас торжествуют большие голоса — Марио дель Монако, Франко Корелли, они способны вызывать восхищение своей мощью и широтой звучания, но в них мне не достает красоты, богатейшей колористики и мягкости, которые были присущи Джильи.

Спокойный, красивый и одухотворенный вокал всегда будет желанным украшением оперной сцены, ибо в нем заключена подлинная теплота звучания, радующая слушательские сердца, ибо только он обеспечивает долголетие певческой жизни.

Джильи отличался подчеркнуто индивидуальной интерпретацией многих оперных арий и вокальных партий, которая зачастую резко отличалась от общепринятой. Например, мне не приходилось ни от одного из теноров слышать лестные слова о первом акте «Аиды», поскольку, как известно, партия Радамеса начинается сразу с большой арии. Джильи же, напротив, не возмущался, а почитал такое начало за преимущество, так как успешное исполнение арии «Celeste Aida» позволяет певцу удачно заявить о себе, стабилизировать вокальную форму, с первого появления на сцене уверенно и властно овладеть вниманием зрительного зала. В своих репертуарных вкусах Джильи не отличался особыми пристрастиями. С одинаковым увлечением и мастерством он выступал в операх Джузеппе Верди, Гаэтано Доницетти, Джакомо Пуччини, Франческо Чилеа, но, пожалуй, в наибольшей степени соответствовали характеру его дарования итальянские веристы. Правда, французская и испанская музыка также составляла немалую часть его репертуара. Думаю, что из всех неитальянских композиторов больше других его увлекал Ж. Бизе, так во всяком случае следовало из высказываний певца о «Кармен» и «Искателях жемчуга». Особенно любил Джильи родные итальянские канцоны, считая их исполнение непогрешимым критерием музыкальности и эмоционального богатства вокалиста. Сухое, невыразительное звучание подобных произведений, по мнению Джильи, способно серьезно уронить престиж даже очень популярного оперного артиста.

В обычной жизни Беньямино проявлял крайнюю непрактичность. Импресарио сами оформляли за него контракты и договоры, а личный секретарь певца — живой и синеглазый юноша — был всего лишь одним из многочисленных молодых людей в постоянной свите тенора, к словам которого прислушивались не более чем к парикмахеру артиста. Правда, он в любой момент мог дать справку о наличных средствах Джильи, а суммы это были немалые… Деньги, казалось, сами возникали там, где появлялся тенор. За ним охотились все оперные сцены мира, его жаждали иметь участником всех музыкальных премьер, где имелась сколько-нибудь подходящая для него партия. Импресарио редко приходилось торговаться с Джильи — они скоро смекнули, что предложения, связанные с подготовкой новых для него партий, он предпочитает всем остальным, как бы ни был велик финансовый урон, с которым это сочеталось. Тенор непрерывно расширял свой репертуар, хотя он и без того был поистине огромен — свыше 50 опер и бесчисленное множество песен, арий, кантат, ораторий и т. д. Если собрать воедино нотный материал, которым пользовался Джильи, то получится огромная библиотека партитур, включающая произведения трех–четырех последних столетий. Рамки его исполнительского амплуа точно определить невозможно — он пел оперную и опереточную музыку, классические романсы и народные песни… Очень часто имена композиторов блекли перед именем певца, и люди говорили: «Эта песня Джильи», забывая, кто являлся ее создателем. Как я уже вспоминала, Беньямино с поразительной легкостью разучивал новые произведения, будучи наделен от природы абсолютным музыкальным слухом. Подобно каждому тенору, он выступал преимущественно в любовных ролях, которые — даже в том случае, когда персонажи избегают трагической развязки — «заставляют исполнителей столько страдать, что у них не остается сил порадоваться счастливому исходу», как шутливо выражался Джильи. Игра Беньямино носила довольно условный характер, и внешний рисунок роли воссоздавался им лишь в самых общих чертах, зато большими достоинствами его исполнения всегда были непреднамеренная простота и искренность.

После наших выступлений на сцене парижской «Гранд-Опера» мы с Джильи часто встречались позднее в Милане — в период, когда я была членом труппы «Ла Скала». Он задерживался в Италии в ту пору лишь на непродолжительное время, так как беспрерывно колесил по свету, выполняя свои договорные обязательства «первого тенора мира». Вспоминая сейчас о нем, я с редкой теплотой и уважением думаю о таланте и личности Беньямино Джильи.

продолжение →

Примечание:

* Джильи Беньямино (1890–1957) — оперный певец (тенор). Родился в Реканати (Италия). Пению учился в римской академии «Санта Чечилия» у Антонио Котоньи и Энрико Розати. Дебютировал на сцене в 1914 г. в Ровиго (Энцо в «Джоконде» А. Понкьелли). В 1920 г. А. Тосканини пригласил его в труппу миланской «Ла Скала» (дебют — Фауст в «Мефистофеле» А. Бойто). С 1921 г. выступал в «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке (дебют — Андре Шенье в опере У. Джордано). Гастролировал во всех крупнейших оперных театрах мира. Исполнительская карьера тенора продолжалась до 1955 г. (концерты в Европе и Америке). Автор «Воспоминаний» (русск. изд.: Л., 1964 г., М., 2001). Снимался во многих музыкальных фильмах.

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru